Все мы, в общем-то, «крокозябры». Если не любим…
Время и судьба. Судьбы и время. Так – или примерно так — в критических статьях о новой книге Татьяны Щербины «Крокозябры» — обозначен авторский замысел. Пронзительны последние строки тонкого текста «Смысла нет» (Павел Басинский, «Российская газета»): «Все мы, в общем-то, «крокозябры». Если не любим…». Рецензенты («Open Space» — Кирилл Гликман, «НГ» — Александр Бараш) вниманием «Крокозябры» не обошли, что вполне объяснимо.
Книга задумана и написана мастерски; рассказы, сказка, повесть и роман, как части сонатной формы, органично соединяются в целое. Автор задает тему, вольно-невольно активизируется «бурный поток» личного опыта читающего. Проза интерактивна, «нажми на кнопку – получишь результат», кнопка нажата, программа задана верно: текст от начала до конца идет в режиме диалога. Слово на обложке кажется странным, пока книгу не прочтешь.
«Все мы, в общем-то, «крокозябры».» В книге время протестировано восприятием автора (или авторское восприятие пропущено через мясорубку времени?). Какая разница? Цепляет, и всерьез.
И рефреном вспыхивает в памяти: «Самолеты бьются как посуда, пули вылетают ниоткуда». В романе «Запас прочности» эту фразу повторяет одна из героинь — Нина Петровна, прабабушка.
А самолеты все бьются и бьются. И пули вылетают, летят – траектории можем только воображать и домысливать.
Живы будем – успеем, оставим свидетельства, потомки сами поймут, что в этом времени «из ряда вон», а что «как всегда». Ну, гротески и выверты; ну, сюрреалистично и неоново; – так в любом отдельно взятом отрезке времени есть чуток эпических интонаций и чуток героико-возвышенных; романтическое, эклектическое и анекдотическое — пляшет в обнимку с нервозным («лес рубят – щепки летят») пафосом текущего момента; элементы греческой трагедии и комедии дель-арте переплетаются самым причудливым образом.
Каюсь — редко что из современной прозы хочется дочитывать до конца. И дело даже не в качестве этой самой прозы. Персональный ад сочинителя в себя впускать недосуг, как в страшилках голливудских: монстр чужого сознания, беспокойный, злобный, склизкий, – вползает, в любой момент готов наружу выскочить, а может, к примеру, и дыхание перекрыть. Изнутри.
Сознание у Татьяны Щербины — светлое и чистое, хотя называть вещи своими именами — мужество требуется. Есть эффект отстранения –но холодного взгляда нет. Парадоксы наблюдений, «сердца горестные заметы» в книге щедро рассыпаны — открытия, озарения, тут и там вспыхивают, что тот загадочный лесной аконит, маленький синенький цветочек (повесть «Метаморфоз»). Смотреть на него приятно, запах источается легкий – а разит наповал. Русская француженка Таня Сюрэфор, персонаж повести, даже откушала аконит по ошибке, внезапная смерть. Она оживает, только цвет волос резко меняется. Сам по себе. Синеют волосы, ослепительной делаются синевы.
«А тут — даже концепция появилась, что русские такие странные, что от яда не умирают, а только становятся синими. Они превращаются, писали. Или – “Они, как губка, впитывают в себя яды и потом их источают”. Из множества предложений я выбрала самое заманчивое <…>» (цитата из книги).
Видоизменяемся, да. Мутируем потихоньку – обретаем новую сущность? Или теряем то, что веками нажито, наработано, освоено?
Компьютерный век на дворе, а технологии сраму не имут, ошибка в кодировке – и экран заполняют крокозябры — нечитаемые значки. Символы. «Все мы, в общем-то, «крокозябры».
Стиль жесток и точен; взгляд авторский на манер скана – в суть явлений проникает, сокровенное анализирует. Вместе с Татьяной Щербиной задумываешься, c ней споришь, иногда яростно, — эффект присутствия фантастический, взаимодействие хочется длить: читаешь от корки до корки – и чувствуешь счастье. Потом снова и снова листаешь, перечитываешь страницу за страницей – и понимаешь: книга-то про счастье и написана.
«Cчастье – очень простая вещь. Она не требует усилий, умений. Счастье – это когда муть, говно, трудности, запутанности, неудовольствия и прочие продукты человеческой жизнедеятельности оседают на стенках прошлого, а в настоящем появляется главное, похожее на ядро выпущенное из пушки, или летящую стрелу, и нет ничего фантастического в рассказе Мюнхаузена, воспарившего на ядре – так бывает» (цитата из книги).
И еще цитаты из книги – несколько, почти наугад выбранных:
«Встречаясь с ее волей моя нерешительность всегда умолкает».
«Шизофреники — это люди с гипертрофированной логикой».
«Я еще пользуюсь классическим языком, но он скоро забудется, дальнейшее безалфавитно, взаимопонимание без букв. Алфавит станет мысленным, виртуальным, не звукобуквы, а просто электромагнитные импульсы».
«А сомнение называла незнанием: «Сомневаться — это как гадать, всегда есть оптимальный вариант», — такая уж она нехристь, христиане всегда сомневаются».
«Ностальгия по стихии огня одолевает массово. Сейчас эпоха воды. Все растекается, расплывается, перетекает, поглощается, нет ясно очерченных контуров, исламский террорист сливается с темпераментным торговцем, государственная агрессия — с борьбой с террором, сажают невинных, но невинных на свете нет, никто не владеет полной информацией для того, чтоб судить, дерьмо плещется в проруби, капиталы утекают по течению, и люди плывут по течению, против — плыть невозможно. Мутят воду, ловят рыбу в мутной воде, все слышали: не пей из колодца, козленочком станешь — а пить хочется».
«»А ведь всякое время в России — дурацкое, — начал размышлять он, — «извращение норм». В чем эти нормы, словами и не скажешь, но где-то внутри все знают — и сейчас и, наверное, всегда, — что хранится эталон нормы то ли на Западе, то ли на Востоке, то ли в далеком прошлом, то ли в далеком будущем, и вот только б до него, до эталона этого, добраться… Выйду на пенсию, — оборвал себя Дима, — тогда и стану философом. Пока грех жаловаться». Включил свой «Блэкберри» посмотреть, нет ли чего важного — к счастью, нет: в субботу важное может быть только плохим, хорошее ждет до понедельника».
« — «Есть Божий суд, наперсники разврата! До скорой встречи. Незовибатько», — прочел он вслух со своего монитора.
— Вот именно.
— Но он же мертв, — дрожащим голосом пропищал Иванываныч.
— Вот именно, дурень.»
Текст: Светлана Храмова
Источник: Частный корреспондент
Все мы, в общем-то, «крокозябры». Если не любим…
Время и судьба. Судьбы и время. Так – или примерно так — в критических статьях о новой книге Татьяны Щербины «Крокозябры» — обозначен авторский замысел. Пронзительны последние строки тонкого текста «Смысла нет» (Павел Басинский, «Российская газета»): «Все мы, в общем-то, «крокозябры». Если не любим…». Рецензенты («Open Space» — Кирилл Гликман, «НГ» — Александр Бараш) вниманием «Крокозябры» не обошли, что вполне объяснимо.
Книга задумана и написана мастерски; рассказы, сказка, повесть и роман, как части сонатной формы, органично соединяются в целое. Автор задает тему, вольно-невольно активизируется «бурный поток» личного опыта читающего. Проза интерактивна, «нажми на кнопку – получишь результат», кнопка нажата, программа задана верно: текст от начала до конца идет в режиме диалога. Слово на обложке кажется странным, пока книгу не прочтешь.
«Все мы, в общем-то, «крокозябры».» В книге время протестировано восприятием автора (или авторское восприятие пропущено через мясорубку времени?). Какая разница? Цепляет, и всерьез.
И рефреном вспыхивает в памяти: «Самолеты бьются как посуда, пули вылетают ниоткуда». В романе «Запас прочности» эту фразу повторяет одна из героинь — Нина Петровна, прабабушка.
А самолеты все бьются и бьются. И пули вылетают, летят – траектории можем только воображать и домысливать.
Живы будем – успеем, оставим свидетельства, потомки сами поймут, что в этом времени «из ряда вон», а что «как всегда». Ну, гротески и выверты; ну, сюрреалистично и неоново; – так в любом отдельно взятом отрезке времени есть чуток эпических интонаций и чуток героико-возвышенных; романтическое, эклектическое и анекдотическое — пляшет в обнимку с нервозным («лес рубят – щепки летят») пафосом текущего момента; элементы греческой трагедии и комедии дель-арте переплетаются самым причудливым образом.
Каюсь — редко что из современной прозы хочется дочитывать до конца. И дело даже не в качестве этой самой прозы. Персональный ад сочинителя в себя впускать недосуг, как в страшилках голливудских: монстр чужого сознания, беспокойный, злобный, склизкий, – вползает, в любой момент готов наружу выскочить, а может, к примеру, и дыхание перекрыть. Изнутри.
Сознание у Татьяны Щербины — светлое и чистое, хотя называть вещи своими именами — мужество требуется. Есть эффект отстранения –но холодного взгляда нет. Парадоксы наблюдений, «сердца горестные заметы» в книге щедро рассыпаны — открытия, озарения, тут и там вспыхивают, что тот загадочный лесной аконит, маленький синенький цветочек (повесть «Метаморфоз»). Смотреть на него приятно, запах источается легкий – а разит наповал. Русская француженка Таня Сюрэфор, персонаж повести, даже откушала аконит по ошибке, внезапная смерть. Она оживает, только цвет волос резко меняется. Сам по себе. Синеют волосы, ослепительной делаются синевы.
«А тут — даже концепция появилась, что русские такие странные, что от яда не умирают, а только становятся синими. Они превращаются, писали. Или – “Они, как губка, впитывают в себя яды и потом их источают”. Из множества предложений я выбрала самое заманчивое <…>» (цитата из книги).
Видоизменяемся, да. Мутируем потихоньку – обретаем новую сущность? Или теряем то, что веками нажито, наработано, освоено?
Компьютерный век на дворе, а технологии сраму не имут, ошибка в кодировке – и экран заполняют крокозябры — нечитаемые значки. Символы. «Все мы, в общем-то, «крокозябры».
Стиль жесток и точен; взгляд авторский на манер скана – в суть явлений проникает, сокровенное анализирует. Вместе с Татьяной Щербиной задумываешься, c ней споришь, иногда яростно, — эффект присутствия фантастический, взаимодействие хочется длить: читаешь от корки до корки – и чувствуешь счастье. Потом снова и снова листаешь, перечитываешь страницу за страницей – и понимаешь: книга-то про счастье и написана.
«Cчастье – очень простая вещь. Она не требует усилий, умений. Счастье – это когда муть, говно, трудности, запутанности, неудовольствия и прочие продукты человеческой жизнедеятельности оседают на стенках прошлого, а в настоящем появляется главное, похожее на ядро выпущенное из пушки, или летящую стрелу, и нет ничего фантастического в рассказе Мюнхаузена, воспарившего на ядре – так бывает» (цитата из книги).
И еще цитаты из книги – несколько, почти наугад выбранных:
«Встречаясь с ее волей моя нерешительность всегда умолкает».
«Шизофреники — это люди с гипертрофированной логикой».
«Я еще пользуюсь классическим языком, но он скоро забудется, дальнейшее безалфавитно, взаимопонимание без букв. Алфавит станет мысленным, виртуальным, не звукобуквы, а просто электромагнитные импульсы».
«А сомнение называла незнанием: «Сомневаться — это как гадать, всегда есть оптимальный вариант», — такая уж она нехристь, христиане всегда сомневаются».
«Ностальгия по стихии огня одолевает массово. Сейчас эпоха воды. Все растекается, расплывается, перетекает, поглощается, нет ясно очерченных контуров, исламский террорист сливается с темпераментным торговцем, государственная агрессия — с борьбой с террором, сажают невинных, но невинных на свете нет, никто не владеет полной информацией для того, чтоб судить, дерьмо плещется в проруби, капиталы утекают по течению, и люди плывут по течению, против — плыть невозможно. Мутят воду, ловят рыбу в мутной воде, все слышали: не пей из колодца, козленочком станешь — а пить хочется».
«»А ведь всякое время в России — дурацкое, — начал размышлять он, — «извращение норм». В чем эти нормы, словами и не скажешь, но где-то внутри все знают — и сейчас и, наверное, всегда, — что хранится эталон нормы то ли на Западе, то ли на Востоке, то ли в далеком прошлом, то ли в далеком будущем, и вот только б до него, до эталона этого, добраться… Выйду на пенсию, — оборвал себя Дима, — тогда и стану философом. Пока грех жаловаться». Включил свой «Блэкберри» посмотреть, нет ли чего важного — к счастью, нет: в субботу важное может быть только плохим, хорошее ждет до понедельника».
« — «Есть Божий суд, наперсники разврата! До скорой встречи. Незовибатько», — прочел он вслух со своего монитора.
— Вот именно.
— Но он же мертв, — дрожащим голосом пропищал Иванываныч.
— Вот именно, дурень.»
Текст: Светлана Храмова
Источник: Частный корреспондент
