Апокалипсис-1990: «настоящее», «прошлое», «будущее» в литературной публицистике

Ирина Каспэ. Апокалипсис-1990: «настоящее», «прошлое», «будущее» в литературной публицистике.

…Это было вчера, и сегодня, и скоро…
И тогда мы откроем углы пентаграммы.
Евгений Рейн. Ночной дозор
(Новый мир. 1990. № 1)

«А что же особенного произошло в 1990 году?» — обязательно спрашивали все, кому я рассказывала о своем участии в проекте «Нового литературного обозрения». Год, кажущийся при ретроспективном взгляде бессобытийным «финалом перестройки» или «кануном больших потрясений», — крайне интересная рамка не только для реконструкции событий, которые стерлись в памяти или по каким-то причинам уже не могут быть жестко соотнесены со своими хронологическими координатами, но и для исследования самих представлений о социальном событии и социальном изменении.

Опыты описания «одного года»[1] в числе прочего демонстрируют, как объекты истории повседневности или микросоциологии вписываются в «большой» круг общезначимых событий и общепризнанных норм, как персональный годовой цикл совпадает с единицей отсчета «большого», «общего» времени. Именно о конструкциях социального времени — о способах выстраивания отношений с настоящим, прошлым, будущим — пойдет речь в этом обзоре литературной (и, как сказали бы авторы интересующих меня в данном случае текстов, «окололитературной») периодики 1990 года.

Учитывая особую ситуацию «публикаторского бума», я отказалась от анализа собственно фикциональных произведений — важнее, как эта ситуация воспринималась, оценивалась и «проживалась» непосредственными обитателями нового публичного пространства — территории с качественно изменившимися очертаниями и границами. Для обзора были отобраны критические статьи и рецензии, журнальные и газетные колонки, эссе, ответы на многочисленные редакционные опросы, отчасти интервью. Однако вне зависимости от жанра того или иного материала здесь, безусловно, доминирует специфический режим высказывания — в высокой степени полемический, декларативный, манифестарный; «трибуна» остается значимой метафорой персональной позиции (ср. рубрики «Свободная трибуна» в «Огоньке», «Депутатская трибуна» в «Нашем современнике», «Дискуссионная трибуна» в «Вопросах литературы»), а «митинг» — ключевой метафорой публичной жизни. В этом общем публицистическом режиме роли литературного критика, авторитетного писателя, эссеиста, историка, экономиста, философа, депутата могут разыгрываться чрезвычайно сходным образом, предполагать близкий набор обсуждаемых тем и почти идентичный аналитический инструментарий, соседствовать друг с другом на страницах одного издания и легко совмещаться в структуре самоопределения одного автора. Поэтому в число основных источников мной включены не только «профильные», «специализированные» издания (журналы «Вопросы литературы», «Литературная учеба», «Литературное обозрение», газеты «Книжное обозрение», «Литературная газета», «Литературная Россия», «Московский литератор»), не только издания, традиционно сочетающие «литературно-художественный» модус с «общественнополитическим» (будь то «толстые журналы» — «Знамя», «Молодая гвардия», «Москва», «Наш современник», «Новый мир», «Октябрь» — или «иллюстрированный» «Огонек»), но и газеты, во многом формировавшие образ «перестроечной прессы» и уделявшие очевидное внимание литературным событиям, именам, проблемам («Известия», «Московские новости»). В целом предпочтение отдано «центральной» периодике, что продиктовано вовсе не пренебрежением к аудитории «региональной» или «альтернативной» прессы, но, напротив, интересом к наиболее массовым, наиболее общим формам читательского опыта. Собственно, сочетание жестко централизованной советской схемы распределения интеллектуальных ресурсов с меняющейся ролью публичного, публицистического, опубликованного и делает центральную периодику второй половины 1980-х основным «продуцентом дискурсов» и «транслятором норм».

Необходимо оговорить, что именно на 1990 год приходится активное самоопределение периодических изданий, проблематизация ими собственного статуса. В первых январских номерах нередки попытки самоанализа и самопрезентации, еще далеко не ставшие привычным элементом редакторской стратегии — под шапкой «С новым годом!» «Огонек» помещает коллективную фотографию сотрудников: «Согласитесь, что эта страница выглядит несколько необычно <…> Это, если хотите, попытка взглянуть Вам в глаза, наш дорогой Читатель»[2]. Фигура читателя во многих случаях становится центральной («Вопросы литературы» и «Молодая гвардия» начинают год со статей, инструментарий которых разительно различается, но задачи одни и те же — анализ читательских предпочтений[3]), а политика «обратной связи» (публикация писем читателей и даже «присланных самотеком» статей) особенно акцентируется.

В то же время сопутствующий «публикаторскому буму» рост тиражей впервые осознается как издательская проблема: безлимитная подписка на «Новый мир» приводит к нехватке производственных мощностей и бумаги, встревоженно обсуждаются перспективы закрытия журнала[4], до конца декабря успевает выйти лишь восемь номеров из двенадцати. При этом начавшаяся в августе-сентябре новая подписная кампания сопровождается появлением драматичных заголовков: «Гласность с пробелами»[5], «Страсти вокруг подписки: Гласности приходит конец?»[6]. Устойчивая связка «периодика-гласность» может использоваться при описании практически любых препятствий, с которыми сталкиваются редакции и издательства, и прежде всего — препятствий экономических. Так, обозреватель «Известий» отмечает: «Государство устанавливает для всех издательств налог в 45% от прибыли, производители бумаги почти вдвое повышают цены, распространители печати предъявили ультиматум — <…> плати 50,6 % от розничной цены <…>. На мой взгляд, все происходящее объективно выглядит как попытка наступления на печать»[7]. Радикально иную интерпретацию тех же проблем транслирует «Московский литератор», публикуя воззвание членов Союза писателей РСФСР «к собратьям по перу»: «Рынок с его чистоганом, с коммерческим прагматизмом грозит разорением издательствам и журналам, еще недавно своими доходами питавшими нашу общую копилку — литературный фонд»[8]. Так или иначе, цена на подписку существенно возрастает, что добавляет к редакторскому диалогу с «читателем» новые интонации, в некоторых случаях — открыто просительные: «Мы обращаемся к нашему читателю, к интеллигенции всей страны и просим о сочувствии, поддержке, совете <…> Верим, что подписная кампания <…> подтвердит: «Литературное обозрение» [-] не только наш, но и ваш журнал»[9].

Драматизм ситуации связан с изменениями не только экономического статуса периодики, но — что наиболее важно — и статуса юридического. Закон о печати, вступивший в силу в августе, позволил зарегистрировать «трудовой коллектив» в качестве учредителя издания — и таким образом отменить обязательную принадлежность газет и журналов официальным организациям и ведомствам. Вневедомственными, или, на языке периодики 1990 года, «независимыми», становятся «Октябрь», «Знамя», «Иностранная литература», «Дружба народов», «Юность», «Новый мир», «Литературная газета», «Огонек» и др. Процедура смены статуса далеко не всегда протекает безболезненно и вызывает дискуссии в прессе — будь то конфликт Союза писателей РСФСР и его «органа», журнала «Октябрь», по существу начавшийся еще в 1989 году (главный редактор издания Анатолий Ананьев был обвинен в русофобии и формально уволен, однако фактически продолжил исполнять свои обязанности), или судебное разбирательство Союза писателей СССР и «Знамени», завершившееся в пользу редакции (см. об этом подробнее в Хронике 1990 года).

Сценарии подобных кризисных ситуаций (и экономических, и юридических) выстраивались и воспринимались особым образом. Стержневым здесь, безусловно, являлся сюжет противостояния «идеологических лагерей», его определяющая роль в структурировании публичного пространства «эпохи перемен» в 1990 году казалась абсолютно очевидной. Описывая «борьбу идей в современной литературе», Сергей Чупринин подчеркивает: «То, что раньше таилось под спудом, было достоянием кулуарных разговоров и частной переписки, вырвалось на печатные страницы»[10]. Действительно, противостоящие друг другу позиции, линии размежевания и, соответственно, особые типы общности впервые наметились «раньше» — в конце 1950-х — середине 1960-х. Именно в это время посттоталитарных проектов обозначается полуподпольный конфликт «толстых журналов» («шестидесятнический» «Новый мир» против «ортодоксального» «Октября», «либеральный» «Новый мир» против «патриотического» «Нашего современника») и еще более негласный конфликт писательских союзов («патриотический» Союз писателей РСФСР против относительно «либеральных» московской и ленинградской организаций)[11]. Но в полной мере риторика противостояния утверждается — и, главное, получает широкий общественный резонанс — во второй половине 1980-х. Разумеется, карта боевых действий претерпевает при этом существенные изменения; с ответа на вопрос, как она выглядела к 1990 году — как определялись и распознавались «идеологические полюса», — я и начну свой обзор.

КОНЕЦ ИГРЫ

«Страсти накалены, но к этому мы уже привыкли», — признает Николай Дорошенко в первом номере «Московского литератора»[12]. «Мы перешли стадию «выяснения отношений». В 1990-й мы вступили, точно зная, кто есть кто и кто чего хочет», — констатирует Виталий Третьяков в первом номере «Московских новостей»[13]. Собственно настоящее нередко прямо или косвенно определяется как время вынужденного существования в координатах «свои/чужие».

Практически все участники публичной жизни убеждены, что полюса очерчены весьма (и даже слишком) четко. Во-первых, наличествуют устойчивые способы описания раскола: наиболее ходовым становится противопоставление «патриотов» и «демократов» (с регулярными отсылками к полемике славянофилов и западников[14]), на эту оппозицию нередко наслаивается шкала «правые»/»левые» (с оговорками, что такая шкала легко подвержена инверсиям — вопреки традиционному словоупотреблению под «правыми» подразумеваются ортодоксальные коммунисты[15]). Во-вторых, распределены институции: журналы «Наш современник», «Молодая гвардия», «Москва», газеты «Московский литератор», «Литературная Россия» и Союз писателей РСФСР — на одном полюсе, «Огонек», «Новый мир», «Юность», «Знамя», «Московские новости», «Известия», «Книжное обозрение» etc. — на другом. (Позиция «Октября», некогда более чем отчетливая, начинает размываться уже в середине 1970-х — после того, как журнал возглавил Анатолий Ананьев. Немаловажно, что к концу 1980-х сюжет противостояния «Нового мира» и «Октября» оказывается практически стертым: неудачная попытка увольнения Ананьева, мотивированная «русофобскими» публикациями 1989 года — «Все течет» Гроссмана и «Прогулки с Пушкиным» Синявского, — свидетельствует об этом достаточно красноречиво. Интервью «Московским новостям», в котором Ананьев комментирует эти события, окончательно смещает ось «борьбы идей»: в качестве «противника» «Октября» называется «патриотический лагерь»[16].) Наконец, каждый из полюсов опознается по вполне определенному набору имен: «Легализованная известными партийными решениями борьба идей <…> выродилась в борьбу людей, а противостояние позиций — в противостояние амбиций»[17].

События 1990 года — скандал в ЦДЛ на вечере альманаха «Апрель», спровоцированный наиболее радикальными «патриотами», или «Письмо писателей России Верховному Совету СССР, Верховному Совету РСФСР и ЦК КПСС» о «клеветнических клише относительно России и русского народа», растиражированное «патриотической» прессой[18] и скоро получившее неофициальное наименование «письма 74-х» (по числу первых подписантов), — добавляют резкости в эту батальную сцену, но принципиально ее не меняют. Риторика противостояния становится более жесткой — противники обвиняют друг друга в «либеральном терроре», с одной стороны[19], и «фашизме», с другой[20], а термин «гражданская война в литературе» весьма востребован[21] — однако при этом сам факт «выяснения отношений» приобретает сниженный, сомнительный, иногда даже комичный оттенок. Нередко осуждается «низкий уровень» полемик, отсутствие «культуры спора»; более того, только что ставший привычным накал страстей быстро начинает казаться «искусственным», «театрализованным», «поддельным». Можно предположить здесь и косвенное влияние тех публичных реакций, которые вызвала смерть А.Д. Сахарова, случившаяся в декабре 1989-го (ср., например, некролог Михаила Гефтера: «Занавес поднялся — и мы увидели друг друга. Не станем льстить себе. Мы увидели себя не в лучшем свете»[22]).

«Сдается мне, что во всей этой сумятице умов, круговерти событий, во всплесках эмоций и амбиций есть много наносного и театрального. Просто изголодался человек по свободному слову, по этой тропе надежды», — утверждает А.Н. Яковлев, отвечая на январский опрос «Литературной газеты»[23]. Осенью 1990 года в «Книжном обозрении» появляется статья Татьяны Ивановой, активной участницы публицистических полемик конца 1980-х. Название статьи категорично — «Игра закончена»: «Значение литературных дискуссий <…> невелико, если не сказать мало (чтобы не говорить «ничтожно») <…>. Я не только перестала участвовать в литературных дискуссиях, но и читать их. Потому что всё. Неинтересно. Игра закончена. Потому что сбор подписей под огромным политическим доносом — это был край. Предел. Все в нем неправда, притворство, вранье, подделка»[24]. Немного позднее «Литературная газета» публикует эссе Александра Архангельского, начинающееся со слов: «Очередной период нашей социокультурной жизни, кажется, завершился». Собственное ощущение «слома времени», окончательно оформившееся «лишь к середине нынешнего лета», автор эссе определяет при помощи краткой (но семантически насыщенной для читателей) формулы: «Полностью угас интерес к «Огоньку» и перестал раздражать «Наш современник»»[25].

Сниженный образ «полемик», «дискуссий», «конфликтов» транслируется через популярные способы описания публичного пространства — оно представляется слишком тесным и многолюдным. Суета злободневности может противопоставляться «патриотическим» — «корневым», «почвенным», «непреходящим» — ценностям, традиционному укладу etc.: показательна врезка в передовицу одного из номеров «Литературной России»: «В Москве митинговое многолюдье, а на пустынных полях Подмосковья гибнет урожай»[26]. Именно с этих позиций Николай Дорошенко призывает «не потерять в тесноте, а точнее сказать — в толкотне событий сегодняшнего дня чувство самоуважения и собственного достоинства»[27].

В «демократических» изданиях тесноту публичного пространства и усталость от «борьбы лагерей» подчеркивают совсем иные метафоры: «Структура наших литературных организаций <…> рассчитана на идейно-эстетическую монополию <…> Когда же в условиях нарождающегося плюрализма <…> направления и группы начинают образовываться, они неизбежно принимаются выталкивать друг друга из одноместных ячеек» (Валентин Лукьянин)[28], или, в более сжатой формулировке: «Поляризация сил — побочный результат многолетней однопартийности» (Алла Латынина)[29].

Своеобразной иллюстрацией тезиса об однопартийности вполне может служить манифест (почти политическая программа) Александра Проханова, опубликованный «Литературной Россией» и, в журнальном варианте, «Нашим современником»[30]. В перечне задач, которые следует в ближайшее время решить «русским политикам» («формирование идеалов», «сильная армия», «восстановление науки и культуры», поощрение «вольных хлебопашцев»), последним пунктом указана необходимость «взращивать ростки гражданского общества» — непременно «попечительством центра». Таким центром, разумеется, «могла бы стать партия национального возрождения». Под ее покровительством будут расцветать всевозможные «ассоциации, культурные центры, производственные союзы», среди которых и «либералы, вместо того, чтобы проникать в чуждые им по духу структуры, разрушая их, добиваясь монополии власти, обретут свою либеральную нишу, где в условиях свободы непрестанных дискуссий воплотят идеи русского либерализма»[31].

Конечно, неоднократные требования сторонников «демократического» лагеря «экспроприировать экспроприаторов», устранить систему «писательских и чиновничьих привилегий»[32] подразумевают, что многолетняя монополия была далеко не только «идейно-эстетической», или, точнее, указывают на возрастающее внимание не только к символическим измерениям власти. «Противоположный нам лагерь отстаивает свою точку зрения при очевидной поддержке партии, армии, авиации и флота», — замечает Татьяна Иванова[33]. «Нет купцов, нет столыпиных, пожарских, мининых! У оппонентов их множество, они оснащены энергией, рекомендациями, огромными деньгами. Мы проигрываем на глазах», — сетует Александр Проханов и предлагает действовать консервативным путем — созвать пленум, «который немедленно бы внедрил в структуру писательского Союза наших русских коммерсантов»[34].

Определив «поляризацию общества» как борьбу за ресурсы (символические, экономические, политические), легко увидеть, что в ходе холодной «гражданской войны» фактически смешиваются два критерия различения «своих» и «чужих»: шкала «правые»/»левые» («консерваторы»/»сторонники радикальных преобразований») отнюдь не во всех позициях совпадает со шкалой «патриоты»/»демократы» («самобытники»/»западники»[35]). Грубо говоря, если в первом случае речь идет преимущественно о распределении актуальных ресурсов (продуктов распада «командно-административной системы»), то во втором — о принципах конструирования национальной идентичности, прежде всего — о прошлом и будущем как ресурсах nation-building («очернение нашего прошлого в демократической прессе» — опорный тезис «патриотического» протеста; ср. также утверждение Александра Проханова: «Была сметена интегрирующая социалистическая идеология, исключен из развития коммунистический идеал <…> Этот грядущий идеал, отдаленная почти в бесконечность «цель-мечта» проявлялась в обыденной жизни множеством установок, форм коллективного поведения, скрепляющих нас в единое общество. Истребление идеологии лишило народы общего будущего»[36]). За масками «патриотизма», «почвенничества», «славянофильства» etc. в случае «Нашего современника» или «Молодой гвардии» оказывается вполне согласованная оптика, предполагающая непротиворечивый и десубъективированный образ национальной истории — единственным актором такой истории может быть признан монолитный и потому наделенный исключительно позитивными чертами «народ»: «Если нам суждено уцелеть и разрушение государства и общества будет остановлено, пусть первым деянием власти станет вселенское, провозглашенное с лобного места примирение. Пусть никто не будет призван к ответу. Виноваты не нынешние люди, а пролитая прежде кровь»[37]. (Соответственно, семантика негативности будет персонифицироваться в образе «врагов народа»: «Ловкие демагоги спекулируют на народных нуждах»[38].) В этом отношении идентичность «противоположного лагеря» нельзя назвать столь же однозначной и даже определенной — по мере того, как ненормальность советского прошлого утверждается в качестве аксиомы, удовлетворительной альтернативой «патриотическому» проекту начинают казаться отсылки к «общечеловеческим нормам»[39], «общечеловеческим заповедям»[40]: «Мир, который мы сейчас пытаемся строить на обломках идеологии, должен быть обыкновенным человеческим миром <…>. Это нормальный мир, которым живет цивилизованное человечество»[41].

Собственно, резкое падение интереса к публичным баталиям оказывалось чаще прямым, реже — косвенным следствием уверенности в том, что исход борьбы (или «игры») предрешен, что в ней обнаружились победители и проигравшие. «Модной стала военно-спортивная терминология. Все пишут о победе. Одни — сил перестройки, другие — консервативных тенденций. Кто же победил? Сегодня трудно сказать <…> Но никогда еще не было такого четкого ощущения, что с плеч и душ сползает страшная, мертвящая тяжесть. Пробьемся», — утверждает в июльском номере «Огонька» Виталий Коротич[42]. Несколько месяцев спустя Александр Архангельский мотивирует нежелание читать «Огонек», осознанное в середине лета, очевидностью положения дел: «Задача, стоявшая перед нами, полностью решена. Нет таких крепостей, которых не сдали бы большевики»[43]. Более того, постоянные авторы «Нашего современника» («Молодой гвардии», «Литературной России» etc.) охотно используют риторику поражения (особенно после неудачи на выборах народных депутатов России) и начинают разрабатывать «идеологию выживания»[44]. Стоит заметить, однако, что такой финал имел отношение исключительно к логике первой шкалы (победа сил перестройки над консерваторами) и в то же время a priori проецировался на вторую. В сочетании с распространенным недоверием «к словам» (будь то представление об идеологии как о следовании «мертвой букве», «догме единообразия» или негативный образ «демократических демагогов», с их «пустыми обещаниями» и «словесной шелухой») вопрос о ресурсах nation-building кажется — за единичными исключениями[45] — в общем, тоже решенным. Предполагается, что эти ресурсы автоматически переходят в руки победителей[46].

Дальнейшие перспективы «гражданской войны» видятся либо в поиске взаимных компромиссов (сторонники противоположных взглядов сходятся в убеждении, что дальнейшая конфронтация может иметь самые опасные последствия, и призывают «не накалять обстановку»[47], «не обострять отношения в обществе»[48]), либо в размывании полюсов, формировании более дифференцированной системы коллективных идентичностей, появлении более «гибких» и «сложных» форм самоопределения. Приоритетной все чаще признается позиция «вне групп», «над схваткой» etc.

Год завершается выходом новой газеты, «независимый» статус которой декларируется непосредственно в названии. Излагая программу нового издания, его главный редактор Виталий Третьяков опирается на четкую классификацию «кто есть кто»: «С достаточной степенью точности можно разделить нынешнюю советскую прессу на три группы: прогорбачевскую, проельцинскую и антигорбачевскую. Актуально еще одно деление: прокоммунистическая/антикоммунистическая. «Независимая газета» не будет примыкать ни к одному из перечисленных пяти лагерей»[49]. «Sine ira et studio».

КОНЕЦ ПЯТИЛЕТКИ

«Подходит к концу очередная пятилетка нашей жизни»[50], «Перестройка: какие надежды она оправдала, а какие — нет»[51], «Пять перестроечных лет — срок достаточный <…> Мы же за это время не то что не продвинулись вперед, а от края пропасти, где, как нам вещали, мы оказались в начале перестройки, уже шагнули, кажется, в нее, в эту пропасть»[52], «Пять лет длится вторая попытка сломать наш народ и разрушить государство «до основания». Как после 1917-го под псевдонимом «коммунисты», так и сейчас под псевдонимом «демократы» в стране действует мощная разрушительная сила»[53], «Идет пятый год перестройки: слова, слова, слова….»[54] — 1990 год охотно воспринимался как рубежная дата, время «подведения итогов» и «расплаты по счетам».

Сверяются различные версии ответов на вопросы: «что представляет собой перестройка?» («идеологическую революцию»[55], попытку перехода к «рыночному социализму»[56], «реставрацию капитализма»[57] etc.), «почему она началась?»: «Сегодня для многих уже не является откровением, что <…> «партия начала перестройку» вовсе не потому, что вспомнила о народе, а потому, что высшее партийное руководство вынуждено было пойти на это ради сохранения своих позиций у власти»[58]; «Я хотел бы напомнить, что мы не знаем, что послужило толчком спускового механизма, начавшего перестройку. То ли катастрофическое положение в стране, то ли борьба за власть между хозяйственниками и партаппаратом. Нас это в принципе не касается. Важно, что процесс уже начался, повернуть его просто так уже не удастся»[59]. Необратимость происходящих изменений подвергается сомнению крайне редко[60], значительно чаще — квалифицируется как актуальный симптом, в соотнесении с которым и задаются координаты настоящего: «Все-таки произошел в 1989-м «большой скачок» из царства необходимости перестройки в царство ее свободы <…> Год назад народ шел за перестройкой, — сегодня она идет за народом, отражает в своем извилистом пути не чью-то прихоть или решение, а многообразие воль и решение многих, если не всех политических сил <…> Мы перешли Рубикон обратимости перестройки и ее подчиненности схеме, задуманной раньше»[61].

Слова «необратимость» и «неподконтрольность» в описании текущей ситуации становятся почти синонимами. По наблюдениям Юрия Левады, «в последние месяцы с капитанского мостика нашего государственного корабля довольно часто исходили просьбы не раскачивать, не давить, не требовать, не беспокоить. Сейчас в таком тоне говорят реже. Не потому, наверное, что меньше раскачивают, а просто потому, что это приходится принимать как данное и плыть дальше, и руль держать при неистовом шторме»[62] (ср. более сочувственное к действиям властей замечание Алексея Кивы: «Предпринимаемые в последнее время нашим руководством попытки выбрать оптимальный вариант выхода страны из экономического тупика можно образно сопоставить с поведением всадника, сбившегося с дороги в сильную пургу»[63]).

Основной способ восприятия импульсов, исходящих от высшей политической власти (в 1990 году она становится президентской), — безусловно, герменевтический. Расшифровать эти импульсы напряженно стараются авторы самых разных изданий. «Простите, последний вопрос: Горбачев — большевик?» — пытается узнать корреспондент «Огонька» у своего собеседника Александра Ципко и получает недвусмысленный ответ: «Горбачев — загадка»[64]. Станислав Золотцев, автор «Молодой гвардии», задается вопросом: «На основании чего люди могут делать свои выводы о том, куда их ведет руководящая сила общества?» — и не находит ответа, который мог бы его удовлетворить: «Естественно, что <…> люди прежде всего вынуждены обращать свои взоры к выступлениям М.С. Горбачева как к высшей инстанции. Но — я тут говорю лично о своем восприятии — порой трудно бывает уловить конкретную точку зрения нашего руководителя на те или иные важные проблемы»[65]. «»С кем Вы, Михаил Сергеевич?» — спрашивали лозунги весенних манифестаций. Летом их уже не было. Но ответить на этот вопрос никогда не поздно»[66], — полагает автор «Московских новостей» Станислав Киселев.

По мере того, как проект кардинальных перемен признается вышедшим из-под контроля, а сигналы, которые поступают от инициаторов и организаторов проекта, — противоречивыми и/или непонятными, проблематизируется сама процедура распознавания, считывания социетальных событий и коллективного признания изменений. Диапазон восприимчивости и лояльности к новому, типов интерпретации нового здесь чрезвычайно широк. Собственно, отсутствуют устойчивые символы гражданской идентичности — нормы обращения с предикатами «советский», «русский», «российский», «товарищ» еtc. предельно расшатаны (ср., например, заявление Валентина Курбатова в «Литературной учебе»: «Мы слишком долго носили отвлеченное имя «советский народ», чтобы не задуматься, наконец, над тем, что же осталось в нас исторически-родового, коренного, отечественного»[67] — и вполне нейтральный вопрос корреспондента того же журнала, адресованный художнику-эмигранту: «Что бы Вы хотели сказать советскому читателю?»[68]).

Массив циркулирующих в публичном пространстве текстов, включая «возвращенную литературу», нередко описывается как стихия, неуправляемая волна, поток, в котором легко утонуть и сложно ориентироваться; по разным поводам высказываются предположения, что информации одновременно «много и мало»[69] (и недостача, и избыточность в данном случае — метафоры неоперациональности). Центром информационных потоков, поставщиком событий и координатором перемен, безусловно, признается пресса — работа этого механизма кажется либо слишком беспорядочной, либо, напротив, подозрительно слаженной.

«По широко разбросанным вопросам: нужно ли изымать доходы теневой экономики? продавать ли свободно землю? и т.д. и т.д. вплоть до отношения к сексу в кино или до оценки стихов Бродского — можно услышать, как правило, очень похожие мнения с небольшим разбросом. И никто не может объяснить: как и кем решается, что именно этот комплекс идей внушается народу, причем на средства народа? — выказывает удивление Игорь Шафаревич. — Нельзя ведь всерьез поверить, что дело здесь решает «частная конкуренция», тираж. Надо сначала получить ставки, типографию, бумагу, только тогда возникнет тираж — не наоборот! Вопрос о направлении, которого придерживаются средства информации, не решается ни голосованием, ни каким-то органом, который можно было бы критиковать, ни даже органом, который запрещено критиковать (как было когда-то). Даже это было бы понятно, хотя неприятно. У нас же все решается внутри какого-то слоя «информаторов» — который не только не несет никакой моральной ответственности, но даже не может быть четко очерчен»[70]. Логика «демократического заговора» здесь опирается на представления о функционировании привычных социальных институтов — советских, в результате чего популярная идея «гражданского общества» и «общественного контроля», как и в статье Александра Проханова, получает специфическую интерпретацию: «»Попытка поставить под контроль средства информации» и «отказ поставить под контроль общественности КГБ (или армию)» — в устах одних и тех же людей звучит как одинаково тяжкое обвинение. А ведь ситуации родственные!»[71]

Подведение «итогов перестройки», как правило, совпадает с подведением «итогов гласности», «публикаторского бума»: «Вся сумма идей, которая вот уже столько лет однообразно прокручивается в ходе и по поводу перестройки как внутри страны, так и за ее пределами, содержит в себе чрезвычайно мало нового, увлекательного — даже в сугубо прикладном, контекстуальном плане. Положим, по части нынешних внутренних проблем Советского Союза и его семидесятилетней истории все слова <…> давно уже были сказаны, а возможность их оптимально плодотворного соотнесения с практикой, скорее всего, безнадежно упущена»[72], — полагает филолог-американист Александр Мулярчик. Аналогичное ощущение («все уже сказано», «пора остановиться», «слова расходятся с практикой») может быть выражено и в более оптимистичном режиме: «…Первое естественное желание выговориться наотмашь утолено, и приходит час оглядеться, что же уцелело после решительного объяснения со временем, какие ценности убереглись и годны в дело при восстановлении духовных опор приходящей в себя культуры»[73]; «Сейчас такой момент, когда все истины высказаны, все формулы произнесены, все реалистические варианты провозглашены. Настала пора их осуществлять»[74].

Собственно, представления об информации заметно прагматизируются, а восприятие политических, экономических изменений прямо соотносится с конструкцией ближайшего будущего. Именно к этой конструкции имеют отношение наиболее значимые («острые», «болезненные», «спорные») темы публицистики 1990 года: перспективы «перехода к рынку», возможность распада Советского Союза, возможность «диктатуры» («военного переворота», «реакции» еtc.), наконец — возможность «выхода из кризиса» как таковая.

При этом постоянно подчеркивается намерение воздержаться от любых прогнозов («пророчеств», «предсказаний»): прогнозирование признается заведомо обреченным на неудачу, бессмысленным и — особенно часто — опасным занятием (ср.: «Всякие предсказания опасны, однако вполне может так случиться, что…»[75], «В наше ли неустойчивое время строить далекие прогнозы?»[76], «Нельзя предсказать, что произойдет в душе народной…»[77]). Наиболее решительно отказываются от прогнозов фантасты — Борис Стругацкий («Сейчас <…> все зыбко, и все возможные модели зависят от любого, самого несущественного изменения начальных данных. Поменяется лидер в стране, и сразу все модели валятся, как карточные домики»)[78] и Станислав Лем («Не люблю прогнозов и опасаюсь их»)[79]. Параллельно в литературной критике предпринимаются попытки классифицировать и описать литературные тексты конца 1980-х, конструирующие всевозможные модели негативного будущего («Невозвращенец» Александра Кабакова, «Не успеть» Вячеслава Рыбакова и др.)[80].

Итак, сценарий «конца пятилетки», требующий ревизии «реальных результатов», усталость от «слов» и в то же время признание «гласности» одним из основных результатов истекших пяти лет, наконец, восприятие кризисной экономической и политической ситуации через призму новых (грядущих) вызовов — все это формирует особую риторику говорения о будущем. Риторика персональной ответственности («От нас зависит, каким будет наше будущее, и будет ли у нас будущее вообще»[81], «Будущее ваших детей — в ваших руках»[82]) распространена в той же мере, что и риторика народного долготерпения, приходящего, впрочем, к концу и грозящего обернуться стихийным бунтом («Нельзя бесконечно испытывать долготерпение россиян»[83], «Хватит испытывать терпение людей»[84]), а риторика действия («Пора начать думать и действовать»[85], «Пора строить»[86], «Все реалистичные варианты провозглашены. Настала пора их осуществлять»[87]) столь же популярна, как и риторика «неуверенности в завтрашнем дне»[88], «тревоги о завтрашнем дне»[89] — как правило, с апелляцией к «настроениям в обществе», «мнению простых людей» еtc.

Впрочем, «Московские новости» и «Огонек» регулярно публикуют более точные данные — результаты социологических опросов ВЦИОМ, еще не ставшие привычными: «С самого начала следует предупредить: данные опроса говорят не о том, что нас ждет, но лишь о том, чего мы ждем»[90]. Пророчества опасны.

КОНЕЦ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА, КОНЕЦ СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ, ИЛИ ГОД СОЛЖЕНИЦЫНА

«Помните, как часто можно было слышать: пока не опубликуют Солженицына, о полной гласности не может быть и речи», — замечает Евгений Шкловский, открывая «круглый» стол «Проза-89» в первом номере «Литературного обозрения» за 1990 год. Именно публикация «Архипелага ГУЛАГ» часто называется в качестве основного литературного события минувшего, 1989 года[91]. «Год 1990-й в историю нашей литературы войдет еще и как год Солженицына: множество журналов будут публиковать его произведения, множество издательств напечатают его книги», — обещает редактор «Нового мира» Сергей Залыгин[92]. Идея «года Солженицына» с одобрением поддерживается в прессе: «Итак, год Солженицына, никем не объявлявшийся и не утверждавшийся, но наступивший, как наступает само время» (Виктор Малухин)[93].

Далеко не все издательские планы были осуществлены к концу года, однако несколько связанных с именем Солженицына событий действительно состоялось. Во-первых, его произведения публикуются и обсуждаются одновременно в журналах-антагонистах — «Новом мире» («В круге первом») и «Нашем современнике» («Красное колесо»). «Солженицына начали присваивать сразу все партии»[94], — замечает Игорь Золотусский (ср.: «Кому-то может показаться, что солженицынские мысли развивают сегодня наши новые русские националисты. Правильнее было бы сказать, что ряд мыслей подхвачен, но искажен <…> Именно голос Солженицына, трезвый, примиряющий голос предлагает задуматься над мирными выходами для страны» (Алла Латынина)[95]; «Еще успел я прочесть хорошую статью <Cолженицына>, которая была лет девять-десять назад — «Наши плюралисты» <…> Писатель предупреждал именно о том, что теперь мы видим: этот оголтелый крик, какое-то бесконечное растаскивание проблем» (Владимир Крупин)[96]). Во-вторых, «Комсомольская правда» и «Литературная газета» печатают известную публицистическую работу «Как нам обустроить Россию?» (см. об этом в Хронике).

Между тем в статьях, подводящих итоги 1990 года, этим событиям отводится достаточно скромное место: «Издали Платонова, Пастернака, Булгакова, Мандельштама, Солженицына, наконец, — даже они оказались нужны не многим; когда началась подлинная, не обманная жизнь, одни занялись прямо политикой, другие бизнесом (вернее, обустройством своих дел), третьи отвергают книги названных авторов по той же причине, по которой ранее отвергали официоз: литературу идеологизированную они таковой не считают, предпочитая ей настоящую — дающую лишь эстетическое наслаждение; остальной же читатель целиком перешел на щедро поставляемые кооператорами детективы, скандальные «хроники» и сексуальный ликбез»[97], — с сожалением пишет Карен Степанян (стоит заметить, что «идеологизированная литература» здесь — фактически синоним литературы «возвращенной»; Солженицын и Мандельштам кажутся в равной мере «идеологизированными»).

Пожалуй, подобное сожаление в гораздо большей степени сообщает о темах, интересующих литературную критику в 1990 году, чем формула «год Солженицына». Обобщая, можно сказать, что первостепенное значение приобретают поиски литературности, переопределение границ литературы, ревизия представлений об актуальном литературном событии. Прежде всего это выражается в повышенной рефлексии вокруг ходового термина «литературный процесс» — достаточно перечислить темы «круглых столов» и редакционных опросов: «Литературный процесс: сегодня и завтра«[98], «Каковы, на Ваш взгляд, основные тенденции развития современного литературного процесса?»[99], наконец — «Куда исчез литературный процесс?»[100].

В статье, название которой, безусловно, прочитывалось непосредственными адресатами как провокативное, — «Нужен ли нам литературный процесс?» — Анатолий Курчаткин поясняет: «Под литературным процессом у нас подразумевается не что иное, как драка. Чем оглушительнее звуки пощечин <…>, тем этот процесс плодотворнее»[101]. «Мы все притворялись, когда спорили о литературе»[102], — замечает Татьяна Иванова.

«Публицистика» (с ее «коммунальными драками» или, в высокой модальности, с ее «гражданской войной») подменила собой «литературную критику» — это утверждение к началу 1990 года становится общим местом. В статьях и публичных дискуссиях[103] предпринимаются попытки определить собственный предмет литературной критики. При помощи категорий «эстетическое», «художественное» («эстетическая критика», «художественные ценности») обозначается усталость от политизации, желание вернуться к медленному чтению, к анализу текста. («Пусть мне кто-нибудь объяснит сначала, что такое «эстетическая критика» в чистом виде!»[104]- восклицает в одном из своих последних печатных выступлений Лидия Гинзбург.)

При этом сам факт существования «современной литературы» представляется критикам далеко не очевидным. Разумеется, основная проблема здесь прямо связана с ситуацией «публикаторского бума». «Современная проза радует меня, хотя она на три четверти несовременная. Несовременная по времени написания, а не по звучанию, по влиянию на умы»[105], — констатирует Игорь Золотусский. С таким восприятием «современного» готовы согласиться далеко не все, и в этом смысле через апелляцию к процессуальности как к некоему обязательному качеству, свидетельствующему о «нормальном» состоянии литературы, передается ощущение обратного движения времени: «Какой же это современный литературный процесс? Ведь многие многое, что сегодня печатается в журналах, читали отнюдь не сегодня»[106], — утверждает Анатолий Ланщиков (ср. метафору «листопада наоборот», при помощи которой поэтично описывает происходящее Виктор Камянов[107]). «Литературный процесс в перестроечную эпоху — зрелище, способное свести с ума систематика и классификатора… — полагает Александр Агеев, — сосуществуют в одном контексте разные литературные эпохи, возвращаются отлученные классики, дебютируют пятидесятилетние авангардисты»[108]. «Литература завязла в перестройке. Она мучительно борется за жизнь, пытаясь найти компромисс между прошлым и будущим»[109], — признает Александр Генис.

Итак, образ «дебютной», «новой», «молодой» литературы в данном случае тоже может восприниматься как «движение назад», реконструкция прошлого. В этом смысле термин «молодая литература» и его не совпадающие или лишь отчасти совпадающие между собой синонимы — «авангард», «андеграунд», «концептуализм», «постмодернизм» — все чаще указывают на ненадежность координат, которые прежде позволяли упорядочивать и описывать литературное пространство: «молодость» часто неотличима от «зрелости», «авангард» стремительно устаревает («Дождался своего часа и советский авангард. Жаль только, ждал он его слишком долго»[110]), «андеграунд» становится мейнстримом[111].

В разговоре о «новой», «молодой», «актуальной» литературе, пожалуй, чаще других называются имена Валерии Нарбиковой, Татьяны Толстой, Светланы Василенко, Вячеслава Пьецуха, Виктора Ерофеева[112]. В другой версии — надеждой русской литературы признается Дмитрий Галковский[113]. Так или иначе, чаще всего предполагается, что «современная литература проявляет себя пока скромно» (Владимир Куницын)[114] или, по меньшей мере, не получает достаточного «общественного отклика» (Сергей Чупринин)[115].

Стоит заметить, что, беседуя друг с другом на страницах «Московских новостей», Татьяна Толстая и Виктор Ерофеев сходятся во мнении, что печататься стало труднее. По наблюдениям Ерофеева, «раньше было ясно: есть главный редактор — злодей, и есть сочувствующие тебе по-человечески люди, которые пытаются что-то «пробить». Сейчас все журналы поделены по жестким идеологическим принципам. Сразу говорят: это не для нас, не соответствует нашей линии. Мне кажется, нашему поколению нужен свой журнал. Не только для себя, а для того, чтобы понять, где мы, кто идет за нами»[116]. Иными словами, традиционно-советские каналы литературной социализации, «вхождения в литературу» (будь то ортодоксальная «Молодая гвардия», менее консервативная «Литературная учеба» или журнал «Юность», который активно экспериментировал с новыми возможностями структурирования литературной жизни) явно не успевают за формированием образов «молодого» и «актуального». На страницы центральной периодики попадают — и в качестве «молодых» авторов, и в качестве героев критических обзоров «молодой литературы» — писатели, которые не только не считают себя «молодыми» или «начинающими», но намереваются распознать (или сконструировать) образ следующего литературного поколения («понять, кто идет за нами»).

Этот образ таинственного, плохо представимого будущего время от времени появляется в критических статьях и заметках — интересно, что и в узколитературном контексте неоднократно повторяется утверждение об опасности «прогнозов» и «предсказаний»[117]. Тем не менее прогнозы грядущего «развития» литературы делаются неоднократно (коль скоро предполагается, что литература представляет собой «процесс», она, безусловно, должна «развиваться», а значит, задача критика — описать будущие, еще только наметившиеся тенденции). Основным инструментом прогнозирования при этом, как правило, оказывается риторика «от противного» — будущее представляется чем-то прямо противоположным настоящему. Александр Бобров предвидит «мучительный поиск идеалов» в поэтических текстах, поскольку «цинизм и безверие исчерпывают себя, а возвращение к русской философской мысли не ограничивается праздным интересом. Может быть, в поэзию вернется сатира. Гневная филиппика»[118]. Андрей Василевский, размышляя о собственных читательских ожиданиях, описывает идеальное прозаическое произведение следующим образом: «Сатира — это не то, что нам сейчас нужно. Вчера еще она была необходима <…> Сейчас же нам нужна более всего неодносторонняя, негиперболизированная, несдвинутая правда о мире, в котором мы живем, который мы, если можно так выразиться, все больше не знаем»[119]. Прогноз Боброва и предпочтения Василевского не столь полярны, как кажется, — их объединяет возрастающая значимость «прямого», «правдивого», «искреннего» высказывания (ср. дискуссии о симптомах «вкуса к подлинности», падения интереса к литературе вымысла и к вымыслу в литературе[120]). В этом смысле ирония и аллегория, мистификация и гротеск, концептуалистская игра и «эзопов язык» могут в равной мере восприниматься как неактуальные (а иногда — и как резко неприемлемые) модусы письма.

Завершая «круглый стол», посвященный «Прогулкам с Пушкиным» и скандалу вокруг публикации отрывка из книги Синявского в «Октябре», Валентин Непомнящий замечает: «Русская литература — та, что делает честь России, — знала, что слово — священно. <…> За семьдесят лет произошел страшный поворот в судьбах слова: оно в глазах людей потеряло свою священность, свою связь с правдой. <…> Книга, о которой мы сегодня говорили, примечательна не сама по себе, а, по-моему, как яркое свидетельство об этом повороте <…>. Ее метод, мистифицирующий, подменный и лукавый, ее скользкое слово <…> — все это <…> падает сегодня на почву, засоренную и отравленную бескультурьем, невежеством, неуважением к человеческой личности и жизни, неверием и поруганием святынь, кризисом нравственности, обесцениванием слова и равнодушием к различению между правдой и ложью. Это — наша книга, она вовсе не «антисоветская», она плоть от плоти советской литературы»[121].

В рамках другой логики плотью от плоти «идеологической лжи» окажется слишком «односторонняя», слишком «идеологизированная» протестная литература. Именно вокруг этого тезиса строится статья Виктора Ерофеева «Поминки по советской литературе», вызвавшая немало отзывов — и в «Литературной газете», где она была напечатана, и в других изданиях. Обозначив «три измерения», в которых литература существовала «после хрущевской оттепели» и до недавнего времени, — «официоз», «деревенщики», «либералы», — Ерофеев диагностирует смерть всех трех ветвей, включая либеральную: «»Поэт в России больше, чем поэт», — сказал один либеральный советский поэт. <…> Социальная прямолинейная литература сопротивления выполнила свою общественную миссию. <…> В России появится новая литература, которая будет не больше, но и не меньше, чем литература»[122]. Образ новой литературы предельно размыт или, точнее, предельно собирателен и больше всего напоминает отсылки к «общечеловеческим ценностям» — литературу будущего отличает «прежде всего готовность к диалогу с любой, пусть самой удаленной во времени и пространстве культурой для создания полисемантической, полистилистической культуры с безусловной опорой на опыт русской философии ХХ века, на экзистенциалистский опыт мирового искусства, на философско-антропологические открытия ХХ века, оставшиеся за бортом советской культуры». Собственно, речь здесь идет не столько о новых способах письма, сколько о новом статусе литературы как таковой.

Факт изменения (или скорого изменения) этого статуса (ср.: «Русская литература никогда не хотела и не могла быть только литературой»[123], «Долгие годы литература была нашим всем»[124]) на протяжении года активно обсуждается и многими признается. В этом отношении литература не только уступает свои прежние функции публицистике, но и сдает позиции повседневности, «самой жизни»: «В пору смуты до одного лишь остается дело — до жизни <…> Для «второй реальности» не остается места»[125]. Утрачивая высокие позиции, «традиционный статус «духовного хлеба»»[126], литература становится уязвимой для массовой культуры (фобия «массовых жанров» чрезвычайно распространена — вплоть до призыва поднять против них «знамя непримиримой борьбы»[127]), однако сквозь противопоставления высокого и низкого, духовного и материального часто просвечивают другие, слишком конкретные и слишком далекие от литературности смыслы: «Да, мы готовы к тому, что до конца нашей жизни все будет в материальном аспекте примерно так же. Готовы стоять в очередях за предметами первой необходимости (хорошо, когда в таком случае при себе интересная книга или корректура собственных сочинений), готовы считать большой удачей приобретение пакета гречневой крупы. И все же — нашего читателя нужно еще и накормить, и обогреть, и вылечить. Иначе разговорам о духовности — грош цена»[128].

КОНЕЦ СВЕТА

«Я бы не бросил этот упрек в неактивности даже еще три года назад. Он был бы не просто демагогичен, но и подл. Потому что еще совсем недавно любая подобная активность пресекалась железной рукой»[129]; «Как все переменилось за год! Многие (но не все <…>) успели узнать, что фраза Синявского «Россия — сука» не имеет отношения к Пушкину. Может быть, через год догадаемся, что это перифраз дневниковой записи Блока <…> А потом, глядишь, и признаем право любого писателя свободно высказывать выстраданные им суждения»[130]; «Год назад в одном московском журнале слово «великоросс» (в другой моей статье) вызвало истерический протест. Но времена меняются стремительно»[131]; «Религиозный, христианский мыслитель печатается в коммунистическом издательстве. Предвидеть такое еще год назад было невозможно»[132]; «Всего несколько месяцев отделяют автора этих строк от будущего читателя, но как смущает мысль — что же произойдет завтра с нашим обществом, какие еще непредвиденные события произойдут в нем и в окружающем мире?»[133]; «Нынешний день вмещает в себя куда больше событий, чем часов. Ускорение нашей истории приближается к критическому рубежу»[134] — в ощущении, что время движется в стремительном темпе, сходятся самые разные авторы. Собственно, слово «ощущение» становится одним из популярных способов фиксировать сам факт очередных изменений. Наречия «еще» («еще недавно») и «уже» («мы уже научились») особенно востребованы. «Ускорение» поддерживается не только вынужденными реакциями на новые («внешние») вызовы, но постоянными замерами «внутренних» трансформаций: «Так вышло, что общественное мнение кинулось заглядывать во все зеркала, чтобы выяснить, насколько оно поумнело и углубилось»[135].

Сильно огрубляя, можно сказать, что в публицистических текстах 1990 года прямо манифестируются две нормативные модели социального времени. В рамках одной из них, условно говоря, «демократической», за конструированием будущего закрепляются негативные значения «идеологической утопии», декларируется отказ от «культа будущего, ставшего религией государства»[136], необходимость «возвращения к настоящему»[137] и извлечения «уроков» из прошлого. В центре другой, «патриотической», — «позитивный», «неочерненный» образ прошлого, «чистых истоков», «наших корней» еtc.[138], который только и может придать решимости в настоящем и обеспечить достойное будущее.

Однако вне манифестарной риторики способы выстраивания отношений с категориями времени, разумеется, далеко не столь однозначны; в особенности это касается категории прошлого. Конечно, прошлое не остается неприкосновенным национальным достоянием или пособием по изучению «исторических ошибок», но сложным образом монтируется в структуры актуальной идентичности, в образы настоящего и современного, в набор ожиданий, который связывается с будущим. Использование знаний о прошлом в качестве метафор настоящего настолько распространено, что редакция «Литературной учебы» обращается к молодым прозаикам с вопросом: «Как вы относитесь к историческим аллюзиям, прибегаете ли вы к ним в своем творчестве?»[139] С представлениями о «разорванной связи времен»[140], с поиском точки «обрыва здоровой жизни народа»[141] могут быть связаны самые разнообразные гибридные и химерические картины социальной реальности.

Распространенные попытки конструирования будущего через метафоры прошлого анализирует Александр Архангельский в статье «Умереть, чтобы воскреснуть», вышедшей в предпоследнем номере «Литературной газеты» за 1990 год: «…»Куда ж нам плыть?» Самый приятный <…> ответ был бы: назад, в старую Россию»[142]. Крайней позицией в следовании этой логике будет, как замечает Архангельский, иллюзия остановленного времени — между 1917 годом и концом 1980-х окажется «русская история, не заполненная ничем, кроме химер, кажимостей и потому небывшая. Теперь наваждение сгинуло». Этой позиции автор статьи противопоставляет иную оптику, которую описывает при помощи «исторической аллюзии»: «Так бывало в истории — великий Рим пал, и нет на земле римлян, есть итальянцы»[143].

На фоне других публицистических текстов 1990 года такая попытка рационализации и нормализации прошлого смотрится весьма радикально. Гораздо более характерны всевозможные фигуры смешения времен и временных категорий — настоящее мгновенно исчезает в будущем, будущее становится историей раньше, чем успевает осуществиться: «То, что мы вершим сегодня, — уже история»[144]; «Люди ищут способ предугадать, предчувствовать, куда покатится ком истории, дабы успеть вынести из-под него свои кости»[145].

«Сегодняшняя жизненная ситуация в нашей истории не знает аналога: все перевернулось то ли с головы на ноги, то ли с ног на голову, то ли мы, стоя на голове, проделали сальто и оказались в прежнем неестественном положении. Даже семнадцатый год с его двумя революциями представляется временем более определенным, чем нынешнее»[146], — сетует Анатолий Ланщиков.

«Где же это мы? Большевиком опять быть опасно — народ их не понимает. Демонстранты с плакатами, которые иначе как «вещественными доказательствами» не назовешь, свободно по улицам шныряют. Ясновидцы по салонам сидят. Убийцы убийц гордо бродят по журнальным страницам <…> Стачкомы заседают, шахтеры бастуют. Вот-вот карточки введут <…> Беженцы по всей России <…> Слово «товарищ» произносят с оглядкой. «Господа» — язык не поворачивается. Ну попробуйте: господа депутаты… Чур меня! <…> Дети поют, что Ленин всегда живой; Троцкий мелькает на газетных полосах; Сталин на экране; Хрущев делится впечатлениями; портрет Брежнева на стене у «Московских новостей»; об Андропове, как и при жизни, почти ничего; анекдоты пропали; а тут в «Огоньке» фотография с похорон Черненко (опять?)… И вдруг счастливая мысль посетила меня: «А не там ли мы уже, Господи?»» — заголовок фельетона Юрия Роста предсказуем: «Конец света миновал. Только мы его не заметили»[147].

ЕЩЕ НЕ КОНЕЦ

При всем разнообразии риторических регистров, в текстах, о которых шла речь, есть нечто общее. Высказывания сторонников противоположных «лагерей» легко распознать и невозможно перепутать, однако в каком-то смысле все эти высказывания принадлежат к одному публицистическому режиму. Такой режим формируют и структурируют непрерывно циркулирующие вопросы: «Что с нами случилось?»[148], «В чем причина столь невиданно тяжкой судьбы нашего народа в ХХ веке?»[149], «Как, почему и отчего все мы дошли до гадкой жизни такой?»[150].

Вопрос «Что с нами происходит?» кажется Сергею Залыгину лучшим ответом на вопрос «Кто мы, нынешние?» — «Так бывает, такая логика: лучшим ответом на вопрос может быть только другой вопрос»[151]. Другой вариант этой логики — конструкция «»Кто виноват» и «Что делать?»», появляющаяся то в заголовке статьи[152], то в названии журнальной рубрики[153]. «Литературная газета» не удовлетворяется рубрикой «Кто виноват? Что делать?» и дополняет ее рубрикой «Кто мы? Куда идем?»[154].

Приверженность «вечным вопросам» объединяет самые «полярные» издания, впрочем, каноны воспроизведения этих вопросов будут, конечно, заметно различаться. Ср. оглавление одного из номеров «Молодой гвардии»: «Кто и как разрушал школьное образование?», «Кому выгодна невыгодная экономика?», «Кто рвется на российский престол?», «Кому нужно перевернутое кино?»[155] — и выдержки из статей в «демократической прессе»: «Что же делать? Для начала успокоиться», «Что же нам делать? Во-первых, успокоиться»[156].

Значения действия, процессуальности, темпоральности, связанные с вопросом «Что происходит?», сохраняются и в еще одной его вариации: «7 ноября 1990 года триумвират спустился с теплой крыши мавзолея на мокрую брусчатку Красной площади. Было в этой сцене что-то мистериальное <…> Хотя режиссеры действа вкладывали в него разный смысл. Один демонстрировал миру преемственность ведомой им страны по отношению к Ленину и Октябрю. Другой готов был на все, лишь бы удержать вверенную ему столицу от новых социальных потрясений. Третий, за которым была Россия, склонился прощально, словно напоследок. Так перед самым отплытием кланяется чужому берегу, чужой земле проведший в ней долгие годы, а ныне освобожденный пленник. <…> Именно в этот миг я физически ощутил, что корабль и впрямь отчалил, площадь уменьшилась в размерах, и все, кто хотел уплыть, тоже склонили головы: «Прощай. И если навсегда, то навсегда прощай». И настала пора для вопроса «Куда ж нам плыть?»»[157]. Можно предположить, что публицистические тексты 1990 года, с их пристальным вниманием к опыту «изменения» и «события», оказались причастными к тому отчетливому, «физическому» восприятию движения времени, о котором пишет Александр Архангельский.

Последние, предновогодние номера газет и журналов подчеркнуто сдержаны и сухи. В «Известиях» о приближении праздника свидетельствует практически только карикатура Андрея Бильжо — Дед Мороз, сжимая вместо мешка с подарками мегафон, объявляет: «Внимание! Будьте осторожны! Наступает 1991 год!»

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Jauss H.-R. La douceur du foyer: la poesie lyrique en 1857 comme exemple de transmission de normes sociales par la litterature // Jauss H.-R. Pour une esthetique de la reception. P.: Gallimard, 1978; Гумбрехт Х. В 1926 году: на острие времени М.: НЛО, 2005.

2 [Иллюстративная вклейка] // Огонек. 1990. № 1.

3 Девятко И., Шведов С. Журнал и его читатель (Социологический отчет) // Вопросы литературы. 1990. № 1. С. 3-22; Василенко А. Читатели о своем журнале (Обзор ответов на анкету) // Молодая гвардия. 1990. № 1. С. 3-25.

4 Например: Малухин В. У гласности в плену // Известия. 1990. 29 мая.

5 Гласность с пробелами // Литературная Россия. 1990. № 36.

6 Рубинов А. Страсти вокруг подписки: Гласности приходит конец? // Литературная газета. 1990. № 28.

7 Шигин М. Фавориты и изгои книжной биржи: Перемены в издательском деле — благо или беда? // Известия. 1990. 7 сентября.

8 К собратьям по перу: Это зависит от каждого из нас // Московский литератор. 1990. № 30. 3 сентября.

9 Ваш журнал // Литературное обозрение. 1990. № 8. С. 3-7.

10 Чупринин С. Борьба идей в современной литературе // Знамя. 1990. № 1. С. 202.

11 Формированию этих «идеологических лагерей» и их дальнейшим трансформациям был посвящен научный семинар ИВГИ РГГУ «Литературные журналы 1970-х годов» (Mосква, 7 июня 2006 года; докладчики — Алексей Берелович и Николай Митрохин).

12 Дорошенко Н. Кто виноват и что делать? // Московский литератор. 1990. № 1.

13 Третьяков В. Надежды, проблемы растут по экспоненте // Московские новости. 1990. № 1.

14 Наполова Т. Преемственность зла // Наш современник. 1990. № 1. С. 177-188; Каграманов Ю. О почвенности и всемирности // Знамя. 1990. № 5. С. 208-212; Славянофилы: век нынешний и век минувший. Беседа с проф. Б.Ф. Егоровым // Московские новости. 1990. № 9.

15 Ср. публикацию, получившую много откликов: Франк С. По ту сторону «правого» и «левого» // Новый мир. 1990. № 4. С. 226-233. Статья была написана в 1931 году, когда заметная консолидация сталинского режима заставила ощутить неустойчивость политической градации «правое»-«левое» (впервые: Франк С. По ту сторону «правого» и «левого» // Числа. 1931. № 4).

16 Ананьев А. Уволен за убеждения // Московские новости. 1990. № 2.

17 Чупринин С. Борьба идей в современной литературе // Знамя. 1990. № 1. С. 203.

18 См.: Литературная Россия. 1990. № 9; Наш современник. 1990. № 4. С. 136-140.

19 См., например: Наполова Т. Преемственность зла // Наш современник. 1990. № 1. С. 177.

20 Об этих обвинениях, например: Сорокин В. И горит яростная кровь слова… // Молодая гвардия. 1990. № 8. С. 274.

21 См., например: Курчаткин А. Нужен ли нам литературный процесс? // Литературная газета. 1990. № 15; Иванова Т. Игра закончена // Книжное обозрение. 1990. № 35; Федь Н. Гражданская война в литературе? // Молодая гвардия. 1990. № 7. С. 238-268. Историю термина см.: Чупринин С. Гражданская война в литературе // Он же. Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям. Словарь М.: Время, 2006. С. 116-118. См. также: Чупринин С. Патриоты и демократы в литературе // Там же. С. 390-393.

22 Гефтер М. Занавес поднялся. Памяти А.Д. Сахарова // Октябрь. 1990. № 1. С. 5.

23 Яковлев А. [Ответ на анкету «Как мы проживем этот год?»] // Литературная газета. 1990. № 1.

24 Иванова Т. Игра закончена // Книжное обозрение. 1990. № 35.

25 Архангельский А. Грядущим гуннам // Литературная газета. 1990. № 38.

26 Литературная Россия. 1990. № 38.

27 Дорошенко Н. Кто виноват и что делать? // Московский литератор. 1990. № 1.

28 Лукьянин В. О талонах в литературе и цензуре как потребности души // Известия. 1990. 4 июля.

29 Латынина А. Не мешайте коню сбросить всадника // Литературная газета. 1990. № 16.

30 Проханов А. Трагедия централизма // Литературная Россия. 1990. № 1; Он же. Заметки консерватора // Наш современник. 1990. № 5. С. 85-98.

31 Проханов А. Заметки консерватора. С. 94.

32 Например: Чупринин С. Борьба идей в современной литературе // Знамя. 1990. № 1. С. 203-204; О необходимости реорганизации Союза писателей: Курчаткин А. Не умер, так выжил? // Литературная учеба. 1990. № 3. С. 57-58.

33 Иванова Т. Игра закончена // Книжное обозрение. 1990. № 35.

34 С верой в духовное сплочение [Стенограмма Учредительного съезда Ассоциации любителей отечественной словесности и культуры «Единение»] // Литературная Россия. 1990. № 27.

35 Термин «самобытники», предложенный Сергеем Чуприниным (Чупринин С. «Средь бурь гражданских и тревоги…» // Знамя. 1990. № 2. С. 212), охотно воспроизводится в «демократической» публицистике.

36 Проханов А. Заметки консерватора // Наш современник. 1990. № 5. С. 85.

37 Проханов А. Трагедия централизма // Литературная Россия. 1990. № 1.

38 Наполова Т. Не толкайте страну к обрыву // Молодая гвардия. 1990. № 12. С. 270.

39 Бочаров А. Мифы прозрения // Октябрь. 1990. № 8. С. 171.

40 Васинский А. Заметки о современных нравах // Известия. 1990. 30 марта.

41 Искандер Ф. Человек идеологизированный // Огонек. 1990. № 11. С. 11.

42 Коротич В. Возвращаемся в человечество // Огонек. 1990. № 30. С. 3.

43 Архангельский А. Грядущим гуннам // Литературная газета. 1990. № 38.

44 Проханов А. Идеология выживания // Наш современник. 1990. № 9. С. 3-9. См. также о необходимости смены тактики, включая идеологические приоритеты: Бондаренко В. Россия должна играть белыми // Наш современник. 1990. № 12. С. 142-144. Анализ подобной риторики в ст.: Сараскина Л. Примирение на лобном месте // Знамя. 1990. № 7. С. 192-204.

45 Латынина А. Не мешайте коню сбросить всадника // Литературная газета. 1990. № 16.

46 О значительно более поздних (1998-2006) проектах nation-building и их связи с «патриотической» оптикой времен перестройки: Каспэ И., Каспэ С. Поле битвы — страна. Nation-building и наши нэйшнбилдеры // Неприкосновенный запас. 2006. № 50.

47 Наполова Т. Преемственность зла // Наш современник. 1990. № 1. С. 186; Она же. Не толкайте страну к обрыву // Молодая гвардия. 1990. № 12. С. 270-279.

48 Кива А. Кризис «жанра» // Новый мир. 1990. № 3. С. 216.

49 Третьяков В. Независимость — наш путь в журналистике // Независимая газета. 1990. № 1.

50 Бестужев-Лада И. 1985-1990: Развитие социализма от утопии к науке // Литературное обозрение. 1990. № 12. C. 27.

51 Киселев В. От апреля до апреля. Перестройка: какие надежды она оправдала, а какие нет // Известия. 1990. 25 апреля.

52 Чарнецкая И., инженер. Открытое письмо председателю Верховного Совета России Б.Н. Ельцину // Литературная Россия. 1990. № 44.

53 Филиппова И. Отступать нам некуда // Московский литератор. 1990. № 52.

54 Ланщиков А. [Ответ на анкету «На наши вопросы отвечают критики»] // Москва. 1990. № 2. С. 198.

55 Амосов Н. Революция у нас или нет? // Литературная газета. 1990. № 45.

56 Воробьевский Ю. Союз нерушимый? // Москва. 1990. № 3. С. 153.

57 Андреева Н. Стремление к правде еще не подавлено // Молодая гвардия. 1990. № 2. С. 252; Воробьевский Ю. Союз нерушимый? С. 153.

58 Клямкин И. До и после президентских выборов // Октябрь. 1990. № 6. С. 181.

59 Рыбаков В. [Реплика в беседе «Прием и мировоззрение»: встреча корр. Е. Кешукова с ленинградскими писателями-фантастами] // Литературное обозрение. 1990. № 5. С. 40-41.

60 Анненский Л. [Отклик на статью В. Славецкого «»…Не говорю о беспристрастии». Существует ли независимая критика?», опубликованную в № 2 «Литературной учебы» за 1990 год] // Литературная учеба. 1990. № 5. С. 96; Шкловский Е. [Выступление на «круглом столе» «Проза-89»] // Литературное обозрение. 1990. № 1. С. 9.

61 Третьяков В. Надежды, проблемы растут по экспоненте // Московские новости. 1990. № 1.

62 Левада Ю. Что же дальше? // Известия. 1990. 10 апреля.

63 Кива А. Кризис «жанра» // Новый мир. 1990. № 3. С. 211.

64 Ципко А. Осторожно: большевизм! Беседу вел И. Мильштейн // Огонек. 1990. № 47. С. 11.

65 Золотцев С. Испытание России // Молодая гвардия. 1990. № 7. С. 281.

66 Киселев С. Источники власти — страх, конформизм, доверие // Московские новости. 1990. № 45.

67 Курбатов В. Хлеб насущный // Литературная учеба. 1990. № 3. С. 61.

68 Грядет ли новое Возрождение? (Пять вопросов художнику Анатолию Иванову) // Литературная учеба. 1990. № 5. С. 93.

69 Например: Василевский А. [Выступление на «круглом столе» «Проза-89″] // Литературное обозрение. 1990. № 1. С. 10; Шайтанов И. …Но труднее, когда можно. Поэзия-89 // Литературное обозрение. 1990. № 1. С. 29.

70 Шафаревич И. Шестая монархия // Наш современник. 1990. № 8. С. 134.

71 Там же. С. 135.

72 Мулярчик А. Диалог с Соединенными Штатами // Вопросы литературы. 1990. № 9. С. 61.

73 Курбатов В. [ Отклик на статью В. Славецкого » «…Не говорю о беспристрастии». Существует ли независимая критика?», опубликованную в № 2 «Литературной учебы» за 1990]// Литературная учеба. 1990. № 5. С. 108.

74 Проханов А. [Выступление на Учредительном съезде Ассоциации любителей отечественной словесности и культуры «Единение»] // Литературная Россия. 1990. № 27.

75 Мулярчик А. Диалог с Соединенными Штатами // Вопросы литературы. 1990. № 9. С. 63.

76 Гугнин А. Год 1990 — что дальше? // Вопросы литературы. 1990. № 10. С. 35.

77 Наполова Т. Преемственность зла // Наш современник. 1990. № 1. С. 188.

78 Стругацкий Б. [Реплика в беседе «Прием и мировоззрение»: встреча корр. Е. Кешукова с ленинградскими писателями-фантастами] // Литературное обозрение. 1990. № 5. С. 37.

79 Фантаст и футуролог Станислав Лем: «Что будет через десять-двадцать лет? Я знаю, что этого никто не знает» // Литературная газета. 1990. № 46.

80 Чупринин С. «Средь бурь гражданских и тревоги…» // Знамя. 1990. № 2. С. 217; Золотоносов М. Какотопии // Октябрь. 1990. № 7. С. 193-198.

81 Арбатов Г. Из недавнего прошлого // Знамя. 1990. № 10. С. 227.

82 Гончаров П. Куда идти России // Наш современник. 1990. № 11. С. 10.

83 Золотцев С. Испытание России // Молодая гвардия. 1990. № 7. С. 280.

84 Чарнецкая И., инженер. Открытое письмо председателю Верховного Совета России Б.Н. Ельцину // Литературная Россия. 1990. № 44.

85 Третьяков В. Надежды, проблемы растут по экспоненте.

86 Астафьев В. Час России. Беседу вела В. Каширская // Литературная учеба. 1990. № 2. С. 9.

87 Проханов А. [Выступление на Учредительном съезде Ассоциации любителей отечественной словесности и культуры «Единение»] // Литературная Россия. 1990. № 27.

88 Стрелкова И. Если бы… О возможности чуда в нашей жизни // Литературная Россия. 1990. № 36.

89 Курчаткин А. Нужен ли нам литературный процесс? // Литературная газета. 1990. № 15.

90 Левада Ю. Чего ждем и чего боимся? Размышления над материалами социологического опроса // Московские новости. 1990. № 49.

91 Новогодняя анкета: Книга-89 // Книжное обозрение. 1990. № 1; см. также: Малухин В. Поле под свободным небом // Известия. 1990. 7 марта.

92 Залыгин С. Год Солженицына // Новый мир. 1990. № 1. С. 233.

93 Малухин В. Поле под свободным небом.

94 Золотусский И. «Пройти безвредно между чудес и чудовищ…» // Литературное обозрение. 1990. № 1. С. 4.

95 Латынина А. Солженицын и мы // Новый мир. 1990. № 1. С. 253, 258.

96 Крупин В. Слово о Солженицыне // Наш современник. 1990. № 1. С. 65.

97 Степанян К. Нужна ли нам литература? (Заметки о прозе уходящего года) // Знамя. 1990. № 12. С. 223.

98 Литературный процесс: сегодня и завтра. Три вопроса критикам // Литературная газета. 1990. № 27.

99 Анкета «Москвы»: На наши вопросы отвечают критики // Москва. 1990. № 1-2.

100 «Круглый стол» «Проза-89» // Литературное обозрение. 1990. № 1. С. 9.

101 Курчаткин А. Нужен ли нам литературный процесс? // Литературная газета. 1990. № 15.

102 Иванова Т. Игра закончена // Книжное обозрение. 1990. № 35.

103 Независим ли критик? [Подборка откликов на статью В. Славецкого «»…Не говорю о беспристрастии». Существует ли независимая критика?», опубликованную в № 2 «Литературной учебы» за 1990 год] // Литературная учеба. 1990. № 5. С. 94-108; Анкета «Москвы»: На наши вопросы отвечают критики // Москва. 1990. № 1- 2; Литературный процесс: сегодня и завтра. Три вопроса критикам // Литературная газета. 1990. № 27.

104 Гинзбург Л. [Ответ на анкету «Литературный процесс: сегодня и завтра»] // Литературная газета. 1990. № 27; см. также: Иванова Н. Подождем, пока высохнут чернила // Литературная газета. 1990. № 20.

105 Золотусский И. [Ответ на анкету «На наши вопросы отвечают критики»] // Москва. 1990. № 2. С. 195.

106 Ланщиков А. [Ответ на анкету «На наши вопросы отвечают критики»] // Москва. 1990. № 2. С. 198.

107 Камянов В. В строю и вне строя, или О чем спор литературы возвращенной и литературы официально утвержденной // Октябрь. 1990. № 2. С. 174.

108 Агеев А. Бесконечное возвращение // Литературное обозрение. 1990. № 7. С. 42.

109 Генис А. Взгляд из тупика // Огонек. 1990. № 52. С. 17.

110 Там же. С. 18.

111 Об этом: Костырко С. Подводные камни свободы // Новый мир. 1990. № 3. С. 257. См. также подборку статей: Беляева С. Андеграунд — что дальше? // Литературная газета. 1990. № 31; Кузьминский Б. Партийность: авангардист // Там же.

112 Обзоры «молодой литературы»: Марченко А. Уши дэвов // Литературная учеба. 1990. № 1. С. 54-60; Курбатов В. В осколке зеркала // Там же. С. 61-64; Ажгихина Н. Разрушители в поисках веры (Новые черты современной молодой прозы) // Знамя. 1990. № 9. С. 223-227; Битов А. Поэзия и проза кооперативной эпохи // Литературная газета. 1990. № 18. См. также интервью: Нарбикова В. «Жить так, конечно, можно, но нельзя…» // Книжное обозрение. 1990. № 12 (заключительный вопрос интервьюера — о «конфликте отцов и детей»).

113 См., например: Гусев В. [Предисловие к публикации: Галковский Д. Бесконечный тупик. Фрагменты] // Москва. 1990. № 12. С. 129.

114 Куницын В. [Ответ на анкету «На наши вопросы отвечают критики»] // Москва. 1990. № 2. С. 199.

115 Чупринин С. Борьба идей в современной литературе // Знамя. 1990. № 1. С. 202.

116 Ерофеев В., Толстая Т. Легче ли пишется при свече гласности? Записала Е. Веселая // Московские новости. 1990. № 25.

117 Куницын В. [Ответ на анкету «На наши вопросы отвечают критики»] // Москва. 1990. № 2. С. 199; Рассадин С. Была ли советская литература? Беседу вел А. Николаев // Книжное обозрение. 1990. № 42.

118 Бобров А. На ветру перемен. О лирике 80-х годов. // Литературная газета. 1990. №2.

119 Василевский А. [Выступление на «круглом столе» «Проза-89»] // Литературное обозрение. 1990. № 1. С. 17.

120 Шкловский Е. [Выступление на «круглом столе» «Проза-89»] // Литературное обозрение. 1990. № 1. С. 11; см. также о «кризисе вымысла» в литературе: Гинзбург Л. [Ответ на анкету «Литературный процесс: сегодня и завтра»] // Литературная газета. 1990. № 27.

121 Непомнящий В. [Выступление на обсуждении книги Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным»] // Вопросы литературы. 1990. № 10. С. 152-153.

122 Ерофеев В. Поминки по советской литературе // Литературная газета. 1990. № 27.

123 Чупринин С. Борьба идей в современной литературе // Знамя. 1990. № 1. С. 205.

124 Курчаткин А. Нужен ли нам литературный процесс? // Литературная газета. 1990. № 15.

125 Там же.

126 Девятко И., Шведов С. Журнал и его читатель (Социологический отчет) // Вопросы литературы. 1990. № 1. С. 10.

127 Виноградов И. Чего не произошло? // Московские новости. 1990. № 5.

128 Новиков В. Раскрепощение (Воспоминания читателя) // Знамя. 1990. № 3. С. 216.

129 Курчаткин А. Не умер, так выжил? // Литературная учеба. 1990. № 3. С. 57-58.

130 Архангельский А. [Выступление на обсуждении книги Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным»] // Вопросы литературы. 1990. № 10. С. 104.

131 Любомудров М. Поднять Россию из руин (Заметки участника выборной кампании) // Молодая гвардия. 1990. № 2. С. 3.

132 Золотусский И. [Ответ на анкету «На наши вопросы отвечают критики»] // Москва. 1990. № 2. С. 196.

133 Куницын В. Человек и «царство сатаны» // Москва. 1990. № 4. С. 175.

134 Васильев Б. И все же я уверен, что Россия привержена добру // Известия. 1990. 15 июня.

135 Курбатов В. В осколке зеркала // Литературная учеба. 1990. № 1. С. 61.

136 Искандер Ф. Человек идеологизированный // Огонёк. 1990. № 11. С. 11.

137 Иванова Н. Возвращение к настоящему // Знамя. 1990. № 8. С. 232-236.

138 Например: Наполова Т. Преемственность зла // Наш современник. 1990. № 1. С. 177-178; Гончаров П. Куда идти России? // Наш современник. 1990. № 11. С. 3-10; Золотцев С. Испытание России // Молодая гвардия. 1990. № 7. С. 258-280.

139 История и молодая проза // Литературная учеба. 1990. № 6. С. 80-87.

140 Каграманов Ю. О почвенности и всемирности // Знамя. 1990. № 5. С. 211; Степанян К. Нужна ли нам литература? (Заметки о прозе уходящего года) // Знамя. 1990. № 12. С. 230.

141 Пьянков И. [Ответ на анкету «История и молодая проза»] // Литературная учеба. 1990. № 6. С. 84.

142 Архангельский А. Умереть, чтобы воскреснуть // Литературная газета. 1990. № 51.

143 Там же.

144 Ковалев К. [Ответ на анкету «История и молодая проза»] // Литературная учеба. 1990. № 6. С. 84.

145 Пьянков И. [Ответ на анкету «История и молодая проза»] // Литературная учеба. 1990. № 6. С. 84.

146 Ланщиков А. [Ответ на анкету «На наши вопросы отвечают критики»] // Москва. 1990. № 2. С. 197.

147 Рост Ю. Конец света миновал. Только мы его не заметили // Литературная газета. 1990. № 27.

148 Искандер Ф. Человек идеологизированный // Огонёк. 1990. № 11. С. 8.

149 Степанян К. Нужна ли нам литература? (Заметки о прозе уходящего года) // Знамя. 1990. № 12. С. 227.

150 Дурасов Д. [Ответ на анкету «История и молодая проза»] // Литературная учеба. 1990. № 6. С. 82.

151 Залыгин С. Год Солженицына // Новый мир. 1990. № 1. С. 234.

152 Дорошенко Н. Кто виноват и что делать?// Московский литератор. 1990. № 1.

153 Молодая гвардия. 1990. № 12.

154 Литературная газета. 1990. № 7.

155 Молодая гвардия. 1990. № 9.

156 Кива А. Опасаться ли авторитарной власти? // Известия. 1990. 10 дек.; Архангельский А. Умереть, чтобы воскреснуть.

157 Архангельский А. Умереть, чтобы воскреснуть // Литературная газета. 1990. № 51.
_________

Источник: Новое литературное обозрение («НЛО» 2007, №83)