История литературы, Критика, Культурология, Литературное наследие, Литературоведение, Медиа, Новости литературы, Обзоры

Подземные ручьи

 
Митин журнал, №66. Современная русская проза: хорошее новое и незабытое старое
Повесть «Тасманский волк» Юлии Кисина. Рассказ «Виолетта» Ольги Комаровой. Прозаическая «Безумная мгла» Маруси Климовой. «Третий том» дневников Александра Маркина. Ранние записи Аркадия Драгомощенко. Потаённые фрагменты «Капричос» Павла Улитина.
Одним из побудительных мотивов литературного творчества является стремление пишущего упорядочить мир, как свой внутренний, противоречивый, так и окружающий, почти всегда враждебный. Произведения, созданные в последние пятьдесят лет и публикуемые в нынешнем выпуске «Митиного журнала», в полной мере отражают эту дуальность.
Полёт голубки на крыльях фобии
Существует любопытная гипотеза антропогенеза: человекообразные обезьяны не отличались большой живучестью – неразвитый волосяной покров, затяжной детства и т.д. Чтобы выжить во враждебной окружающей среде, обезьяны старались подражать более сильным и ловким существам. Живя, так сказать, «по плану» какого-то животного, человек заодно расширял и свое сознание, стремясь закрепить в памяти приобретаемые навыки.
Можно вспомнить роман Голдинга «Наследники», где эта тонкая грань антропогенеза хорошо очерчена: когда одни особи превращаются во все более и более разумных людей, другие – в скулящих и вымирающих тварей.
Преамбула эта кажется необходимой, потому что главный герой повести Юлии Кисиной «Тасманский волк» – человековолк, причем из породы вымерших в 1930-е гг. тилацинов, или сумчатых волков (иногда их называют тиграми за полосы на спине).
К слову, примеры оборотничества встречаются не только на страницах литературных произведений. По воспоминаниям не склонного к мистицизму и романтизму академика М.Гаспарова, ликантропии в легкой форме был подвержен Сергей Бобров. Пианистка Элен Гримо занимается разведением волков и, кажется, предпочитает их своим двуногим собратьям.
«Тасманский волк» — книга Признания, Познания и Послания. Повесть Юлии Кисиной имеет несомненные признаки авантюрно-приключенческой.
Человековолк Серер – последний в роду – родился в СССР и вырос в Средней Азии. Там он узнал от бабушки историю своего гонимого племени.
Обвинения, оправдывающие их истребление, довольно стандартны: колдовство, ритуальные убийства, людоедство, нежелательное вероисповедание. В общем, Бейлис умер, но дело его живет.
От бабушки Серер узнает о существовании Священной книги Волка, чуть ли не в единственном экземпляре. Так возникает эзотерический аспект повести.
Поискам Книги герой собирается посвятить свою жизнь. Странствия Серера уподобляют его другим знаменитым скитальцам: Одиссею и Вечному Жиду. Он оказывается в Индии, Египте, Тоскане, Магрибе, Таиланде и Аравии, сибаритствует в личном самолете шейха, в резиденциях махарадж и нефтяных королей, но также и спускается в трущобы Бомбея и Бангкока.
Он звонит из телефонной будки в джунглях и смотрится в трюмо на морском берегу. Встречается с европейцами-хиппи, торговцами и рыбаками, ворами и убийцами, поэтами-радикалами. Важную роль в поисках играет общение Серера с животными, ему родственными: собаками и кошками.
В повествовании можно отметить лейтмотивы, характерные для авантюрного романа: образ мертвеца, который подобно скелетам – указателям Флинта в «Острове сокровищ», подсказывает герою направление поисков.
Это и воровство, причем герой то становится его жертвой, то крадет сам. Это и образ Прекрасной Дамы, принимающей разные обличья: украинки Веры (она же Ева), по вечерам становящейся арабской кошкой; волчицы Лизы, угодившей в смертельную ловушку; безутешной Елены, дочери шведского дипломата; коварной изменницы Анны и москвички Ольги, «стажировавшейся по нефти». И, наконец, ключевой для повести мотив убийства. В начале текста Серер размышляет о возможности преступления, его практической стороне. В середине его, во время таиландских скитаний, он становится виновником смерти котенка, не дававшего ему спать.
«Котенок ни на минуту не отставал и продолжал мяукать, требуя любви и внимания. В тот момент во мне что-то неприятно и зло шевельнулось. Всеми силами я пожелал, чтобы его сейчас не было…тогда Собака, по-видимому, услышав мое внутреннее желание…загнала назойливое животное на дерево… Я решил пройтись к воде. У самого пляжа я вздрогнул от ужаса – маленькое рыжее животное бессильно лежало на земле… На теле не было никаких следов ранения… Одна лапка еще шевелилась, глаза были широко распахнуты навстречу яркому свету, но в них не было отражения!.. Наконец, он замер… Я взял валявшуюся в стороне английскую газету и завернул в нее моего котенка. Я решил отнести его в лес. Пока я шел…то ощущал пальцами тепло маленького тела. Передо мной плыли глаза мертвых тилацинов, а затем и мое собственное лицо с такими же черными зрачками, в которых нет дна… Я…разрыдался от мысли, что в глубине моего сознания живет дьявол, эгоистический убийца».
Длинная цитата позволяет обратить внимание на характер героя. Он – вполне интеллектуален и способенсмотреть на себя со стороны. Но возвратимся к мотиву убийства.
В конце повести Серер находит Священную книгу, что дает ему силы для ликвидации идейного оппонента – иранского поэта, личного друга Ахмадинежада. И хотя Сереру не суждено завладеть желанной Книгой, взамен этого он находит свое предназначение.
В финале последнийтилацин становится настоятелем Храма пылающего сердца, прихожане которого – бездомные животные.
На первых страницах повести герой разделяет людей на растения, что проводят всю жизнь в предуказанном горшке, и животных, которые ходят по миру и принюхиваются.
Прекращение блужданий связано с изживанием страха. На последних страницах Серер решительно уподобляет себя растению, обладающему странным свойством выживать в любых обстоятельствах.
Плутовской и одновременно метафизический характер одиссеи последнего тилацина и ее колониальный колорит, живо напоминают роман Киплинга «Ким».
Отметим выразительность авторских образов и описаний, свойственную визуальным искусствам. Вот герой заболевает малярией:
«Муравьи залезают тебе в рот, в уши, прокладывают через твое тело дороги и ставят железнодорожные станции… Кажется, что в сердце у тебя завелись глисты, а в мозгу начался военный парад водяных блох».
Вот Серер плывет на катере прочь из тайской глуши:
«До меня перестал доноситься шум веселых цимбал океана. Теперь я мог выйти из лодки и отправиться в путь по скрипучему морю на санях в сторону неба … Сани тронулись… и небо тяжело повисло над Индийским океаном… Вскоре уже не было видно ни седока в пурпурной чалме, ни извозчика, ни лошади, ни единого огонька в снежной пустоши, ни черного леса, ни огненных волчьих глаз. Подо мной лишь мерно колыхалось бесконечное серебристое снежное поле пустой гладкой воды, поле пустого Сатурна».
Вот герой попадает в захудалую гостиницу в Бангкоке:
«Я находился в желудке Жюля Верна. Над головой шумели трубы. Из открытых проводов, висевших в углу, трещала молния. Потом она неслась из колтунов спутанных кабелей, растянутых по коридору».
Когда же Серер лежит в кровати и прислушивается к городским шумам, а мысль его словно парит над улицами, вспоминается летящая над городом камера ГаспараНоэ в фильме «Войти в пустоту».
Уроки узкого
Рассказ Ольги Комаровой «Виолетта» (1989?) написан от лица молодого литератора, занятого, в основном, угнетающей поденщиной: переводами, «газетной пошлятиной», «несносными сценариями телепередач».
Однажды на рынке он знакомится с девушкой Виолеттой, продающей смородину. Она парадоксально красива, несколько угловата, ленива, невинна, читает мадам де Сталь по-французски и пишет прозу по-русски.
«Несамостоятельность вообще» – такое определение выносит рассказчик отношению Виолетты к жизни. Любовь героев с каждой страницей приобретает все более фатальный характер.
Виолетта последовательно отрекается от родителей, друзей, службы, творчества и сознательно ограничивает жизнь любимым человеком. Рассказчик последовательно испытывает желание обладать, помочь, расстаться, ненавидеть, умереть, убить, быть всегда вместе.
В конце концов, любовные чувства героя иссякают, Виолетта исчезает. Проходит несколько лет, рассказчик благополучен в семейной жизни и в меру успешен в литературных занятиях. А девушку приютила мама нашего героя, оформив ее домработницей.
«Но Виолетта…» – рассказ обрывается многоточием. Кажется, эту фразу можно закончить: «Но Виолетта – это я». У драмы героини есть сходство с судьбой автора: Комарова в своей короткой жизни успела найти призвание, отречься от него и раствориться в истовом служении.
Чёрная метка
Нигилизм и мизантропия пронизывают содержание прозаических фрагментов «Безумная мгла» Маруси Климовой.
«Жизнь надо прожить так, чтобы Николаю Островскому даже на том свете стало за тебя мучительно больно…», – не таков ли девиз героя-повествователя ?!
Критический его настрой подобен всеобъемлющему скептицизму Свифта: Бог нужен лишь для того, чтобы преступнику и негодяю было куда зайти с формальным покаянием.
Имя писателя должно быть возможно более идиотским, зато запоминающимся.
Чтение книг – это знакомство с маразмом и слабоумием.
Единственный и неиссякаемый источник вдохновения – удовольствие от созерцания направленной на тебя бессильной злобы.
Большинство деятелей современной культуры – бессмысленные персонажи (в качестве примера приводится композитор О. Каравайчук).
Внешний облик людей на редкость уродлив: группа низкорослых даунов у входа в метро, мерзкий тип с оспинами и проплешинами в магазине, три шкафоподобные медсестры с багровыми лицами и синими губами, влюбленная парочка, чьи кривые ноги напоминают восклицание «ох».
Человечество будет точно так же стыдиться современных мыслителей в будущем, как религии сегодня (на примере Фуко и Деррида). Положительный герой – тупой обыватель, случайно угодивший в катаклизм.
И даже животные, которые совершенны почти так же, как роботы, сильно обнаглели за последние годы.
Гиперкритицизм повествователя скорее усиливает его наблюдательность и заостряет интеллектуальный скальпель. Среди записей можно увидеть тонкие и грустные замечания о том, что нельзя любой элементарный вопрос в России решать с помощью мордобоя, а как еще?
Или размышления о ХХI веке как об эпохе Великих закрытий в культуре; о литературе как о единственном подлинном явлении в прошлом, настоящем и будущем человечества; о выборе ценностей в жизни – между добром-правдой-уродством и злом-коварством-красотой; о гуманизме и гомосексуализме; о жизненности и правдивости Евангелия.
Меткие и не слишком доброжелательные наблюдения за семейной и умственной жизнью брата, воспоминание о судьбе закаленной как сталь бабушки из Шепетовки, просмотр фильма «Елена» или дорожные впечатления о поездке в Купчино – все это лишний раз заставляет героя-рассказчика поразмыслить о человеческом несовершенстве. Когда же этот мир будут населять одни только роботы!
Третий том
Фрагменты швейцарско-российского дневника 2011-2012 гг. Александра Маркина («Митин журнал» последовательно публикует эти записи, едва ли не первым в истории новейшей русской культуры придав электронным дневникам бумажное воплощение), с одной стороны, предельно биографичны, с другой – полны литературных реминисценций.
Записи объединяет стремление автора к самоуничижению, что позволяет включить героя дневников в галерею «маленьких людей» русской литературы.
Он хочет быть съеденным людоедом, словно в рассказе Теннесси Уильямса, выпоротым, как в порнографическом романе Эрнста Теодора Гофмана (если «Сестру Монику» написал все-таки он), изнасилованным и убитым, как в российской газетной хронике. Самомаргинализация повествователя в благополучной Швейцарии доведена до абсурдного предела. Он ходит зимой в побитом молью шарфе, дырявых кедах и варежках; готовит суп из четверти тыквы, рагу из дохлой белки и спагетти с соусом из газонной травы и мха; бродит вокруг изысканных ресторанов, читая меню у дверей и заглядывая в окна; униженно попрошайничает и микроскопически ворует на городском рынке.
Подобное существование влачат персонажи Гамсуна и Беккета. Говоря о реминисценциях, осмелюсь предположить: замечательная вставная новелла о Василисе прыщавой, ее невинности, женихе, учителе и черном дильдо навеяна не только чтением романа Флобера, но и воспоминанием о героинях Виктора Ерофеева – Ксюше (это она страдала «локальным комплексом Эммы Бовари») и Наде.
Повествователь не сомневается и стремится логически доказать, что страсть к унижению присуща не ему одному, но является неискоренимым и сокровенным желанием т.н. «русского народа». «Нетрудно заметить, что унижение – это уничтожение без «что» посередине», – продолжает он.
Об одержимости автора собственной смертью уже говорилось. Но и чужая смерть – нередкая гостья на страницах дневника. Умирают сослуживица матери и ее соседка по палате. 83-летняя старуха убивает свою 62-летнюю дочь. На лыжной трассе происходит несчастный случай. В московском метро зарезали гастарбайтера, а в московской квартире – помощника депутата.
Впрочем, мрачные наблюдения и рассуждения не мешают Маркину восхищаться красотой человеческого тела или швейцарского пейзажа, изобретательностью мысли или изощрённостью речи.
Литнаследство
В тексте Павла Улитина «Капричос» (1965) причудливо переплетены история ареста и заключения автора, его литературные замыслы (в основном, неосуществленные), политика Советской власти в отношении культуры, жизнь московской литературной богемы.
Как происходит перетекание одной темы в другую, можно объяснить на примере десятой страницы этого непростого текста, публикуемого по авторской машинописи.
Упоминание трех товарищей относится к теме ареста, с ней всплывает воспоминание о пережитых в тюремной психушке слуховых и зрительных галлюцинациях – видимых, но неслышных колоколах. Умозрительные звуки приводят в текст оглохшего композитора Бетховена, вслед за ним возникает Шостакович, возвращая тему преследования художника в СССР властью.
Вернувшись к ней, Улитин вспоминает и о причине своего ареста – неподцензурном творчестве. После чего в тексте логично появляются коллеги-литераторы, а за ними и богемные женщины и необременительный разврат.
Если все же попытаться увидеть за всем этим нитевидную сюжетную линию, то перед нами, очевидно, трагическая история о репрессированной литературе.
К счастью, автор не последовал примеру своего героя и не бросил писать, к сожалению, не дожив до публикации своих произведений на жестоковыйной родине.
Мемориально напечатанный в журнале текст А. Т. Драгомощенко, чья жизнь и творчество неразрывно связаны с «Митиным журналом», относится к раннему периоду его творчества – началу 70-х годов.
Несмотря на фрагментарность и дневниковость записей, «Тень черепахи» имеет сюжетный стержень – поиск автором творческого и житейского равновесия.
Избранная Аркадием Драгомощенко повествовательная манера подчас напоминает амплитуду колебаний маятника. При этом оговоримся, что автор зачастую возвращается к занимающей его мысли, всякий раз уточняя или даже изменяя ее направление. Например, размышления о том, что в дневнике должны оставаться чистые страницы, иначе при чтении может возникнуть ощущение мнимой последовательности, а ведь часто бывают дни без единой мысли.
«Есть такие дни и ночи, о которых говоришь себе: надо во что бы то ни стало их запомнить. Может быть. Потом я что-нибудь пойму из того, что случилось, но пока надо просто их запомнить».
Вот для чего белые листы бумаги в дневнике – их приберегаешь на то момент наступления понимания.
Драгомощенко понимает: назначение поэта и поэзии состоит в выговаривании мира, хотя «молчание – конечная цель любого творческого акта…»
О любви Драгомощенко пишет как о непременной сопутнице смерти, в ее различных воплощениях и о её эмоциональных составляющих.
«Никто не знает, где она начинается и где кончается… Из нашей любви, я уверен, где-то в Китае или Швеции возникает новая любовь, допустим, к земляным орехам…»
На последних страницах автор, кажется, находит желанное равновесие: и вот уже в одном из отрывков появляется образ плывущего корабля; того самого, что был спущен на воду в незаконченной пушкинской «Осени».
Пока писатель жив, он может и должен созидать, несмотря на репрессии власти, мракобесие, саморазрушение и житейские невзгоды.
Драгомощенко обращается с негромкой проповедью «тайной свободы» к авторам журнала, а так же прочим знакомым и незнакомым товарищам по трудному счастью.
Помощь заграницы
Список авторов 66-го номера не исчерпывается русскими прозаиками.
Иностранные герои 66-го номера – голландец Герард Реве и француз Эрве Гибер.
«Досье» Реве и Гибера содержат фрагменты прозы, стихи, письма, сказки и выступления писателей, а также эссе российских и зарубежных литераторов, посвященные жизни и творчеству этих примечательных авторов.
«Досье» дают достаточное представление как о моцартианской легкости и чувственной религиозности Герарда Реве, так и о беспощадном фотографическом реализме Эрве Гибера. А заинтересовавшиеся читатели могут обратиться к чтению 11 книг этих писателей, уже выпущенных издательством Kolonna publications.
Немецкий пражский писатель Оскар Баум впервые публикуется на русском языке. Для лучшего понимания прозы друга Франца Кафки и Макса Брода следует знать, что он был слепым.
Незряч и Бертль – герой представленного в журнале фрагмента «Из будней безработного». Это обстоятельство во многом обуславливает его отношения с матерью, разрешающиеся трагедией – еще одной пражской дефенестрацией.
Среди авторов 66-го номера также Василий Ломакин с собственными макабрическими стихами, Ярослав Старцев с переводами средневековых поэтов-хулиганов, Анри Волохонский, продолжающий заочное сотрудничество-соперничество с Джойсом, и вдохновленный зеленой феей абсента чародей Алистер Кроули.

Митин журнал, №66. Современная русская проза: хорошее новое и незабытое старое

mitin-magazine Повесть «Тасманский волк» Юлии Кисина. Рассказ «Виолетта» Ольги Комаровой. Прозаическая «Безумная мгла» Маруси Климовой. «Третий том» дневников Александра Маркина. Ранние записи Аркадия Драгомощенко. Потаённые фрагменты «Капричос» Павла Улитина.

Одним из побудительных мотивов литературного творчества является стремление пишущего упорядочить мир, как свой внутренний, противоречивый, так и окружающий, почти всегда враждебный. Произведения, созданные в последние пятьдесят лет и публикуемые в нынешнем выпуске «Митиного журнала», в полной мере отражают эту дуальность.

Полёт голубки на крыльях фобии

Существует любопытная гипотеза антропогенеза: человекообразные обезьяны не отличались большой живучестью – неразвитый волосяной покров, затяжной детства и т.д. Чтобы выжить во враждебной окружающей среде, обезьяны старались подражать более сильным и ловким существам. Живя, так сказать, «по плану» какого-то животного, человек заодно расширял и свое сознание, стремясь закрепить в памяти приобретаемые навыки.

Можно вспомнить роман Голдинга «Наследники», где эта тонкая грань антропогенеза хорошо очерчена: когда одни особи превращаются во все более и более разумных людей, другие – в скулящих и вымирающих тварей.

Преамбула эта кажется необходимой, потому что главный герой повести Юлии Кисиной «Тасманский волк» – человековолк, причем из породы вымерших в 1930-е гг. тилацинов, или сумчатых волков (иногда их называют тиграми за полосы на спине).

К слову, примеры оборотничества встречаются не только на страницах литературных произведений. По воспоминаниям не склонного к мистицизму и романтизму академика М.Гаспарова, ликантропии в легкой форме был подвержен Сергей Бобров. Пианистка Элен Гримо занимается разведением волков и, кажется, предпочитает их своим двуногим собратьям.

«Тасманский волк» — книга Признания, Познания и Послания. Повесть Юлии Кисиной имеет несомненные признаки авантюрно-приключенческой.

Человековолк Серер – последний в роду – родился в СССР и вырос в Средней Азии. Там он узнал от бабушки историю своего гонимого племени.

Обвинения, оправдывающие их истребление, довольно стандартны: колдовство, ритуальные убийства, людоедство, нежелательное вероисповедание. В общем, Бейлис умер, но дело его живет.

От бабушки Серер узнает о существовании Священной книги Волка, чуть ли не в единственном экземпляре. Так возникает эзотерический аспект повести.

Поискам Книги герой собирается посвятить свою жизнь. Странствия Серера уподобляют его другим знаменитым скитальцам: Одиссею и Вечному Жиду. Он оказывается в Индии, Египте, Тоскане, Магрибе, Таиланде и Аравии, сибаритствует в личном самолете шейха, в резиденциях махарадж и нефтяных королей, но также и спускается в трущобы Бомбея и Бангкока.

Он звонит из телефонной будки в джунглях и смотрится в трюмо на морском берегу. Встречается с европейцами-хиппи, торговцами и рыбаками, ворами и убийцами, поэтами-радикалами. Важную роль в поисках играет общение Серера с животными, ему родственными: собаками и кошками.

В повествовании можно отметить лейтмотивы, характерные для авантюрного романа: образ мертвеца, который подобно скелетам – указателям Флинта в «Острове сокровищ», подсказывает герою направление поисков.

Это и воровство, причем герой то становится его жертвой, то крадет сам. Это и образ Прекрасной Дамы, принимающей разные обличья: украинки Веры (она же Ева), по вечерам становящейся арабской кошкой; волчицы Лизы, угодившей в смертельную ловушку; безутешной Елены, дочери шведского дипломата; коварной изменницы Анны и москвички Ольги, «стажировавшейся по нефти». И, наконец, ключевой для повести мотив убийства. В начале текста Серер размышляет о возможности преступления, его практической стороне. В середине его, во время таиландских скитаний, он становится виновником смерти котенка, не дававшего ему спать.

«Котенок ни на минуту не отставал и продолжал мяукать, требуя любви и внимания. В тот момент во мне что-то неприятно и зло шевельнулось. Всеми силами я пожелал, чтобы его сейчас не было…тогда Собака, по-видимому, услышав мое внутреннее желание…загнала назойливое животное на дерево… Я решил пройтись к воде. У самого пляжа я вздрогнул от ужаса – маленькое рыжее животное бессильно лежало на земле… На теле не было никаких следов ранения… Одна лапка еще шевелилась, глаза были широко распахнуты навстречу яркому свету, но в них не было отражения!.. Наконец, он замер… Я взял валявшуюся в стороне английскую газету и завернул в нее моего котенка. Я решил отнести его в лес. Пока я шел…то ощущал пальцами тепло маленького тела. Передо мной плыли глаза мертвых тилацинов, а затем и мое собственное лицо с такими же черными зрачками, в которых нет дна… Я…разрыдался от мысли, что в глубине моего сознания живет дьявол, эгоистический убийца».

Длинная цитата позволяет обратить внимание на характер героя. Он – вполне интеллектуален и способен смотреть на себя со стороны. Но возвратимся к мотиву убийства.

В конце повести Серер находит Священную книгу, что дает ему силы для ликвидации идейного оппонента – иранского поэта, личного друга Ахмадинежада. И хотя Сереру не суждено завладеть желанной Книгой, взамен этого он находит свое предназначение.

В финале последнийтилацин становится настоятелем Храма пылающего сердца, прихожане которого – бездомные животные.

На первых страницах повести герой разделяет людей на растения, что проводят всю жизнь в предуказанном горшке, и животных, которые ходят по миру и принюхиваются.

Прекращение блужданий связано с изживанием страха. На последних страницах Серер решительно уподобляет себя растению, обладающему странным свойством выживать в любых обстоятельствах.

Плутовской и одновременно метафизический характер одиссеи последнего тилацина и ее колониальный колорит, живо напоминают роман Киплинга «Ким».

Отметим выразительность авторских образов и описаний, свойственную визуальным искусствам. Вот герой заболевает малярией:

«Муравьи залезают тебе в рот, в уши, прокладывают через твое тело дороги и ставят железнодорожные станции… Кажется, что в сердце у тебя завелись глисты, а в мозгу начался военный парад водяных блох».

Вот Серер плывет на катере прочь из тайской глуши:

«До меня перестал доноситься шум веселых цимбал океана. Теперь я мог выйти из лодки и отправиться в путь по скрипучему морю на санях в сторону неба … Сани тронулись… и небо тяжело повисло над Индийским океаном… Вскоре уже не было видно ни седока в пурпурной чалме, ни извозчика, ни лошади, ни единого огонька в снежной пустоши, ни черного леса, ни огненных волчьих глаз. Подо мной лишь мерно колыхалось бесконечное серебристое снежное поле пустой гладкой воды, поле пустого Сатурна».

Вот герой попадает в захудалую гостиницу в Бангкоке:

«Я находился в желудке Жюля Верна. Над головой шумели трубы. Из открытых проводов, висевших в углу, трещала молния. Потом она неслась из колтунов спутанных кабелей, растянутых по коридору».

Когда же Серер лежит в кровати и прислушивается к городским шумам, а мысль его словно парит над улицами, вспоминается летящая над городом камера Гаспара Ноэ в фильме «Войти в пустоту».

Уроки узкого

Рассказ Ольги Комаровой «Виолетта» (1989?) написан от лица молодого литератора, занятого, в основном, угнетающей поденщиной: переводами, «газетной пошлятиной», «несносными сценариями телепередач».

Однажды на рынке он знакомится с девушкой Виолеттой, продающей смородину. Она парадоксально красива, несколько угловата, ленива, невинна, читает мадам де Сталь по-французски и пишет прозу по-русски.

«Несамостоятельность вообще» – такое определение выносит рассказчик отношению Виолетты к жизни. Любовь героев с каждой страницей приобретает все более фатальный характер.

Виолетта последовательно отрекается от родителей, друзей, службы, творчества и сознательно ограничивает жизнь любимым человеком. Рассказчик последовательно испытывает желание обладать, помочь, расстаться, ненавидеть, умереть, убить, быть всегда вместе.

В конце концов, любовные чувства героя иссякают, Виолетта исчезает. Проходит несколько лет, рассказчик благополучен в семейной жизни и в меру успешен в литературных занятиях. А девушку приютила мама нашего героя, оформив ее домработницей.

«Но Виолетта…» – рассказ обрывается многоточием. Кажется, эту фразу можно закончить: «Но Виолетта – это я». У драмы героини есть сходство с судьбой автора: Комарова в своей короткой жизни успела найти призвание, отречься от него и раствориться в истовом служении.

Чёрная метка

Нигилизм и мизантропия пронизывают содержание прозаических фрагментов «Безумная мгла» Маруси Климовой.

«Жизнь надо прожить так, чтобы Николаю Островскому даже на том свете стало за тебя мучительно больно…», – не таков ли девиз героя-повествователя ?!

Критический его настрой подобен всеобъемлющему скептицизму Свифта: Бог нужен лишь для того, чтобы преступнику и негодяю было куда зайти с формальным покаянием.

Имя писателя должно быть возможно более идиотским, зато запоминающимся.

Чтение книг – это знакомство с маразмом и слабоумием.

Единственный и неиссякаемый источник вдохновения – удовольствие от созерцания направленной на тебя бессильной злобы.

Большинство деятелей современной культуры – бессмысленные персонажи (в качестве примера приводится композитор О. Каравайчук).

Внешний облик людей на редкость уродлив: группа низкорослых даунов у входа в метро, мерзкий тип с оспинами и проплешинами в магазине, три шкафоподобные медсестры с багровыми лицами и синими губами, влюбленная парочка, чьи кривые ноги напоминают восклицание «ох».

Человечество будет точно так же стыдиться современных мыслителей в будущем, как религии сегодня (на примере Фуко и Деррида). Положительный герой – тупой обыватель, случайно угодивший в катаклизм.

И даже животные, которые совершенны почти так же, как роботы, сильно обнаглели за последние годы.

Гиперкритицизм повествователя скорее усиливает его наблюдательность и заостряет интеллектуальный скальпель. Среди записей можно увидеть тонкие и грустные замечания о том, что нельзя любой элементарный вопрос в России решать с помощью мордобоя, а как еще?

Или размышления о ХХI веке как об эпохе Великих закрытий в культуре; о литературе как о единственном подлинном явлении в прошлом, настоящем и будущем человечества; о выборе ценностей в жизни – между добром-правдой-уродством и злом-коварством-красотой; о гуманизме и гомосексуализме; о жизненности и правдивости Евангелия.

Меткие и не слишком доброжелательные наблюдения за семейной и умственной жизнью брата, воспоминание о судьбе закаленной как сталь бабушки из Шепетовки, просмотр фильма «Елена» или дорожные впечатления о поездке в Купчино – все это лишний раз заставляет героя-рассказчика поразмыслить о человеческом несовершенстве. Когда же этот мир будут населять одни только роботы!

Третий том

Фрагменты швейцарско-российского дневника 2011-2012 гг. Александра Маркина («Митин журнал» последовательно публикует эти записи, едва ли не первым в истории новейшей русской культуры придав электронным дневникам бумажное воплощение), с одной стороны, предельно биографичны, с другой – полны литературных реминисценций.

Записи объединяет стремление автора к самоуничижению, что позволяет включить героя дневников в галерею «маленьких людей» русской литературы.

Он хочет быть съеденным людоедом, словно в рассказе Теннесси Уильямса, выпоротым, как в порнографическом романе Эрнста Теодора Гофмана (если «Сестру Монику» написал все-таки он), изнасилованным и убитым, как в российской газетной хронике. Самомаргинализация повествователя в благополучной Швейцарии доведена до абсурдного предела. Он ходит зимой в побитом молью шарфе, дырявых кедах и варежках; готовит суп из четверти тыквы, рагу из дохлой белки и спагетти с соусом из газонной травы и мха; бродит вокруг изысканных ресторанов, читая меню у дверей и заглядывая в окна; униженно попрошайничает и микроскопически ворует на городском рынке.

Подобное существование влачат персонажи Гамсуна и Беккета. Говоря о реминисценциях, осмелюсь предположить: замечательная вставная новелла о Василисе прыщавой, ее невинности, женихе, учителе и черном дильдо навеяна не только чтением романа Флобера, но и воспоминанием о героинях Виктора Ерофеева – Ксюше (это она страдала «локальным комплексом Эммы Бовари») и Наде.

Повествователь не сомневается и стремится логически доказать, что страсть к унижению присуща не ему одному, но является неискоренимым и сокровенным желанием т.н. «русского народа». «Нетрудно заметить, что унижение – это уничтожение без «что» посередине», – продолжает он.

Об одержимости автора собственной смертью уже говорилось. Но и чужая смерть – нередкая гостья на страницах дневника. Умирают сослуживица матери и ее соседка по палате. 83-летняя старуха убивает свою 62-летнюю дочь. На лыжной трассе происходит несчастный случай. В московском метро зарезали гастарбайтера, а в московской квартире – помощника депутата.

Впрочем, мрачные наблюдения и рассуждения не мешают Маркину восхищаться красотой человеческого тела или швейцарского пейзажа, изобретательностью мысли или изощрённостью речи.

Литнаследство

В тексте Павла Улитина «Капричос» (1965) причудливо переплетены история ареста и заключения автора, его литературные замыслы (в основном, неосуществленные), политика Советской власти в отношении культуры, жизнь московской литературной богемы.

Как происходит перетекание одной темы в другую, можно объяснить на примере десятой страницы этого непростого текста, публикуемого по авторской машинописи.

Упоминание трех товарищей относится к теме ареста, с ней всплывает воспоминание о пережитых в тюремной психушке слуховых и зрительных галлюцинациях – видимых, но неслышных колоколах. Умозрительные звуки приводят в текст оглохшего композитора Бетховена, вслед за ним возникает Шостакович, возвращая тему преследования художника в СССР властью.

Вернувшись к ней, Улитин вспоминает и о причине своего ареста – неподцензурном творчестве. После чего в тексте логично появляются коллеги-литераторы, а за ними и богемные женщины и необременительный разврат.

Если все же попытаться увидеть за всем этим нитевидную сюжетную линию, то перед нами, очевидно, трагическая история о репрессированной литературе.

К счастью, автор не последовал примеру своего героя и не бросил писать, к сожалению, не дожив до публикации своих произведений на жестоковыйной родине.

Мемориально напечатанный в журнале текст А. Т. Драгомощенко, чья жизнь и творчество неразрывно связаны с «Митиным журналом», относится к раннему периоду его творчества – началу 70-х годов.

Несмотря на фрагментарность и дневниковость записей, «Тень черепахи» имеет сюжетный стержень – поиск автором творческого и житейского равновесия.

Избранная Аркадием Драгомощенко повествовательная манера подчас напоминает амплитуду колебаний маятника. При этом оговоримся, что автор зачастую возвращается к занимающей его мысли, всякий раз уточняя или даже изменяя ее направление. Например, размышления о том, что в дневнике должны оставаться чистые страницы, иначе при чтении может возникнуть ощущение мнимой последовательности, а ведь часто бывают дни без единой мысли.

«Есть такие дни и ночи, о которых говоришь себе: надо во что бы то ни стало их запомнить. Может быть. Потом я что-нибудь пойму из того, что случилось, но пока надо просто их запомнить».

Вот для чего белые листы бумаги в дневнике – их приберегаешь на то момент наступления понимания.

Драгомощенко понимает: назначение поэта и поэзии состоит в выговаривании мира, хотя «молчание – конечная цель любого творческого акта…»

О любви Драгомощенко пишет как о непременной сопутнице смерти, в ее различных воплощениях и о её эмоциональных составляющих.

«Никто не знает, где она начинается и где кончается… Из нашей любви, я уверен, где-то в Китае или Швеции возникает новая любовь, допустим, к земляным орехам…»

На последних страницах автор, кажется, находит желанное равновесие: и вот уже в одном из отрывков появляется образ плывущего корабля; того самого, что был спущен на воду в незаконченной пушкинской «Осени».

Пока писатель жив, он может и должен созидать, несмотря на репрессии власти, мракобесие, саморазрушение и житейские невзгоды.

Драгомощенко обращается с негромкой проповедью «тайной свободы» к авторам журнала, а так же прочим знакомым и незнакомым товарищам по трудному счастью.

Помощь заграницы

Список авторов 66-го номера не исчерпывается русскими прозаиками.

Иностранные герои 66-го номера – голландец Герард Реве и француз Эрве Гибер.

«Досье» Реве и Гибера содержат фрагменты прозы, стихи, письма, сказки и выступления писателей, а также эссе российских и зарубежных литераторов, посвященные жизни и творчеству этих примечательных авторов.

«Досье» дают достаточное представление как о моцартианской легкости и чувственной религиозности Герарда Реве, так и о беспощадном фотографическом реализме Эрве Гибера. А заинтересовавшиеся читатели могут обратиться к чтению 11 книг этих писателей, уже выпущенных издательством Kolonna publications.

Немецкий пражский писатель Оскар Баум впервые публикуется на русском языке. Для лучшего понимания прозы друга Франца Кафки и Макса Брода следует знать, что он был слепым.

Незряч и Бертль – герой представленного в журнале фрагмента «Из будней безработного». Это обстоятельство во многом обуславливает его отношения с матерью, разрешающиеся трагедией – еще одной пражской дефенестрацией.

Среди авторов 66-го номера также Василий Ломакин с собственными макабрическими стихами, Ярослав Старцев с переводами средневековых поэтов-хулиганов, Анри Волохонский, продолжающий заочное сотрудничество-соперничество с Джойсом, и вдохновленный зеленой феей абсента чародей Алистер Кроули.

Текст: Константин Львов

Источник: Частный корреспондент