Ометив в очередном номере собственное 35-летие, бурная администрация “Клуба 12 стульев” вдруг осознала, что одновременно нагрянул и другой юбилей – 35 лет назад в большую литературу ворвался великий душелюб и людовед Евгений Сазонов. Администрация до сих пор с придыханием цитирует первые строки его неувядающего романа века “Бурный поток”, появившиеся в самом первом выпуске 16-й полосы “Литературки” в 1967 году:
“Шли годы. Смеркалось. В дверь кто-то постучал.– Кто там? – спросила Анна радостно, не подозревая, что ее ждет впереди”.
Да что там, все остальные строки “Бурного потока” она, администрация, тоже цитирует с не меньшим придыханием!
Теперь уж не секрет, что одновременно с Евг. Сазоновым над романом века работал (разливал чай, переводил каретку старенькой пишмашинки, ударял по любимой клавише “ё”, подбирал цитаты древних) и один из основателей “Клуба ДС” – Марк Розовский.
Ныне выяснилось, что опыт общения с великим душеведом и людолюбом, временно пребывающим в глубоком творческом отпуске, не прошел для Марка Розовского даром.
Он разыскал в анналах людоведа несколько недоисследованных творений других классиков и любезно подбросил их в “Клуб 12 стульев”. Творения предъявляем читателю.
Благоговеющая администрация
Ф.М. Достоевский
– Это я убил старуху-процентщицу и сестру ее Лизавету топором и ограбил, – сказал Раскольников и был принят на работу в охранное агентство “Петербург – Третье тысячелетие”.
Михаил Булгаков
Никогда ни у кого ничего не проси. Сами дадут. Под зад.
Франц Кафка. Из дневника
Несмотря на бессонницу и головные боли, жизнь кажется мне лучше, чем смерть, где бессонницы нет, а головные боли продолжаются.
Борис Пастернак
Быть Пастернаком невозможно.
Таких, как он, один всего.
Поэтому неосторожно
Переиначим мы его:
“Цель творчества – машина, дача,
Шумиха, деньги и успех…
Прекрасно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.И надо жить, пока живется,
Чтобы, ничей не слыша зов,
Упав с небес на дно колодца,
Не повредить своих концов.Сумрак ночи на меня наставлен.
Гул затих. Все прощены грехи…
Вот сейчас по телефону Сталин
Мне расскажет,
как писать стихи!”Кабы так… Но вот ведь незадача –
Тверд Поэт, как тот
дверной косяк…
Гамлета нельзя переиначить.
Пастернак на то и Пастернак!
Булат Окуджава
Давайте пить вино не
с целью нализаться,
Кровопролитных войн
не будем опасаться,
Давайте говорить друг
другу комплименты.
Ведь это сплошь
для нас одни эксперименты.Давайте стекла бить,
вести себя нетрезво.
Давайте убивать,
особенно в подъездах.
Не надо предавать
значенья сквернословью,
Поскольку иногда
мат перемешан с кровью.Давайте воровать
и врать самозабвенно,
Наркотики ширять
не только внутривенно,
Давайте всем хамить,
друг друга оскорбляя…
Вот это наша жизнь
реальная такая!
Анна Ахматова
Могла ли Биче скрыть свои грехи
И Данту самому в любви рога наставить?!.
…Я научила баб писать стихи,
Но, боже, как их не писать заставить!
К.С. Станиславский. О критике
Критика так же влияет на положение в театре, как астрономия – на положение звезд.
Александр Блок
Россия, нищая Россия,
Мне джипы черные твои
И “мерседесы” легковые –
В расхлябанные колеи –
Как слезы первые любви!..
Дорогой длинной мчатся звонко
Без милицейского свистка –
Уж лучше бы была бы конка
Да песнь глухого ямщика!
Константин Бальмонт
Живот мой, как Пелопонесский Понт,
Журчит, ворчит, в нем рык орла и
нежный волчий клекот,
В нем звон и звонь, музыки
гром и топот…
И все это поет поэт
по имени Бальмонт.
Вольтер. Из письма потомкам
Вы, конечно, наделали много ошибок, убили миллионы людей, но я готов в любую минуту присоединиться к ним только потому, что уверен: с вашей стороны это честное заблуждение.
А.П. Чехов
Имение в поле, гостиная с колоннами, вишневый сад в детской.
Вечер. Скоро рассвет. Но солнца никогда не будет.
АНДРЕЙ. Город наш на двести жителей, все едят, пьют, спят, потом умирают.
ЛОПАХИН (входит). Я поел. (Уходит.)
ИВАНОВ (входит). Я выпил. (Уходит.)
ВОЙНИЦКИЙ (входит). Я поспал. (Уходит.)
ТРЕПЛЕВ (входит). Я одинок, не согрет ничьей привязанностью, мне холодно, как в подземелье, и что бы этот Чехов ни писал о нас, все это мрачно и может огорчить маму.
(Идет в правую дверь и застреливается.)
АНДРЕЙ. Ну вот… А я вам что говорил?
Занавес.
Иосиф Бродский
Я входил вместо собаки в будку,
Жил в городе вкуса
окаменевшей водки,
Целовал девицу
в искусанную комарами губку,
В дудку дул, грыз
хвост ржавой селедки.
Я у Анны Андреевны сидел за чаем,
В тот момент КГБ уже замечаем,
С Рейном дружил, пил кофе
с конвойными,
Мой пиджак распорот
всякими войнами…
Я храпел и пел,
лежа на чужой кушетке,
Словно райская птица
в золоченой клетке.
Я четырежды болел
гриппом и семь раз фурункулезом.
Мой диагноз – Поэт и в жару,
и в морозы.
Я одиннадцать раз ел форель
и трижды угря.
Полночи встречался
со стриптизершей Асей. Не зря.
Никогда не сидел у реки.
Ждал погоды у моря.
Вдохновляли меня мужики
(маршал Жуков) и горе.
Я горел и шипел, жарясь
на сковородке.
Спал во фраке черт знает
с кем в бараке,
На леднике обнимался
с летчиком Коккинаки
И гармонию Моцарта
слышал в скрипе лебедки.
Я могу погладить, могу и поранить.
Из забывших меня
можно составить “Память”.
Я слонялся по полюсу
в модной майке.
Меня знает Гринич
и турок с Ямайки.
Скоро кончится век. А я раньше.
Лучше в баре “Самовар”
утонуть, чем в Ла-Манше.
Я страну свою бросил,
но Родину я не кинул.
Из меня мой вопль сам
я взял и вынул.
Но копыт погони слышал
цок и топот,
После чего я перешел на шепот.
Тут-то и был услышан.
Теперь я с вами.
Мой портрет в стекле,
в венецианской раме.
Что ж вам напоследок
сказать о жизни?
Не важна мне с Нобелем солидарность,
Но ко всем, кто дал
мне жить при капитализме
И не дал при социализме,
Чувствую благодарность.
Осип Мандельштам
Я пью за хрипатую астму,
За желчь, что ползет из меня,
За астры, за Данте, за пасту
Зубную московского дня,
За бабочку, за мусульманку,
За Шуберта Скерцовича,
Жизняночку и умиранку,
Про век-волкодав прокрича.
Я пью за помойку и пайку.
За масло воронежских дней,
За курву-Москву и Петрарку,
За сброд тонкошеих вождей.
За их тараканьи усищи,
За губ шевеленье в земле,
За Каму, Чердынь и Мытищи,
Пропащих в египетской мгле.
…Нет, не асти-спуманте, не шерри
И не бренди тогда выпил я.
Пил я кровь, что в конвойное время
К нам стекала с зубчатки Кремля.
Вячеслав Пьецух. Новая московская философия
Сидели мы как-то где-то вшестером под банкой – завсектором Жучкин, инженер-конструктор Лыков и лектор-инспектор Гозенпуд (у каждого уж двоилось) – и тихо-мирно разговаривали каждый о своем, то есть о Достоевском.
– Я, между прочим, однажды ехал с Федором Михайловичем в одной электричке, – сказал Жучкин. – Он сидел там, у окна, и читал глянцевый журнал “Голые бабы” под редакцией Свидригайлова, и все хихикал да в затылке чесал, как этакое огромное счастье столь хорошо построено на слезинке ребенка.
– А я Федора Михайловича в городском туалете у метро “Сокольники” встретил, – сообщил Лыков. – Разговорились по-российски о вечном у писсуаров. То да се… Он мне свои русофильские идейки начал толкать, считая, что наша объевропеющаяся верхушка азиатствующего большинства все хочет соединить гейдельберговскую образованность с пензенской самобытностью и татаро-монгольской вольницей, перемешанной с чисто литовским экстремизмом нашего казачества, а я ему его ж словами: до чего широк человек, я бы сузил, то бишь сначала надо, чтобы пиво бадаевское, которое мы сейчас из себя льем, хоть на чуть приблизилось бы к качеству баварского, а потом уж давайте, господа-товарищи, мировые проблемы решать.
– Не знаете, братцы, вы русского человека! – вмешался тут Гозенпуд. – Вот я с Федором Михайловичем в лифте нос к носу надысь столкнулся. “Вам на какой?” – спрашиваю, приготовив на кнопке палец. “Мне в подполье!” – отвечает. Ну, думаю, если сам Достоевский не знает, где верх, где низ, то мне и подавно “все дозволено”: сегодня же от жены сбегу к Сонечке Шоколадкиной на часок-другой – побесовствуем!
Тут под банку зашел подслушавший весь этот интеллигентский бред наш истопник Слава – то ли не в меру трезвый, потому что злой, то ли злой, потому что не в меру трезвый.
– Эт-то что? – говорит. – Это все новая московская философия!
И погасил свет, при котором мы сейчас это читаем.
Д.Д. Сэлинджер. Над пропастью во лжи
Я ужасный лгун. Иду в школу, а сам иду к проститутке. Школа у нас гадкая, но гнусная. Я в ней учусь, но меня из нее выперли.
Все вокруг врут.
– Разрешите представиться, – говорю, – Джим Стил.
А на самом деле я Холден Колфилд.
Салли блондинка, а на самом деле проститутка.
Она снимает свое грязное платье, и я вижу – под мерзким лифчиком у нее что-то подлое подложено. Этот сучий лифчик я стаскивал в течение часа, потому что не мог, очень нервничал. При этом вспомнил дрянную книжку про одного скотинообразного мосье Блоншара, который говорил, что тело женщины – клавикорда, и надо быть прекрасным музыкантом, чтобы заставить его звучать. Вот такое дерьмо.
– Знаете что, – говорю я ей. – Я вам заплачу, только чтоб у нас с вами ничего не было.
– А в чем дело? – спрашивает она и грязно садится ко мне на колени.
– Да ни в чем. Я тут недавно в пропасть упал и сделался импотентом.
– А что поломал?
– Клавикорду, – говорю. – В спинном мозгу.
– Ну, давай-ка, – говорит она.
Я дал ей пять вонючих долларов за то, что у нас ничего не было. А она недовольна:
– Цена десять.
Жуткая блондинка. А когда голая – еще хуже. Была бы старая, толстая, намазанная проститутка, было бы лучше.
– У меня уйма денег, – сказал я. – Но я могу только пять.
– Дай пять, – сказала она. – Еще.
– Я ей не дал, потому что за что ей давать, если она не дала.
Мы попрощались. Когда она ушла, я долго сидел в своем паршивом кресле и, как идиот, думал, до чего вокруг все поганые, кроме Иисуса Христа.
На душе было отвратительно, омерзительно, гнусно, гадко, подло, пошло и жутко, но гораздо лучше, чем вся эта паршивая давидкопперфилдовская муть.
Смотри также:
Евгений Сазонов. «Бурный поток». Роман века
Текст: Борис Горев
Источник: «Литературная газета» (2001 г.)