Отрывок из романа
Главные герои романа «Катилинарии» — пожилые супруги, решившие удалиться от городской суеты в тихое местечко. Поселившись в новом доме, они знакомятся с соседом, который берёт за правило приходить к ним каждый день в одно и то же время. Казалось бы, что тут странного? Однако его визиты вскоре делают жизнь Эмиля и Жюльетты совершенно невыносимой. Но от назойливого соседа не так-то просто избавиться. «Часкор» публикует отрывок из романа.
Амели Нотомб. Катилинарии: Роман; Пеплум: Роман; Топливо: Пьеса / Пер. с фр. Н. Хотинской; О.Чураковой. — М.: Иностранка, Азбука-Аттикус, 2011 (The Best of Иностранка).
Есть такие дома, которые повелевают. Повелевают более властно, чем сама судьба: с первого взгляда вы бываете ими покорены. Здесь и только здесь вы должны жить.
К моим шестидесяти пяти годам мы с Жюльеттой стали подыскивать жильё за городом. Увидев этот дом, мы оба сразу поняли, что это он и есть — дом. При всём моем презрении к заглавным буквам я дол-жён написать Дом, ибо это и вправду был он — тот, который мы не покинем до конца своих дней, тот, который нас ждал, тот, которого ждали мы всю жизнь.
Да, всю жизнь — с тех пор, как мы с Жюльеттой стали мужем и женой. Если говорить о законном браке, это будет сорок три года. На самом же деле мы женаты шестьдесят лет. Мы с ней учились в одной школе. В первый день занятий в подготовительном классе мы увидели друг друга, влюбились и с тех пор не расставались.
Жюльетта была моей женой всегда, да и не только женой: она всегда была мне и сестрой, и дочерью — хотя мы ровесники, родились в один год с разницей в месяц. По этой причине мы и не завели детей. Мне никогда не был нужен кто-то третий: Жюльетта для меня всё.
Я всю жизнь преподавал латынь и греческий в лицее. Мне нравилась моя работа, и я хорошо ладил с моими немногочисленными учениками. Тем не менее пенсии я ждал, как мистик ждёт смерти.
Сравнение это не для красного словца. Мы с Жюльеттой всегда стремились освободиться от жизни — от того, во что её превратили люди. Учёба, работа, светские условности, пусть и сведённые к минимуму, для нас всё равно были непосильны. Даже наша собственная свадьба в своё время показалась нам не более чем формальностью.
Мы с Жюльеттой не чаяли дожить до шестидесяти пяти лет, чтобы окончательно порвать с этой пустой тратой времени — со светом. Горожане с рождения, мы хотели жить в деревне, не из любви к природе, а потому, что нуждались в уединении. То была насущная потребность, сродни голоду, жажде и отвращению.
Впервые увидев Дом, мы испытали блаженное облегчение: стало быть, оно существует, это место, к которому мы оба стремились с самого детства. Осмелься мы когда-нибудь его себе представить, в нашем воображении оно было бы именно таким, как эта поляна у речки с домом — Домом, — красивым, невидимым в зелени, увитым глицинией.
В четырёх километрах есть деревушка Мов, где можно купить всё необходимое. За речкой, неразличимый среди деревьев, стоит ещё один дом. Прежний хозяин сказал нам, что там живёт врач. Если бы нас ещё нужно было уговаривать, и впрямь лучше не придумаешь: мы с Жюльеттой будем жить, как и хотели, вдали от света, но в тридцати метрах от нашего убежища, оказывается, есть доктор!
О чём тут было раздумывать? Не прошло и часа, как дом стал Домом. Стоил он недорого, в ремонте не нуждался. Мы не сомневались, что нам крупно повезло. Идёт снег. Год назад, когда мы переехали, тоже шёл снег. Мы пришли в восторг: этот слой белизны в первый же вечер создал стойкое ощущение, что мы — дома. И наутро мы чувствовали себя в родных стенах больше, чем в городской квартире, хоть и не покидали её сорок три года.
Теперь я мог наконец всецело посвятить себя Жюльетте.
Это трудно объяснить: у меня всегда было ощущение, что я уделяю недостаточно времени моей жене. Что я ей дал за шестьдесят лет? Жюльетта для меня всё. Она говорит то же самое обо мне, но меня не оставляет тайное чувство стыда за её обделённость. Не то чтобы я плохой или невнимательный муж, но у Жюльетты никогда не было ничего и никого, кроме меня. Я был и остаюсь всей её жизнью. От этой мысли у меня перехватывает горло.
Что мы делали в те первые дни в Доме? Насколько я помню, ничего. Только иногда выходили погулять в лесу, до того белом и безмолвном, что мы порой останавливались и переглядывались изумлённо.
И это всё. Мы пришли к тому, чего нам хотелось с детства, и оба поняли сразу, что именно к такой жизни мы всегда стремились. Не будь нарушен наш покой, уверен, мы прожили бы так до самой смерти.
От этой последней фразы меня пробирает озноб. Я понимаю, что рассказываю неважно. С ошибками. Нет, я не допускаю неточностей и не искажаю истину, но ошибаюсь. Наверно, потому что просто не понимаю этой истории: она выше моего разумения.
Одна деталь той первой недели помнится мне как сейчас: я разводил огонь в камине, и, конечно, получалось у меня из рук вон плохо. Говорят, нужны годы, чтобы добиться в этом деле совершенства. Я исхитрился что-то зажечь; однако это нельзя было назвать огнём, потому что сразу стало ясно, что долго он не прогорит. Скажем так, я добился мгновенного сгорания — но и этим был горд.
Сидя на корточках у очага, я обернулся и увидел Жюльетту. Она сидела рядом в низком креслице и смотрела на огонь присущим ей взглядом, уважительно сосредоточенным на предмете, в данном случае на чахлом язычке пламени.
Как передать ошеломление: она не изменилась ни на йоту, даже не с нашей свадьбы — с первой встречи. Немного подросла — совсем немного, — волосы побелели, но остальное, то есть всё, осталось прежним до неправдоподобия.
Этот взгляд, устремлённый на огонь, — так же она смотрела на учительницу в классе. Эти руки, сложенные на коленях, эта посадка головы, эти мягко очерченные губы, этот вид послушного ребёнка, которому любопытно всё вокруг, — я всегда знал, что она с тех пор не изменилась, но не мог предположить, до какой степени.
Это открытие захлестнуло меня волной чувств. Я забыл об угасающем пламени, я видел только шестилетнюю девочку, с которой прожил без малого шестьдесят лет.
Не знаю, как долго это длилось, сколько прошло минут. Вдруг Жюльетта повернула голову и увидела, что я смотрю на неё.
— Огонь погас, — тихо произнесла она.
А я сказал как будто в ответ:
— Время остановилось.
Так счастлив я не был никогда в жизни.
Спустя неделю после нашего переезда в Дом нам казалось, что мы только в нём всю жизнь и жили. Один раз, с утра, мы поехали на машине в деревню купить продуктов. Единственная в Мове лавка привела нас в восторг: ассортимент в ней оказался небогат, и это отсутствие выбора наполнило наши сердца необъяснимой радостью.
— Смотри, — заметил я на обратном пути, — труба у соседа не дымит. Можно жить здесь долго, а разводить огонь так и не научиться.
Жюльетта нарадоваться не могла на гараж: прежде у нас его никогда не было. Когда я закрывал двери, она сказала:
— Этот дом и для машины тоже — Дом. Я слышал прописные буквы в её голосе и улыбался.
Мы разложили продукты по местам. Снова пошёл снег. Жена сказала, что правильно мы съездили за покупками утром. Скоро по дороге будет не проехать.
От этой мысли я преисполнился радости — всё радовало меня теперь.
— У меня, — сказал я, — всегда была любимая поговорка: «Чтоб жить счастливо, жить мы будем скрыто». Это о нас, правда?
— Да, это о нас.
— Я не помню, какой писатель добавил не так давно: «Чтоб скрыто жить, мы будем жить счастливо». Это ещё более верно. И подходит нам ещё лучше.
Жюльетта смотрела на падающий снег. Я видел только её спину, но точно знал, какие у неё сейчас глаза.
В тот же день около четырёх часов к нам постучали.
Я открыл дверь. На пороге стоял дородный господин на вид постарше меня.
— Я месье Бернарден, — представился он. — Ваш сосед.
Человек пришёл познакомиться с новыми соседями, тем более что в округе два дома за всё про всё, — что может быть естественнее? К тому же наружность у гостя была самая что ни на есть заурядная. Я, однако, помнится, застыл в дверях, оторопев, как Робинзон Крузо при встрече
с Пятницей.
Прошло несколько секунд, прежде чем я, осознав, что веду себя невежливо, произнёс ожидаемые слова:
— Да, конечно. Вы доктор. Входите.
Проводив его в гостиную, я пошёл за Жюльеттой. У неё сделалось испуганное лицо. Я улыбнулся и шепнул ей на ухо:
— Ничего, это ненадолго, просто визит вежливости.
Месье Бернарден пожал руку моей жене и сел. Принял предложенную чашку кофе. Я спросил, давно ли он живёт в соседнем доме.
— Сорок лет, — ответил он.
Я всплеснул руками:
— Сорок лет здесь! Как вы, должно быть, счастливы все эти годы!
Сосед промолчал. Я заключил, что он не был счастлив, и не стал настаивать.
— Вы единственный врач в Мове?
— Да.
— Изрядная ответственность!
— Нет. Никто не болеет.
В этом не было ничего удивительного. Население деревни вряд ли превышало
сотню душ. Так что шансов нарваться на человека слабого здоровья и впрямь немного.
Я вытянул из него ещё кое-какие элементарные сведения — вытянул в буквальном смысле: отвечал сосед предельно скупо. Когда я молчал, он тоже не разжимал губ. Я узнал, что он женат, что детей у него нет и что в случае болезни мы можем к нему обратиться. В ответ на это я произнёс следующую фразу:
— Какое счастье, что вы — наш сосед!
Гость остался невозмутим. Он чем-то напоминал мне печального будду. В чём в чём, а в болтливости его нельзя было упрекнуть.
Битых два часа, сидя в кресле неподвижно как истукан, он отвечал на мои невинные вопросы. Прежде чем сказать слово, всегда медлил, как будто ему требовалось подумать, даже если я спрашивал о погоде.
Было в нём что-то трогательное: я ни секунды не сомневался, что этот визит ему в тягость. Ясно, что он чувствовал себя обязанным нанести его в силу наивного понимания приличий и не чаял дождаться минуты, когда можно будет откланяться. Я видел, что он слишком неловок и стеснителен, чтобы решиться произнести слова избавления: «Не стану вам дольше докучать» или «Рад был с вами познакомиться».
Добросовестно отсидев два часа, он наконец поднялся. Лицо его показалось мне растерянным, на нём как будто читалось: «Я не знаю, что сказать, чтобы не обидеть хозяев своим уходом».
Растрогавшись, я кинулся ему на помощь:
— Как мило с вашей стороны, что составили нам компанию! Но ваша жена, должно быть, уже беспокоится.
Он ничего не ответил, надел пальто, кивнул на прощание и вышел.
Я смотрел ему вслед, едва удерживаясь от смеха. Когда он удалился на достаточное расстояние, я сказал Жюльетте:
— Бедный месье Бернарден! Визит вежливости нелегко ему дался!
— Не очень-то он разговорчив.
— Вот удача-то! Этот сосед не будет нам докучать.
И я крепко обнял жену, шепча ей на ухо:
— Ты понимаешь, до какой степени мы будем здесь одни? Совсем, совсем одни, понимаешь?
Ничего другого мы никогда не желали. Это было несказанное счастье. Как сказал поэт, которого цитирует Скютенер: «Быть ничем никогда не наскучит».
На другой день около четырёх месье Бернарден снова постучал в нашу дверь.
Впуская его, я думал, что он сообщит нам о визите вежливости мадам Бернарден. Доктор уселся в то же кресло, что и вчера, принял предложенную чашку кофе и замолчал.
— Как вы себя чувствуете сегодня?
— Хорошо.
— Будем ли мы иметь счастье видеть вашу жену?
— Нет.
— Надеюсь, она здорова?
— Да.
— Ну конечно. Жена врача никогда не хворает, не так ли?
— Нет.
Задумавшись на миг об этом «нет» и об ответах на вопросы с отрицанием с точки зрения грамматики и логики, я имел глупость заметить:
— Будь вы японцем или компьютером, я вынужден был бы заключить, что ваша
жена больна.
Молчание. Краска стыда ударила мне в лицо.
— Извините меня. Я сорок лет преподавал латынь и иной раз забываю, что не всем интересны мои лингвистические изыски.
Молчание. Мне показалось, что месье Бернарден смотрит в окно.
— Снег перестал. Слава богу. Вы видели, как он валил нынче ночью?
— Да.
— Здесь все зимы такие снежные?
— Нет.
— Дорогу иногда заносит так, что не проехать?
— Иногда.
— Надолго?
— Нет.
— Дорожные службы расчищают заносы?
— Да.
— Вот и хорошо.
В мои преклонные лета я с такой точностью помню пустой, в сущности, разговор годичной давности лишь по одной причине: из-за медлительности доктора. Чтобы ответить на каждый из вышеупомянутых вопросов, ему требовалось четверть минуты.
В сущности, для человека на вид лет семидесяти, не меньше, это было вполне нормально. Мне подумалось, что лет через пять и я могу стать таким же.
Жюльетта робко присела подле месье Бернардена. Она смотрела на него тем самым взглядом, который я уже описывал, исполненным почтительного внимания. Его же глаза по-прежнему были устремлены куда-то в пустоту.
— Ещё чашечку кофе, месье? — спросила она.
Он отказался: «Нет». Меня слегка шокировало отсутствие «спасибо» и «мадам». Было уже ясно, что «да» и «нет» составляют львиную долю его словарного запаса. Я, со своей стороны, начинал недоумевать: с ка— кой стати он торчит у нас, если ничего не говорит, да и сказать ему явно нечего? В мои мысли закралось подозрение:
— Ваш дом хорошо отапливается, месье?
— Да.
Мой пытливый ум, однако, побуждал меня продолжить расспросы: интересно
было узнать границы его лаконизма.
— Вы ведь, кажется, не топите камин?
— Нет.
— В вашем доме газовое отопление?
— Да.
— Это не очень хлопотно?
— Нет.
Час от часу не легче. Я попробовал задать вопрос, на который нельзя ответить односложным «да» или «нет»:
— Чем же заняты здесь ваши дни?
Молчание. Взгляд его стал гневным. Губы сжались в ниточку, словно я его оскорбил. Это безмолвное недовольство произвело на меня такое впечатление, что я устыдился:
— Простите меня, я допустил бестактность.
В следующее мгновение я сам себе показался смешным. С какой стати идти на попятную, что такого неприличного в моём вопросе? Это он невежлив, явившись к нам без приглашения и не имея ничего сказать.
Мне подумалось, что, даже будь он болтлив, его поведение всё равно было бы некорректным. А предпочёл бы я, чтобы он обрушил на меня поток слов? Трудно сказать. Но как же действовало на нервы его молчание!
Мне вдруг пришло в голову другое предположение: он хочет попросить нас об услуге и не решается. Я прощупал почву во всех направлениях:
— У вас есть телефон?
— Да.
— Радио, телевизор?
— Нет.
— У нас тоже. Без них прекрасно можно обойтись, не так ли?
— Да.
— Вы любите читать?
— Нет.
По крайней мере, в искренности ему не откажешь. Но как можно жить в этой глуши, не имея вкуса к чтению? Я ужаснулся. Тем более что, как он сам сказал вчера, у него и пациентов в деревне не было.
— Для прогулок здесь чудесные места. Вы часто гуляете?
— Нет.
Я посмотрел на складки жира: действительно, мог бы и сам догадаться. «Всё-таки странно, что врач мог так растолстеть», — подумалось мне.
— Вы специалист в какой-то области?
Тут я получил ответ рекордной длины:
— Да, в кардиологии. Но практикую как терапевт.
Вот так сюрприз. Этот медведь, оказывается, кардиолог. Не секрет, что для этого надо долго и усердно учиться. Значит, есть какой-никакой ум в этой с виду тупой голове.
В изумлении я тотчас сформулировал прямо противоположную гипотезу: мой сосед — человек высшего разума. Он думал по пятнадцать секунд над ответами на мои простейшие вопросы? Подчёркивал этим суетность моего праздного любопытства. Не разговаривал? Просто он не страшился молчания. Не читал книг? Должно быть, причина — та же, что у Малларме, вполне соответствовавшая тому, что я угадывал за его неприглядными телесами. Лаконизм и предпочтение коротким «да» и «нет» сделали его в моих глазах учеником святого Матфея и Бернаноса. А его ни на что не смотревшие глаза определённо выдавали экзистенциальную неудовлетворённость.
Таким образом, всё объяснялось. Он жил здесь сорок лет, потому что ему опротивел свет. А пришёл ко мне, чтобы молчать, потому что захотел попробовать на склоне лет общение нового типа.
И я решил, что тоже буду молчать.
Впервые в жизни я молчал в чьём-то обществе. Нет, если быть точным, я делал это с Жюльеттой, более того — именно так мы чаще всего обменивались мыслями, ибо за столь долгий срок, с наших шести лет, язык просто стал не нужен. Но я не мог надеяться на подобное взаимопонимание с месье Бернарденом.
Поначалу, однако, я вошёл в его безмолвие уверенно. Это казалось проще простого. Всего-то навсего — не шевелить больше губами и не ломать голову, что бы такое сказать. Увы, молчание бывает разным: Жюльеттино было уютным мирком, полным обещаний и населённым мифическими созданиями; молчание же доктора раздражало с порога и оставляло от челове— чёского существа лишь нечто жалкое и невразумительное.
Я держался изо всех сил — так ныряльщик старается продлить апноэ. Да уж, чудовищно тяжко было существовать в молча нии нашего соседа. У меня взмокли ладони, а во рту пересохло.
Хуже всего было то, что гостю, похоже, моя попытка пришлась не по душе. Он по— смотрел на меня обиженно, словно говоря: «Как вы невежливы, кто же будет со мной беседовать?»
Я сдался. Мои губы предательски зашевелились, чтобы издать звук — всё равно какой, лишь бы звук. Я с удивлением услышал собственные слова:
— Мою жену зовут Жюльетта, а меня Эмиль.
С ума сойти! Что за глупая фамильярность! У меня и в мыслях не было сообщать этому господину наши имена. С какой, чёрт возьми, стати мой речевой аппарат так много себе позволяет?
Доктор, видимо, думал так же: он не сказал ничего, даже «А». И в его глазах не мелькнуло искры, означающей: «Я слышал».
У меня было такое чувство, будто мы с ним мерились силами, и он меня одолел. На его лице читалась невозмутимость победителя.
Текст: Амели Нотомб
Источник: Частный корреспондент