Литература, литературный процесс, писатель — сегодня эти понятия обозначают далеко не то, что под ними мыслилось и подразумевалось десятилетия два тому назад.
Дилемма жизни «по закону» и «по понятиям» в духовно-культурном пространстве России так же реальна, как и в сфере социально-политически-экономических отношений. Зараженное всеохватным духом коммерции, это пространство оказалось заполоненным такими жанровыми формами, как детектив, триллер, дамский любовный роман да и вообще всяким такого рода гламурным продуктом, который, принося доход осязаемый и мгновенный, до неузнаваемости изменил понятие и образ литературы.
Кстати, один из томов нового справочного пособия С. Чупринина так и называется: «Русская литература сегодня: жизнь по понятиям» (М.: Время, 2007), и львиную долю терминов, включенных в справочник, составляют именно «понятия», ранее ни в историко-литературном, ни в литературно-теоретическом контексте не значившиеся: «Разного рода „бренды“, „винтажные продукты“, „продакт плейсмент“, „импортозаменение“, — пишет рецензент „Нового литературного обозрения“, — всех этих слов по-русски нет. Они явились в литературную реальность из других сфер… С другой стороны, здесь имеем brain fiction, киберпанк и либерпанк, кроссовер и лавбургер, влэм и фанфик — этих слов тоже прежде не было» (НЛО, № 66, 2007, с. 456), но сегодня они актуальны и в текущем литературном обиходе востребованы.
Однако не так все плохо, и, к счастью читательскому, не всё эти новомодные «бренды» в нашем духовном бытии определяют. Справедливости ради следует сказать, что в бурном и местами весьма мутном потоке современной культурной жизни пробиваются тугие и чистые струи настоящей литературы, возникают и укрепляются островки такого духовного производства, который рождает надежду на торжество здоровых сил общества, отвечает требованиям хорошего эстетического вкуса, познавательности, душевной и интеллектуальной действенности. Дело за малым — за выбором и предпочтениями самого читателя, что он с книжного базара домой понесет — очередной опус Робски, Донцовой, Маймина или… Вот от этого «или…» многое и зависит. В этом смысле хочется обратить внимание на вновь забурлившую активной жизнью давно известную у нас книжную серию «Жизнь замечательных людей», знаменитую и любимую «ЖЗЛ».
Сегодня она переживает настоящий ренессанс, обретает, можно сказать, второе дыхание. За короткое время здесь выпущены в свет книги А. Варламова о Михаиле Пришвине, Алексее Толстом, Григории Распутине (тоже мне — «замечательный человек»!), Д. Быкова о Леониде Пастернаке, Л. Лосева «Иосиф Бродский», М. Филина «Арина Родионовна», Ю. Злобина «Дмитрий Мережковский», в исполнении двух известных литературоведов А. Зверева и В. Туниманова «Лев Толстой», И. Лукьяновой «Корней Чуковский» и т.д.
И перечисленные, и пропущенные авторы — в основном известные писатели и филологи, люди талантливые, мыслящие, ищущие, от заработка на литературном поприще не отказывающиеся, но, несомненно, не во имя его, а по зову сердца и по внутреннему интересу к изображаемому объекту за трудное дело берущиеся, в силу чего и возможным оказывается говорить о качественно новых чертах жизнеописательного текста, новом масштабе биографического жанра.
И дело, разумеется, не в простом освобождении от идеологических шор и жанровых стандартов, как и не только в необычайно смелом расширении круга имен, становящихся объектом изображения, а в изменении самой антропологической парадигмы, самой философской платформы «человековедения», принципиальном отказе от позитивистского истолкования человека, стремлении рассмотреть его природу, суть, естество на пересечении мира материального и идеального, когда в представлении о мире и человеке в нём на первый план выходят не обстоятельства и условия жизни, не принцип «среда заела» (хотя как же и обойтись без них), а личность, масштаб человеческой индивидуальности, привлекающей мерой своего «самостоянья», своей неотторжимостью от вечных тайн бытия.
Общий вектор творческих поисков и в данном случае не снимает, разумеется, необходимости различения авторских целей и почерков, и в этом смысле между книгами, скажем, о Льве Толстом и Корнее Чуковском — дистанция огромного размера. Если в одном случае доминирует философский дискурс, в другом — хроникально-беллетристический, но именно эта стилевая манера более всего и характерна для книг этой серии и, скорее всего, она и отвечает запросу широкой читательской аудитории. Конечно, рецептов, как стать великим, известным и замечательным, авторы этих книг не выдают, но вечный вопрос о тайне человеческой личности, о том, из каких источников питается её неповторимость, из какой почвы произрастает феномен «замечательной» индивидуальности, никогда не теряет в них остроты, сохраняет свою доминантность, и напряжённо-неостановимые попытки каждому автору по-своему ответить на него придают книгам этой серии особую притягательность.
Из перечисленных выше книг на последней из них хочется остановиться хотя бы потому, что возникновением своего замысла она обязана филологическому факультету НГУ, где под руководством преподавателя кафедры литературы к.филол.н. Н. Н. Соболевской была написана Ириной Лукьяновой дипломная работа о Корнее Чуковском, ставшая тем плодотворным зерном, из которого и выросла книга, что сам автор благодарственно подтверждает и в инскрипте, и в послесловии к ней, назвав имя своего дипломного руководителя первым в числе лиц, споспешествовавших её появлению. Книга подоспела к 125-летию со дня рождения К. Чуковского и оказалась ко времени, как ложка к обеду, в составе других юбилейных изданий — выпущенного тремя томами дневника писателя и рукописного альманаха «Чукоккала». Рецензент «Нового мира» не поскупился на развёрнутый отзыв обо всех этих изданиях, не обойдя одобрением и книгу И. Лукьяновой: «Теперь, — заключает он, — дело за „малым“ — решиться нам на чтение этой тысячи страниц» (Павел Крючков. «Большой Чуковский». — «Новый мир», 2007, № 12, с. 180).
Действительно, опытом «широкого читателя» освоив этот тяжеловесный фолиант, нельзя не поразиться многотрудной ёмкости и основательности проделанной работы. Не всякие внешние усилия способны отозваться равным внутренним результатом, обернуться содержательными достоинствами. Здесь же как раз тот случай, когда, несмотря на основательность документальной оснащённости, книга легко, с интересом читается, до конца выдерживается трудный баланс познавательного и эмоционально-эстетического воздействия на читателя. В соответствии с требованиями жанра — жизнеописания писателя — её герой предстаёт на пересечении трёх основных координат — социально-исторической, хроникально-биографической и творческой в их неразрывности. Иначе и быть не могло, если Чуковский, прожив долгую жизнь, большую часть её (целых семь десятилетий!) постоянно оказывался — просто в силу своей природно-естественной душевной отзывчивости — отнюдь не на периферии общественной и литературной жизни. Он и показан в книге как человек, через которого пролегла-прошла история , испытавший на своей судьбе все извивы, изгибы и перегибы советской идеологии — и неистовость рапповских деятелей, и волюнтаристские издержки многочисленных культурно-идеологических кампаний — борьбы с космополитизмом в искусстве, всю тяжесть цензурных ущемлений, когда и в «усатом тараканище» мерещилась опасность покушения на государственные устои, но в то же время как человек, не сводящий весь смысл бытия к велениям свыше.
Похоже, что историю он понимал значительно шире, чем текущий политико-идеологический процесс, потому и предупреждал, что с историей не шутят: шумное, балаганное диссидентство, обернувшееся пресловутой перестройкой, его не привлекало. Потому и возможность превозмочь преследования, напасти, невзгоды искал в вечном и неиссякаемом — творчестве, искусстве, слове. Его творческая многостаночность, сопровождаемая поистине титаническим трудолюбием и работоспособностью, поразительна: след своего трудолюбивого таланта он оставил не только как замечательный детский писатель, но и в литературоведении — работами о Некрасове, Чехове, многих других русских и зарубежных писателях, и в литературной критике, и в мемуаристике, и как переводчик, и как лингвист и т.д.
Персональная диалектика Чуковского — отношение к творчеству как к жизни, к жизни — как к творчеству. Эта полная слиянность биографии с творчеством превращена в книге И. Лукьяновой в композиционно-смысловой стержень, потому что самое важное для автора — убедить читателя в том, что главным объектом творческих усилий Корнея Чуковского был он сам — Корней Чуковский, процесс взращивания личности, самостроение. Выходец из социальных низов, внебрачный сын необразованной крестьянки, перебравшейся в город, чтоб зарабатывать средства к существованию стиркой, он начал это самостроение с нулевого цикла, чтобы в результате земного пути предстать крупномасштабной личностью, способной самостоятельно создавать вокруг себя плодотворное поле жизни. Масштабно удалось выразить себя и на общественном поприще, и в личном плане, создав прочную семью, став родоначальником литературной династии. Писателями, известными литературными деятелями стали его дети, внуки. И. Лукьянова обращает внимание и на то, как благодаря неустанности внутренней работы подвергся корректировке сам внешний облик писателя: «Он стоял прямой, стройный, седой, в светло-сером костюме, освещённый закатом, и это выглядело удивительно живописно, — вспоминает Маргарита Алигер. — Господи, Корней Иванович, какой вы красивый! — невольно воскликнула я».
И хотя биография писателя неотрывна от одного из самых горячих, поистине «огнедышащих» этапов российской истории, в книге нет ни оправдания прошедшего, ни огульного охаивания его. Её внутренний настрой — стремление понять время, разобраться, что же происходило с людьми, одобрявшими репрессии, впадающими в сомнение относительно невиновности даже родных и близких. И тогда логичным становится возникновение мысли о двух равных реальностях человеческой жизни — видимой, осязаемой, текущей и реальности мифа, который эту видимость и осязаемость заслоняет, оставляя человеку возможность лишь силою «самостоянья» вырваться из под его власти. «Очевидно, — размышляет автор, — что смену социального строя он больше не считал лекарством от общественных болезней. Ему было вполне ясно: и социалистическое общество больно, и капиталистическое, и у каждого свой букет диагнозов, порожденных общей причиной — душевной бедностью, неразвитостью чувств, инерцией и шаблонностью мышления.
Судя по всему, единственное средство спасения мира, в которое он по-настоящему верил, — это последовательная воспитательная работа, тихий интеллигентский труд. Воспитательные усилия должны охватить всех, не оставить в стороне ни одного ребёнка: каждого надо окружить любовью и заботой, каждого надо приобщить к творчеству, спорту, труду, внушить ему этические и эстетические представления, научить его слушать музыку, любить поэзию, мечтать, помогать ближним… И, когда эти дети вырастут, общество, может быть, станет иным«.
Трудно преодолеть соблазн такого изобильного цитирования: уж очень выразительно эта программа соответствует потребностям времени, целям нашего общественного спасения! Знаменательно, что к концу книги голос писателя, ставшего героем жизнеописательного текста, и его автора уже неразличимы: «Выход из тупика, в который постоянно заходит человечество, есть: воспитывать себя и воспитывать детей. Дело писателя — еще и помочь читателю… увлечь желанием творческого преображения себя, своей жизни и жизни вокруг…» Неважно, кому этот голос принадлежит, важно, что это глас Времени, на который по родовым признакам своего предназначения откликаются книги серии «Жизнь замечательных людей».
______
Текст: Л.П. Якимова, доктор филологических наук
Источник: «Наука в Сибири» (еженедельная газета Сибирского отделения РАН), №21, 2008