Как было оглашено постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград»
5 марта 1966 года умерла Анна Ахматова. К этой дате «Частный корреспондент» публикует фрагмент книги Светланы Коваленко «Анна Ахматова», вышедшей в издательстве «Молодая гвардия» в серии «Жизнь Замечательных Людей». В предлагаемом отрывке речь идет о том, как было оглашено знаменитое «Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» (оглашено 16 августа 1946 года в Смольном), в котором резкой критике подвергалось творчество Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, в результате чего оба они были исключены из Союза советских писателей. До конца жизни Ахматовой это постановление отменено не будет.
Собрание началось в 5 часов, и никто из присутствовавших не ждал от него чего-то особенного. В курсе был лишь, с красным лицом и ушедшей в плечи головой, прячущий глаза Прокофьев и два партийных функционера из писательской организации, вызывавшиеся в Москву по каким-то срочным делам. Ахматова и Михаил Зощенко приглашены не были. Анна Андреевна ничего не знала об экстренно собранном в Смольном заседании, а Зощенко случайно оказавшийся в этот день в Ленинградском отделении союза писателей видел, что под расписку выдавались именные пригласительные билеты в Смольный, но его фамилии в списках не оказалось, чему он не придал значения.
Сохранилось несколько потаенных записей воссоздающих обстановку и атмосферу собрания. Никто не ждал сенсаций, все были в меру спокойны и в меру равнодушны. Ближе к пяти появился докладчик, секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), главный идеолог страны, любимец Сталина Жданов. Присутствовавший на собрании ленинградский литератор И.М. Басалаев описывает прекрасно срежессированное действо:
«Докладчик вышел справа, позади сидевших, в сопровождении многих лиц. Он шел спокойно, серьезный и молчаливый, отделенный от зала белыми колоннами. Он был в штатском. В руках папка. Его волосы под сиянием электричества блестели. Казалось, он хорошо отдохнул и умылся. Все встали. Зааплодировали. Он поднялся на трибуну.
Собрание началось в пять.
Как обычно, вслух выбрали громкий президиум. Даже чуточку посмеялись – писатели забыли назвать своего Прокофьева. Докладчик улыбнулся, сказав тихо, что-то смешное. Торопливо успокоились. Президиум сел. Сдержанный шумок затих. Докладчик секунду помолчал и заговорил.
И через несколько минут началась дичайшая тишина. Зал немел, застывал, оледеневал, пока не превратился в течение трех часов в один белый твердый кусок. Доклад ошеломил…» (Ахматова А. Реквием. / Сост. Р.Д. Тименчика. М., 1989, С. 232).
Присутствовавшим не хватало воздуха в огромном зале с высочайшими потолками, перехватывало дыхание. Двери были наглухо заперты, и у каждой стояло по два солдата с винтовками. Писательнице Немеровской стало дурно. Она хотела выйти, но у огромной, как оказалось, запертой, белой двери стояло двое солдат с винтовками, и она присела где-то в конце зала. Фантастическая неожиданность происходящего, за три долгих часа, пока говорил докладчик, стала обретать черты чудовищной реальности. Сидящий за столом президиума поэт Николай Браун с тревогой смотрел в зал, разыскивая глазами жену, упомянутую в докладе поэтессу Марию Комиссарову. Большая часть зала, пытаясь как-то осмыслить происшедшее, уже решила в лучших традициях советского времени: значит так надо. Конец доклада, как и положено, встретили аплодисментами, хотя и не сказать, что бурными.
После небольшого перерыва присутствующих призвали к обсуждению доклада. Стали выступать, каяться, что не доглядели и не упредили. Призвали к ответу писателей Юрия Германа, приятеля Зощенко, совсем недавно опубликовавшего о нем, как было сказано, захваливающую статью. Герман всегда отличался порядочностью и в данной рискованной ситуации нашел в себе мужества сказать, что он не готов к выступлению, что ему нужно подумать.
Кого удивило, а кого восхитило поведение старинного знакомого Ахматовой, известного литературоведа Бориса Эйхенбаума, автора ряда работ о ее поэзии.
В ответ на призыв осудить, он ответил отказом, сказав, что всем хорошо известно об его отношении к Ахматовой, и что если он теперь станет плохо о ней говорить, все равно никто не поверит. Ситуация усугублялась тем, что многие в зале знали, что коронная фраза из доклада «не то монахиня – не то блудница» была вписана, по-видимому, кем-то из невежественных референтов в спешке из книги того же Бориса Михайловича Эйхенбаума, где она находилась в контексте, исключающем возможность какой бы то ни было фривольности, а тем более хулы.
Всем были памятны выступления Эйхенбаума в январе и марте 1946 года в Доме кино и Доме ученых. Тогда Эйхенбаум, как можно полагать, делился планами своей новой книги об Ахматовой:
«Поэзия Ахматовой – одно из тех больших явлений, которое связано с историей целого поколения, прошедшего весь путь от первой русской революции до Второй мировой войны (40 лет). Я сам из этого же поколения – и поэзия Ахматовой факт моей душевной, умственной и литературной биографии. Мне и легко и очень трудно говорить – не все скажу ясно… Поэзия – на границе личных признаний, на границе безответной откровенности. В этом или за этим – ощущение своей личной жизни как жизни национальной, народной, в которой все значительно и общезначимо. Отсюда – выход в историю, в жизнь народа, отсюда – особого рода мужество, связанное с ощущением избранничества, миссии, великого, важного дела… Здесь связь с ранней лирикой и здесь же – отличие от нее… Как много и часто говорит она о Музе! И она сумела сделать так, что это звучит не как стилизация «Ты ль Данту диктовала страницы Ада? – Отвечает: «Я». Это придает всей ее лирике мифологическую основу – ту, которая нужна для подлинной, высокой лирики» (Антология, 2, 49).
Достаточно было Андрею Андреевичу Жданову, человеку с известной долей если не вкуса, то чутья вдуматься в эти пророческие слова старого профессора и в свитке его судьбы было бы одной позорной страницы меньше, однако из пророчеств ученого вычленили и вписали в доклад «монашку» и «блудницу».
В тезисах выступления Эйхенбаума в Доме ученых и Доме кино провидчески обозначены пути дальнейшего развития творчества Ахматовой – избранническая судьба гения и его связь с национальной жизнью. Эйхенбаум как бы уже предчувствовал «Реквием», да, по-видимому, частично знал его, судя по тезисам его выступления:
«Глубина мифа, в которой Муза становится заново живым человеческим образом.
Все это дает ощущение личной жизни, как жизни национальной, исторической, как миссии избранничества, как «бремя», наложенное судьбой: «Твое несу я бремя, тяжелое, ты знаешь, сколько лет».
Вот откуда и сила памяти, и страшная борьба с нею (потому что «Надо снова научиться жить» – слова из неопубликованного «Реквиема», не положенного еще на бумагу, хранящегося в памяти нескольких доверенных лиц СК, и чувство истории, и силы для нового пути, трагическое (не личное) мужество, в жертву которому отдается личная жизнь: «Упрямая жду, что случится» (Там же, 48).
После августовских событий 1946 года профессора Эйхенбаума прогнали с работы, а его супруга Раиса Борисовна (урожд. Брауде. 1890-1946) вскоре умерла, не оправившись от пережитых потрясений. Зощенко и Ахматову исключили из Союза писателей и лишили карточек на хлеб, т.е. обрекли на голодную смерть. Карточки вскоре были возвращены, однако наложен запрет на печатание и какие бы то ни было платные выступления, что, собственно, предрекало голодный конец. Ей выдали пропуск для входа в Фонтанный Дом, где был установлен круглосуточный пост. В графе, удостоверяющей статус владельца, значилось «жилец».
Вскоре по Ленинграду поползли слухи о самоубийстве Ахматовой, называли доктора, который якобы делал вскрытие, рассказывали подробности. После чего ей посоветовали раз в день подходить к окну и стоять там около часа, чтобы желающие могли удостовериться в том, что она жива.
Текст: Светлана Коваленко
Источник: Частный корреспондент