Новиков работает с интонацией, с тканью языка, как рисовальщик, который изображает стул, не рисуя стула, а заштриховывая пустоты между его ножками и перекладинами
Михаил Новиков. Природа сенсаций: Рассказы. Предисловие Леонида Костюкова. — М.: Новое литературное обозрение, 2012. — 312 с. Серия «Уроки русского». Составитель серии Олег Зоберн. Дизайнер серии Дмитрий Захаров
Прежде всего нужно заметить, что возрождение серии современной прозы «Уроки русского» само по себе — что-то вроде сенсации. Когда осенью издательская группа «Азбука-Аттикус» объявила о закрытии серии, в которой редактор и составитель Олег Зоберн успел к тому моменту напечатать чуть ли не все лучшее, что мы читали в истекшем году, это казалось печальной закономерностью, и недавнее решение главного редактора «НЛО» Ирины Прохоровой приютить и продолжить серию в ее неизменном виде стало нечаянным рождественским подарком. Еще одним подарком стал очередной «Урок русского» — избранные рассказы Михаила Новикова (1957—2000), автора, памятного читающей публике преимущественно в другой своей ипостаси — яркого литературного обозревателя газеты «Коммерсантъ».
Леонид Костюков в предисловии к «Природе сенсаций» пишет, что свойства этой прозы во многом определял принцип избранной аудитории, заведомого писания в стол, при котором темное по видимости место «свои» поймут с полуслова, а чего недопоймут — можно объяснить за чашкой чаю, на то они и свои.
Таким образом, нечто, имеющее хождение у широкой публики, а стало быть, например, упрощенное и облегченное для понимания, просто не имеет стимула к возникновению. При таком подходе литература не имеет смысла, если не становится пространством эксперимента, — это вроде бы общее место, но требующее от автора изрядной самодисциплины, чтобы не поддаться соблазну народной любви. Принцип, о котором пишет Костюков, можно обобщить и применительно ко всем «Урокам русского». Александр Шарыпов, Михаил Новиков — эстетская короткая проза мертвых авторов (или, слава Богу, здравствующих, как Анатолий Гаврилов) — это самая неконвертируемая на рынке литература, какую можно вообразить. Так что резоны «Азбуки-Аттикус» понять можно — но резоны «НЛО» оказались, к счастью, понятнее.
Декларативно звучит в этом смысле первый же текст сборника; конспект разрозненных мыслей — кратких bon mot, зародышей для потенциального философского эссе или просто зарисовок, набор нескольких реплик безымянного персонажа и сухое авторское резюме: «Вот и все, что он сказал отличного от говоримого другими. Прочее, то есть: даты, цены, слова “дай”, “спасибо”, “теперь направо”, “я знаком с ним, он подонок” и другие, и еще все нецензурные наши сокровища он употреблял обычным образом: так приблизительно, как ребенок кубики, когда строит игрушечный дом.
Говорят, мы живем в той мере, насколько прибавили в мире новых хороших вещей. Иными словами, выше приведена вся его жизнь».
Эта идея лингвистической аскезы (и неотделимой от нее аскезы без всяких прилагательных) в книжке одна из сквозных. Вот, например, важная в этом разрезе миниатюра «Дефект Ломизе»: о человеке, наделенном слишком острым обонянием, которое заставляет его чураться ближних и вообще бежать мира в своей стерильной квартире на голом кафельном полу. И вот как-то раз, превозмогая дурноту, Ломизе выпивает с редким гостем — и вдруг его дефект оставляет его. И внезапно он становится как все, и мир перед ним распахивается: «Сегодня праздник! Давай позовем женщин! Пусть они будут вонючими! Все равно! Свобода!» — но нет, хмель прошел, свобода миновала.
Текст: Варвара Бабицкая
Источник: openspace.ru