«Старое литературное обозрение», в выпуске журнала посвященном столетию со дня рождения В.В.Набокова, опубликовало непереиздававшиеся и малоизвестные тексты. Это первое европейское и первое американское интервью писателя.
Встреча с В.Сириным
(От парижского корреспондента “Сегодня”)
Сирин приехал в Париж устраивать свой вечер[1]; думаю, к нему пойдет публика не только потому, что любит его как писателя, но и из любопытства: как выглядит автор “Защиты Лужина”? Любопытные увидят 33-летнего юношу спортивного типа, очень гибкого, нервного, порывистого. От Петербурга остались у него учтивые манеры и изысканная, слегка грассирующая речь; Кембридж дал спортивный отпечаток; Берлин — добротность и некоторую мешковатость костюма: в Париже редко кто носит такие макинтоши на пристегивающейся подкладке.
У него — продолговатое, худое лицо, высокий, загорелый лоб, породистые черты лица. Сирин говорит быстро и с увлечением. Но какая-то целомудренность мешает ему рассказывать о самом себе. И потом — это очень трудно. Писателю легче создать вымышленную жизнь, нежели увлекательно рассказать свою собственную… В 33 года укладывается Тенишевское училище, бегство из Крыма, счастливое время Кембриджа, книги и скучная берлинская жизнь, с которой нет сил расстаться только потому, что лень трогаться с места — да и не все ли равно, где жить?
— Если отбросить писательскую работу, очень для меня мучительную и кропотливую, — рассказывает Сирин, дымя папиросой, — останется только зоология, которую я изучал в Кембридже, романские языки, большая любовь к теннису, футболу и боксу. Кажется, я не плохой голкипер…
Он говорит это с гордостью, — на мгновенье спортсмен берет верх над писателем. Но мы быстро находим прерванную нить разговора.
— …Вас обвиняют в “не-русскости”, в сильном иностранном влиянии, которое сказалось на всех романах, от “Короля, дамы, валета” — до “Камеры обскура”.
— Смешно! Да, обвиняли во влиянии немецких писателей, которых я не знаю. Я ведь вообще плохо читаю и говорю по-немецки. Можно говорить скорей о влиянии французском: я люблю Флобера и Пруста. Любопытно, что близость к западной культуре я почувствовал в России. Здесь же, на Западе, я ничему сознательно не научился. Зато особенно остро почувствовал обаяние Гоголя и — ближе к нам — Чехова.
— Ваш Лужин повесился[2]; Мартын Эдельвейс свихнулся и — неизвестно для чего поехал в Россию совершать свой “Подвиг”; Кречмар из “Камеры обскура” увлекался уличной женщиной. Роман целиком еще не напечатан, но конец его предвидеть не трудно. Кречмар, конечно, кончит плохо… Почему у физически и морально здорового, спортивного человека все герои такие свихнувшиеся люди?
— Свихнувшиеся люди?… Да, может быть, вы правы. Трудно это объяснить. Кажется, что в страданиях человека есть больше значительного и интересного, чем в спокойной жизни. Человеческая натура раскрывается полней. Я думаю, — все в этом. Есть что-то влекущее в страданиях. Сейчас я пишу роман “Отчаяние”. Рассказ ведется от первого лица, обрусевшего немца. Это — история одного преступления.
— Какова техника вашей писательской работы?
— В том, что я пишу, главную роль играет настроение, — все, что от чистого разума отступает на второй план. Замысел моего романа возникает неожиданно, рождается в одну минуту. Это — главное. Остается только проявить зафиксированную где-то в глубине пластинку. Уже все есть, все основные элементы; нужно только написать самый роман, проделать тяжелую, техническую работу. Автор в процессе работы никогда не олицетворяет себя с главным действующим лицом романа, его герой живет самостоятельной, независимой жизнью; в жизни этой все заранее предопределено, и никто уже не в силах изменить ее размеренный ход.
Важен первый толчок. Есть писатели, смотрящие на свой труд
как на ремесло: каждый день должно быть написано определенное количество страниц. А я верю в какую-то внутреннюю интуицию, в вдохновение писательское; иногда я пишу запоем, по 12 часов подряд — я болен при этом и очень плохо себя чувствую. А иногда приходится бесчисленное количество раз переделывать и переписывать — есть рассказы, над которыми я работал по два месяца. И потом много времени отнимают мелочи, детали обработки: какой-нибудь пейзаж, цвет трамваев в провинциальном городке, куда попал мой герой, всякие технические подробности работы. Иногда приходится переписывать и переделывать каждое слово. Только в этой области я не ленив и терпелив. Например, чтобы написать Лужина, пришлось очень много заниматься шахматами. К слову сказать, Алехин утверждал, что я имел в виду изобразить Тартаковера[3]. Но я его совсем не знаю. Мой Лужин, — чистейший плод воображения. Так в алдановском Семене Исидоровиче Кременецком[4] во что бы то ни стало старались найти черты какого-нибудь известного петербургского адвоката, живущего сейчас в эмиграции. И, конечно, находили. Но Алданов слишком осторожный писатель, чтобы списывать свой портрет с живого лица. Его Кременецкий родился и жил в воображении одного только Алданова. Честь и слава писателю, герои которого кажутся людьми, живущими среди нас, нашей повседневной жизнью.[5]
Сирин задумался и замолчал. Разговор на литературные темы не возобновился.
Андрей Седых
Примечания:
Беседа Набокова с Андреем Седых, явившаяся первым интервью писателя, опубликована в рижской газете “Сегодня” 4 ноября 1932 года. Отрывки ее приводятся Р.Д.Тименчиком в качестве примечаний к рассказу В.Набокова “Хват” (Даугава. 1987. № 12. С.78-79), а также Борисом Носиком в его книге “Мир и дар Владимира Набокова. Первая русская биография писателя” (М.: Пенаты, 1995. С.297)
___________
[1] Речь идет о первом литературном вечере Набокова в Париже, организованном И.И.Фондаминским и состоявшемся 15 ноября 1932 года в Musee Sociale на улице Las-Cases. “Последние новости” констатировали: “…полный зал, общее оживление <…> Русский Париж проявил исключительное внимание к писателю, в короткое время составившему себе крупное имя” (1932. 17 ноября. С.3). После открытия Сирин читал стихи, которые к тому времени уже составляли его постоянный репертуар: “К музе”, “Воздушный остров”, “Окно”, “Будущему читателю”, “Первая любовь”, “Сам треугольный, двукрылый, безногий”, “Вечер на пустыре”, и затем — рассказ “Музыка”. Во втором отделении прозвучали “две начальные главы “Отчаяния”, тридцать четыре страницы в общей сложности” (Brian Boyd,Vladimir Nabokov. The Russian Years. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1990, p.396). Хроникер “Последних новостей” отметил: “…репутация искусного чтеца, которую имеет Сирин, оказалась оправданной. Если стихи он читает скорее как актер, чем как поэт, то в прозе обнаружил и чувство меры, и умение одной, едва заметной интонацией подчеркнуть нужное слово.”
[2] Эта версия развязки “Защиты Лужина”принадлежит интервьюеру.
[3] Тартаковер Савелий Григорьевич (1887-1954) — известный шахматист,поэт. Намек на “гипермодернистов” или “неоромантиков” — шахматную школу 1910-1920 гг., к которой принадлежал Тартаковер, появляется в “Защите Лужина” с введением в текст стратегии лужинского противника Турати. (“Это игрок, представитель новейшего течения в шахматах…”) При этом автор отмечает, что Турати “по манере игры, по склонности к фантастической дислокации был игрок ему (Лужину –- О.С.) родственного склада, но только пошедший дальше”. Подробно об этом : D. BartonJohnsоn, Worlds in Regression: Some Novels of Vladimir Nabokov. Ann Arbor, MI: Ardis, 1985, p.89-90.) Тень Тартаковера, возможно, также возникает в романе при появлении Лужина, которое сопровождается бормотанием Турати: “Тар, тар, третар” (Набоков В.В. Защита Лужина / Набоков В.В. Собр. соч. в 4-х томах. Т. 2. М.: Правда, 1990. С.78). (Что возводимо и к французскому “tard, tard, tres tard” — “поздно, поздно, очень поздно”, как это делает Вера Полищук. См.: Полищук В. Жизнь приема у Набокова / Владимир Набоков: Pro et Contra. Сост. Б.Аверин, М.Маликова, А.Долинин. СПб.: РХГИ, 1997. С.815). Характерно, что играл с именами и сам Тартаковер, подписав свою, как известно, ставшую объектом набоковской иронии “Антологию лунных поэтов” (1928) “С.Ревократ.” Что касается А.А.Алехина, то электрическая тема ключевой партии Лужина вторит картине игры русского шахматиста, воссозданнойЕ.А.Зноско-Боровским в его книге “Капабланка и Алехин”, которую Набоков назвал в рецензии “мастерской”. Ср. о Лужине: “Движение фигуры представлялось ему, как разряд, как удар, как молния, и все шахматное поле трепетало от напряжения, и над этим напряжением он властвовал, тут собирая, там освобождая, электрическую силу…” (Защита Лужина. С.51); и об Алехине: “…все насыщено электричеством, каждая клетка дрожит в нервном напряжении <…> Кажется, миллиарды электрических волн излучает из себя всякая фигура, которой касается Алехин. каждая клетка, в которую он метит” (Зноско-Боровский Евг. А. Капабланка и Алехин. Борьба за мировое первенство в шахматах. Париж: 1927. С.83). (Ср. версию Норы Букс, согласно которой электрическая тема Лужина восходит к другому возможному прототипу героя — В.Стейницу. Стейницу, страдавшему нервным расстройством, казалось, “что из него выходит электрический ток, который передвигает фигуры на доске”. См.: Букс Н. Двое игроков за одной доской. Вл.Набоков и Я.Кавабата / Владимир Набоков: Pro et сontra. С.531-532).
[4] Семен Исидорович Кременецкий — герой трилогии М.А. Алданова “Ключ”, “Бегство”, “Пещера”. В предисловии к первому книжному изданию “Ключа” автор писал: “Добавлю в качестве курьеза, что мне называли п я т ь адвокатов, с которых будто бы писан (и тоже “портретно”) Кременецкий. Скажу кратко <…> в этих указаниях нет ни одного слова правды”. (Алданов М. Ключ. Берлин: Изд. Книгоиздательства “Слово” и журнала “Современные записки, 1930. C. 6).
[5] Подобно Кременецкому, имя Лужина в 30-е годы становится нарицательным. В кругу шахматистов говорят о необходимости “защиты от Лужина”, “защиты против Лужина”. то есть об опасности безумия, подстерегающей шахматных гениев. См.: Зноско-Боровский Евг. Магия и безумие шахмат (Сеанс вслепую А.А.Алехина в Париже) // Руль. Берлин, 1931. 4 июня. С.4.
* * *
В.В. Сирин-Набоков в Нью-Йорке чувствует себя “своим”
Работает сразу над двумя книгами — английской и русской
Владимир Владимирович Сирин-Набоков —один из двух русских писателей, живших в Париже исключительно на доходы со своих литературных трудов.
“Другим таким писателем был Алданов”, — рассказывает Вл.Вл. — «кроме своей литературной работы, зарабатывавший еще сотрудничеством в “Последних Новостях”, главный литературный доход, конечно, приходил от переводных произведений, т.к. книги на русском языке расходились слабо».
Вл. Владимирович сравнительно молодой писатель, начавший свою литературную деятельность уже в эмиграции. Он скромно умалчивает о своих стихах, которые считает “юношескими увлечениями” и небрежно говорит: “Да, у меня есть две книжки стихов, но о них упоминать не стоит”.[1]
Автор этих строк впервые увидел имя Сирина 18-19 лет назад под прекрасным стихотворением, напечатанным в одной русской газете в Харбине и начинавшиеся словами “На мызу, милые”.[2] С тех пор утекло много воды, строчки стихотворения позабылись, но живет еще то грустно-лирическое чувство, навеянное стихами, где в красивых образах рассказывалась мечта о возвращении в Россию. По-видимому, за такой длинный срок эта мечта приняла уже какие-то другие, совсем не лирические формы.
Нью-Йорк тише и медлительнее Парижа
Влад. Владимирович приехал в Нью-Йорк из Парижа очень недавно[3], и его впечатления о Нью-Йорке являются большим контрастом впечатлениям многих других русских, приезжающих из Европы и, особенно, из Парижа.
“Нью-Йорк по красоте я ставлю не на последнее место”, — говорит он, “если не на второе. Что меня больше всего поражает и радует здесь, это — тишина, стройность и соразмерность. По моему мнению, здесь никакой “спешки” нет, и жизнь идет медленнее, чем в Париже. Конечно, по сравнению с Парижем, здесь люди живут удобнее. На улицах царит удивительная тишина, которую я объясняю одинаковостью звуков. В Европе звуки очень разнообразные и, поэтому, значительно шумливее”.
Вл. Вл. поражает свойство нью-йоркского дневного света. “Здесь удивительно выделяются краски и совершенно другой тон электрического света. Я не знаю, почему это, но мне здесь все напоминает раскрашенную фотографию”.
Здесь Вл. Вл. “очарован” главным образом “свободой в движениях”, в разговорах, замечательно простым и добрым отношением.
“Уже на пароходной пристани меня поразили таможенные чиновники”, — говорит Вл. Вл. “Когда они раскрыли мой чемодан и увидели две пары боксерских перчаток, два чиновника надели их и стали боксировать. Третий чиновник заинтересовался моей коллекцией бабочек и даже порекомендовал [один] тип назвать “капитаном”. Когда бокс и разговор о бабочках закончились, чиновники предложили [мне] закрыть чемодан и ехать. Разве это не показывает на простоту и добродушие американцев”.
<…>
Многие книги Вл. Вл. переведены на французский, немецкий, английский, чешский и финский языки. Сейчас он работает на английском языке над уголовным романом[4], а по-русски заканчивает “Солюс Рекс”[5].
Парижский дом разрушен бомбой: вместо подлодки — кит
В. В. Сирин начал собираться в Америку два года тому назад, но вначале делал это с прохладцей, но, когда стукнула война, он поторопился и выехал вовремя.
“Несколько дней назад”, говорит Вл. Вл., “я получил письмо от знакомых из Парижа, в котором они пишут, что в тот дом, где я жил с женой и сыном перед отъездом, попала бомба с немецкого аэроплана и совершенно разрушила его. Но ехали мы без приключений, не считая небольшой паники, поднявшейся на “Шамплейне” при виде над поверхностью океана какой-то странной струи пара. У многих шевельнулась страшная мысль — “подводная лодка”, но, к общей радости, это был только кит”.
“Другим русским выезд из Франции был очень труден, да и я вряд ли выехал бы без помощи любезной гр. А.Л.Толстой.[6] Самое большое затруднение — с получением визы. Но, если виза получена, французы выпускают без всяких задержек. Мне они сказали даже: “хорошо делаете, что уезжаете”.
Закончился период русской эмиграции в Европе
“Стремления у русских выезжать из Парижа не было. Вероятно, частью из любви к этому городу, частью из привычки и частью из характерного русского фатализма — что будет, то будет”.
“Русские писатели в Париже сильно бедствовали. Незадолго перед отъездом в доме Керенского я встретил Бунина и Мережковских. Бунин еще имеет некоторые средства, но Мережковские живут в большой нужде, как и почти все остальные русские эмигранты.[7] Единственные возможности какого-то заработка — вечера, газеты и журналы, с войной прекратились. А что происходит теперь — трудно предположить”.
“Мне кажется, что с [разгромом] Франции закончился какой-то период русской эмиграции. Теперь жизнь ее примет какие-то совершенно новые формы. Лучшим моментом жизни этой эмиграции нужно считать период 1925-27 гг. Но перед войной тоже было неплохо. Редактор “Современных записок” Руднев говорил мне, что у него есть деньги для выпуска двух номеров. А это что-нибудь да значит.[8] Но теперь уже ничего нет”.
Вл. Вл. в Нью-Йорке сразу почувствовал себя “своим”. “Все-таки, здесь нужно научиться жить”, говорит он. “Я как-то зашел в автоматический ресторан, чтобы выпить стакан холодного шоколада. Всунул пятак, повернул ручку и вижу, что шоколад льется прямо на пол. По своей рассеянности, я забыл подставить под кран стакан. Так вот, здесь нужно научиться подставлять стакан”.
“Как-то я зашел к парикмахеру, который, после нескольких слов со мной, сказал: “Сразу видно, что вы англичанин, только что приехали в Америку и работаете в газетах”. “Почему вы сделали такое заключение?”, спросил я, удивленный его проницательностью. “Потому что выговор у вас английский, что вы еще не успели сносить европейских ботинок и потому что у вас большой лоб и характерная для газетных работников голова”.
“Вы просто Шерлок Холмс”, польстил я парикмахеру.
“А кто такой Шерлок Холмс?”
Николай Алл
Комментарий:
Интервью опубликовано в газете “Новое русское слово”, Нью-Йорк, 23 июня 1940 года. Николай Алл — псевдоним поэта и журналиста Николая Николаевича Дворжицкого, сотрудничавшего в Харбине с газетами: “Русский голос”, “Новости жизни”, “Заря”. Переехал в США в 1923 году. «В начале 1930-х гг. основал и редактировал “Русскую газету”. С середины 30-х гг. в течение многих лет, сотрудничал в “Новом русском слове”» (Поэты о себе / Содружество. Из современной поэзии русского зарубежья. Вашингтон: Изд. Русского книжного дела в США. Victor Kamkin, Inc., 1966. С.506.)
Интервью стало первым свидетельством восприятия Набоковым новой американской жизни, поэтому, несмотря на очевидную небрежность изложения, мы все же решились перепечатать его (выпустив лишь пересказ биографии писателя).
___________
[1] Вероятно, имеются в виду сборники “Гроздь” (Берлин, 1922) и “Горний путь” (Берлин, 1923)
[2]“На мызу, милые!” — впервые под заголовком “Возврат” опубликовано в газете “Руль” 2 октября 1921 года. Затем, озаглавленное “Домой”, стихотворение вошло в “Горний путь” (Берлин, 1923). Под тем же названием — в сборнике В.В.Набоков, Стихи. Ann Arbor: Ardis, 1979.
[3] Набоков с женой и сыном приплыли в Нью-Йорк на пароходе “Шамплейн” 28 мая 1940 года.
[4] О работе над “уголовным романом” на английском языке в 1940 году, насколько мы знаем, ничего не известно.
[5] Роман “Solus Rex” начал печататься в последней (№ 70) книге “Современных записок”,которая вышла в апреле 1940 года. В конце октября 1941, посылая М.А.Алданову новую прозу, Набоков предлагает “сделать сноску, как бывало: Отрывок из романа “Solus Rex”, начало которого см. (в последнем <…>) № “Современных записок”. (“Как редко теперь пишу по-русски…” Из переписки В.В. Набокова и М.А. Алданова.Публ. и комм. Андрея Чернышева // Октябрь. 1996. № 1. С.129). В первом номере “Нового журнала” (январь 1942) “Ultima Thule” опубликована без всякой ссылки на текст в “Современных записках”. В предисловии к сборнику 1973 года “A Russian Beauty and Other Stories” автор представляет “Solus Rex” и “Ultima Thule” как две главы романа, который он “не успел закончить до отъезда” из Парижаи “к которому уже не возвращался”, причем “Solus Rex” назван второй главой, а “Ultima Thule” — первой. А.А.Долинин, на основании соотнесения этих текстов с заметками ко второй части “Дара”, а также переписки Набокова с М.А.Алдановым полагает, что фрагмент из “Современных записок” все же являлся началом, а “Ultima Thule”расположенным где-то дальше отрывком романа, и что этот незаконченный роман и был продолжением “Дара”. См: Долинин А. Загадка недописанного романа // Звезда. 1997. № 12. С.215-224.
[6] Гр. Александра Львовна Толстая (1884-1979), глава Толстовского фонда, выхлопотала в 1939 году для Набокова необходимое ему для получения американской визы письменное поручительство (аффидевит) С.А.Кусевицкого, дирижера Бостонского симфонического оркестра. (См.: Переписка В.В. Набокова с М.В. Добужинским. Публ., вступ. и прим. В.Старка // Звезда. 1996. № 11. С.95, 104).
[7] Эта встреча, по свидетельству БрайянаБойда, произошла в середине мая 1940 года. См. о ней: Brian Boyd, Vladimir Nabokov: The Russian Years. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1990, p.552.
[8] По воспоминаниям М.В.Вишняка, “две последние книги “Современных записок” стали <…> делом редакторских рук одного Руднева <…> Руднев развил совершенно поразительную энергию в борьбе за продление существования “Современных Записок”.Неутомимо выискивал он средства повсюду и отовсюду — не исключая и Америки — для оплаты <…> только типографии и гонорара авторам” (М.В. Вишняк. “Современные Записки”. Воспоминания редактора. Indiana: University Publications Graduate School, p. 330).
Публикация и примечания О.Ю.Сконечной
Источник: «Старое литературное обозрение» 2001, №1(277)