Про любовь, поместья, эмигрантских писательниц и проклятую жвачку.
Ирина Муравьева. День ангела. – М.: Эксмо, 2010. – 352 с. (Высокая проза)
Вот ужасающие контрасты Москвы 30-х (прошлого, ХХ века): голодные люди на улицах и вызывающая роскошь дипломатических приемов. Вот русские эмигранты 60-х: бунт сексуальности, доходящий до безумия, самоубийства… А вот «наши дни»: Митя – по возрасту хорошо за 40, – получив в наследство дом в Вермонте, находит на берегу лесной речки запоздалую любовь. Портрет трех поколений эмигрантской семьи Ирина Муравьева наполняет эстетическими приемами классической русской литературы, бодрой, динамичной композицией современного западного романа, тщательным психологизмом: «Ушаков вдруг подумал, что отвращение, которое внушает ему этот человек, настолько сильно, что не может продолжаться долго, и эта ясная, как вспышка, мысль принесла ему внезапное облегчение».
Обитатели вермонтских поместий описаны с нарочито архаической плавностью языка: «Стройные и кудрявые, несмотря на преклонные лета свои, застывшие средь васильков Ангелина и Марта не сводили с них глаз…» Изъясняются они по большей частью ритмизованной прозой: «У нас здесь в Вермонте все так, как в усадьбах. Прогулки, купания, споры, разлуки…» Как и положено, в повествовании присутствует толика юмора. Американские студенты летней русской школы «Мэтью и Сесиль спели тогда романс «Отвори потихоньку калитку», Бетси – знаменитую русскую колыбельную «Спят усталые игрушки, книжки спят».
Филолог, преподававшая русскую литературу в лучших западных университетах, Ирина Муравьева эффективно моделирует собственную литературную реальность, более наглядную и яркую, чем классика. Швы, очевидные русскому читателю, избалованному традицией, торчат только на стыках «дневников» и «записок», фрагмента курса истории ВКП(б) и анекдотов явно из личного опыта. Например, о приеме российских писателей в Елисейском дворце. «Входят Путин с Шираком. Путин… – железный мужчина… А наш – размазня. Только волосы красит. Француз есть француз. Что поделаешь, правда? Там была одна, вроде как писательница… Зачем вам фамилия? Вы все равно не знаете. Из русских, ну из эмигрантских… Жевала она, значит, жвачку… сплюнуть забыла! Воспитание! И вдруг я вижу, как она тихонечко свою эту жвачку изо рта – тьфу! В малюсенький шарик скатала и – на пол… Такая вот форма протеста! А может, вообще родилась хулиганкой! Полы там – как зеркало! На таких полах стоять страшно, а не то что жвачку на них плевать! А рядом Маринина. В туфельках!.. Она, значит, шаг – и на жвачку! О боже!.. Еле отодрала. Ругается, прямо чуть не плачет!.. Потом смотрю: Виктор. Ну вы его тоже не знаете, про красавиц пишет. Известный писатель. Недавно женился. На куколке просто!.. Так Виктор принес во дворец свою книгу. Она только что вышла. Хотел ее Путину, значит, с Шираком. Donner en sovenir! (на память – франц.) А сам – р-раз! И в жвачку!.. Так вся великая наша литература о проклятую жвачку и начала спотыкаться. Один отдерет – другой вляпается! А эта стоит, эмигрантка, которая себя писательницей считает, отошла в сторонку и смотрит в окошко на розы! Убила бы просто! Взяла б и убила!»
Как специалист, писательница знает, что финал должен быть мощным. Таков и есть. Момент покаяния, как тема Митиного антропофилософского доклада, словно списывает в безоговорочное прошлое страдания членов семьи. А его союз с женщиной, только что родившей чужого ребенка, дарует надежду. Забытая прелесть абстрактного гуманизма возвращается к нам, сделав крюк через Запад.
Текст: Сергей Шулаков
Источник: НГ Ex Libris