Подлежит пересмотру буквально все живое, и Рубинштейн здесь не исключение.
Л.С. Рубинштейн, как известно, большой мастер устного жанра вообще, короткой реплики в частности. Умеет ввернуть словечко. Вот и недавно на вопрос корреспондента «И напоследок, буквально в двух словах: что вы сейчас думаете о концептуализме?» последовал честный ответ: «Если в двух словах, то ничего».
О концептуализме действительно как-то уже давно не думается, словно то, начальное думанье зашло в тупик или дошло до логического конца. А когда-то думалось много и охотно. Само явление казалось очень важным для своего времени, «узловым»: не просто художественным течением, но существенной коррекцией базовых понятий, проявленной в пространстве искусства. «Узел жизни, в котором мы узнаны».
Язык не мир, а представление о мире. Мир и представление слиты только в нашем сознании, а с ним можно (и нужно) работать. Концептуализм и попытался отделить, отслоить этот язык-представление, — ограничить его полномочия.
Объектом артистических манипуляций становится здесь изменчивость того, что прежде казалось неизменным. Особое внимание автора направлено на скорость и/или траекторию таких манипуляций. Сама художественность как бы переносится из мира вещей в мир представлений. Переносится? Скорее проясняется ее двойное существование – «как бы двойное бытие». Изменяя природу (и отчасти изменяя природе) пластических контактов, искусство все активнее действует в области умозрений.
Затухание обсуждений не означает, что тема до конца осмыслена, можно ведь зайти с другой стороны, да и то, что писалось тогда, требует поправки на время. А время идет.
Время?
________
Идет.
________
Что идет?
_________
Время.
_________
…………
Что подлежит пересмотру?
_________
Буквально всё.
__________
Всё-всё?
__________
Почти всё.
Я думаю, что подлежит пересмотру буквально все живое, и Рубинштейн здесь не исключение. Когда-то к нему прочно приклеилась этикетка «поэт-концептуалист», и ее уже, видимо, не отклеить. Но сейчас хотелось бы говорить о Рубинштейне, не оглядываясь, не засматриваясь туда, где он именно концептуалист.
Л. Р. был концептуалистом, когда писал свою «Программу работ» (1974–1976): описывал некий еще не существующий род (и вид) художественной деятельности. Когда эта деятельность переросла стадию описания и началась реально, концептуализму доставалось все меньше места; автор лишь использовал или имитировал концептуальные приемы для собственных литературных нужд.
То есть получается, что Рубинштейн – не концептуалист, а просто поэт? Что-то подсказывает, что и такое утверждение не открывает, а закрывает тему.
У поэзии свое «двойное бытие»: она существует в стихах (или «после стихов»), но она была и до стихов – как начало языка.
Рубинштейн – поэт именно в этом втором (то есть как раз первом) понимании. И для этого не обязательно жить в доисторические времена, достаточно оказаться в ситуации, когда у поколения или у сословия или у общества нет «своего» языка. «Люди жили тогда в атмосфере громко звучащей и не очень человеческой речи» (В.Гаевский).
– Из всех искусств важнейшим для нас является искусство общения, – говорил мне Л. Р. с тем легким интонационным нажимом, что сопровождает обычно его mot, – Может быть, самый важный литературный жанр современности – тот, которым мы сейчас и занимаемся: разговор на кухне. Жанр, обрати внимание, совершенно синкретический.
В соединении этого абзаца и предыдущего есть только мнимое противоречие. Во-первых, важна дата: 1983. Уже закончились семидесятые, первое десятилетие новой эпохи, новейшей истории – очередное «начало времен». В такое время и литература – в какой-то главной своей интенции – начинается заново. Собственно, с разговора на кухне *.
Ей и не с чего больше начаться. Литература определенного времени начинается вместе с появлением способности мыслить и говорить об этом времени. Свое первое десятилетие новая эпоха провела в темноте и просмотрела завязку. Люди сходились, чтобы связать разрозненное и развязать спутанное, потому что «в одиночку, сам по себе человек не может быть разумным» (К. Ясперс).
Разговор – это способность мыслить, перехватывая у реальности ее стихийный и противоречивый порядок. То, что наша реальность не совпадает с некоей установочной, означает, возможно, ее дефектность, но не означает, что этой реальности нет вовсе. Люди все равно где-то живут, в какой-то реальности, и хорошо бы определить ее характер не только апофатически и в отрицательных характеристиках.
Вещи Рубинштейна, учась у разговора и подражая ему, то как ученик, то как пересмешник, искали возможность стать не разговором, а литературой. Но не какой-то определенной, конвенциональной, а именно такой – живущей смешением всего со всем. В них очень ощутим этот начальный синкретизм: словесность до родового разделения. И только в восьмидесятые они начинают – как будто неосознанно – искать свою родовую принадлежность, припадая то к драме, то к прозе, то к чистой (без кавычек) лирике.
На мой взгляд, заслуга Льва Рубинштейна еще и в том, что чистая лирика у него живет своей жизнью и никогда не спешит явиться в узнаваемых и отчетливых формах. Что наименее отчетливо, то и достойно внимания, т.к. сказано: «Крыльев летящей стрекозы не разглядишь».
______________________________________________________
* замечено С.И. Григорьянцем (в разговоре на кухне).
Текст: Михаил Айзенберг
Источник: OpenSpace.Ru