Согласно некоторым источникам, 16 марта 1909 года в издательстве В.М. Саблина тиражом 3000 экземпляров вышел сборник «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции», ставший важнейшей страницей в интеллектуальной и духовной истории России.
Перечитывая текст Николая Бердяева о философской истине и интеллигентской правде, вспомнил 1990-е, две комнатушки на Зубовском бульваре (арендовали какой-то флигель в издательстве «Прогресс»), где располагался тогда еще молодой журнал «Логос». Во внутреннем дворике тогда сваливались стопки собраний сочинений советских философских классиков и прогрессовская пропаганда. Они вырастали заново, когда в очередное помещение въезжал новый арендатор. Из тех комнатушек вышло потом много других журналов и издательств, бесчисленное множество проектов и начинаний. Там не было интеллигентских споров, но было много работы — пытались отшелушить из вновь осваиваемой русской и западной философской традиции что-то настоящее. Вспомнил, потому что Николая Бердяева в этом отсеянном остатке никогда не было.
Для меня нет его там и сейчас, потому что эти сочинения — публицистическая, интеллигентская идеология. Но это не означает, что в них нет некоего здравого зерна. Ведь идеология не может быть полностью ложной — она всегда отчасти истинна. Можно даже показаться, что между рациональной теорией и идеологией трудно провести границу. Но это различие проще всего зафиксировать, обратив внимание на то, как мы используем то и другое. Рациональная, теория не претендует на окончательность: если эта теория является естественнонаучной, то ее можно фальсифицировать; если это гуманитарная интерпретация, то она не скрывает того, что это лишь интерпретация, которая может быть дополнена или даже заменена другой интерпретацией.
Идеология — эта такая интерпретация, которая выдает себя за социальный факт, основополагающую структуру, которая находится по ту сторону конфликтов интерпретаций. Она выступает не как интерпретация, включенная с ситуацию конфликта, но как сама социальная реальность. «Вехи», конечно, идеологический («идейный») сборник, но статья Бердяева, открывающая его, пожалуй, сильнее всего маскирует это обстоятельство, выдавая его идеологию за экспликацию неких фундаментальных особенностей русской интеллектуальной жизни.
И эта интерпретация, выдающая себя за реальность, так и пошла кочевать дальше — из одного идейного сборника в другой. Как с такой реальностью с ней соотносятся все последующие «идейные» высказывания, адресующиеся к «Вехам».
Сейчас я считаю, что правильный подход к пониманию «Вех» должен начинаться с подробной истории появления этого сборника в контексте конкурентного столкновения русских внеакадемических идейных групп, ведущих напряженную борьбу за внимание различных аудиторий и ресурсы. Тогда мы увидим, что «Вехи» действительно актуальны — поскольку и сейчас различные группы ведут такую же борьбу. Хотя, возможно, эти группы будет точнее назвать безыдейными. К сожалению, такая история пока не написана в виде, который можно назвать удовлетворительном. Причем едва ли не более всего препятствует этому идеологическая форма «Вех» — они подготавливают к тому, чтобы рассуждать о национальных особенностях русской философии, о взаимоотношениях интеллигенции с государством и народом (последнее, впрочем, давно не актуально), о «подлинной интеллигенции» в ее отличие от «интеллигентщины» или «образованщины». Конечно, то, что не сделано за многие годы сообществом историков, нелепо пытаться восполнить здесь.
Поэтому ограничимся подходом, так сказать, историко-систематическим — можно ли зафиксировать в окружающей нас действительности некоторые сюжеты, затронутые Николаем Бердяевым, и в какой форме они сохранились?
«Кружковая интеллигенция, искусственно выделяемая из общенациональной жизни».
Бердяев, который пишет об интеллигентщине, имеет в виду интеллектуальные группы определенной идеологической направленности — левой и демократической, как мы их сейчас бы назвали. В советский период этот левый интеллектуальный фланг обернулся партийной номенклатурой, в общем-то, определявшей себя именно в качестве интеллигенции. Об этом недвусмысленно напоминал лозунг «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи». Партия боролась с конкурентами именно как с «кружковыми» отщепенцами, выделившимися из общенародной жизни. Кружки выявлялись и уничтожались, но в позднесоветский период на какое-то время процвели и даже одерживали свои собственные символические победы. Тогда-то в неноменклатурном слое развернулась своя борьба за маркер «подлинной» интеллигенции, принимавший самые разные формы — Г. Померанц делил интеллигенцию на «порядочную» и «непорядочную», А. Солженицын громил «образованщину» и т.д. Все эти приемы социального самоопределения советской интеллигенции прекрасно описаны, например, Александром Кустаревым.
В постсоветский период ситуация вновь изменилась. Интеллигенция не у власти, само собой, последнюю ругает за все, намекая, что лучше знает, как бы ей эту власть употребить. Интеллигенция у власти, напротив, громит интеллигентов-отщепенцев. Яснее всего это недавно сформулировал Модест Колеров: «Если интеллигенция не хочет мыслить себя в рамке власти, она ничтожна, она террористична и убога, она деструктивна по отношению к той стране, которая на медные пятаки вырастила ее, и предает свою страну».
Противопоставление «подлинной» и «неподлинной» (отщепенческой, кружковой и т.д.) интеллигенции давно превратилась в расхожий риторический прием, используемый всеми подряд. И даже вовсе не обязательно в связке со словом «интеллигенция» — здесь могут фигурировать «интеллектуалы», «эксперты», «государственники» и проч.
Работает механизм так: «подлинные» легитимирую свою подлинность причастностью к некоей более или менее широкой общности или надличной ценности — государству, нации, святыням и ценностям «культуры», «философской истине» и далее по списку. И клеймят отщепенцев. Победу одерживает тот, кто перекричит другого.
Мне кажется, этот риторический инструмент пообтесался и давно никого не убеждает, либо рассчитан на совсем уж интеллектуальную девственность. Любая универсальность – нации, культуры и т.д. — может существовать лишь как сложное многообразие различных конкурирующих позиций. Сведение этого многообразия к одной — «подлинной», «национальной», «моральной» или «культурной» — позиции, уничтожает универсальность и означает торжество частного и провинциального. Тем более что современное пространство интеллектуальности быстро растет и изменяется. Досоветские и советские оппозиции — народ и интеллигенция, государство и интеллигенция — в нем уже давно не работают. Худо-бедно, но живем-то в обществе знания!
«Самостоятельное значение философии отрицалось, философия подчинялась утилитарно-общественным целям».
Николай Бердяев философ религиозный, т.е. весьма специфический. Религиозную философия надо, например, отличать от философии религии, т.е. от попытки философскими (рациональными) средствами разрабатывать религиозные проблемы. Религиозный философ — это, скорее, самобытный богослов, который с использованием некоторых философских средств аргументации рассуждает преимущественно на нерелигиозные темы. К сожалению, я до сих пор не видел внятной оценки современных богословов, которые бы объяснили мне, насколько догматически корректны взгляды Бердяева как религиозного философа.
Ряд богословских вопросов, поднятых Бердяевым в веховской статье, перешли в настоящее время из фазы размышлений в практическую сферу церковной деятельности. Например, он размышляет о «человеколюбии» русской интеллигентщины: «Человеколюбие это было ложным, так как не было основано на настоящем уважении к человеку, к равному и родному по Единому Отцу; оно было, с одной стороны, состраданием и жалостью к человеку из «народа», а с другой стороны, превращалось в человекопоклонство и народопоклонство. Подлинная же любовь к людям есть любовь не против истины и Бога, а в истине и в Боге, не жалость, отрицающая достоинство человека, а признание родного Божьего образа в каждом человеке». В июне 2008 года Русской Православной Церковью был принят документ «Основы учения Русской Православной Церкви о достоинстве, свободе и правах человека», в котором нетрудно увидеть, каким образом Бердяев актуален сегодня: «Если к образу Божию в Православии возводится неотъемлемое, онтологическое достоинство каждой человеческой личности, ее высочайшая ценность, то подобающая достоинству жизнь соотносится с понятием подобия Божия, которое по Божественной благодати достигается через преодоление греха, стяжание нравственной чистоты и добродетелей. А поэтому человек, носящий в себе образ Божий, не должен превозноситься этим высоким достоинством, ибо это не его личная заслуга, но дар Божий (§ I.2).
Размышления Бердяева — и не только в этой части — имеют, таким образом, характер богословский. По этой причине меня удивляет, почему он считается философом — потому что рассуждает об эмпириокритицизме, неокантианстве и ницшеанстве? Но это еще никого не характеризует как философа. Таким же образом я не могу вслед за Бердяевым назвать Достоевского «величайшим русским метафизиком». Стихия Достоевского — моральные и, опять же, богословские вопросы, ряд из которых (например, вопрос теодицеи) он сформулировал необычайно выразительно. Вообще, мне кажется, что богословие давно вошло в систему российского образования — под видом, например, преподавания истории русской философии.
Но тот проект новой русской философии, который набрасывает в своей статье Бердяев, мало чем отличается от множества версий, например, католической философии, с ее «онтологическим реализмом», «мистическим» интересом к «живому бытию» и «целостным отношением к миру». В общем-то русская религиозная философия если где и востребована в мире заметным образом — так это в католических кругах.
Как этот религиозный уклон, однако, соотносится с защитой Бердяевым автономии философской истины, критикой поверхности и утилитарности рецепции западных концепций? Ведь на фоне раздающихся и сегодня голосов в пользу возврата идеологической составляющей в высшее, прежде всего, философское образование, я бы вполне согласился с вот таким приговором Бердяева: «До сих пор еще наша интеллигентная молодежь не может признать самостоятельного значения наук, философии, просвещения, университетов, до сих пор еще подчиняет интересам политики, партий, направлений и кружков. Защитников безусловного и независимого знания, знания как начала, возвышающегося над общественной злобой дня, все еще подозревают в реакционности».
Но все не так просто, и окончательное разъяснение позиции Бердяева можно найти лишь в конце статьи: «сейчас мы духовно нуждаемся в признании самоценности истины, в смирении перед истиной и готовности на отречение во имя ее». И далее, в примечании: «Смирение перед истиной имеет большое моральное значение, но не должно вести к культу мертвой, отравленной истины». Таким образом, сам Бердяев никуда не ушел от «утилитарности», но эта утилитарность особого вида, аналогичная, например, изучению квадривиума в средневековом университете. Смирение перед «самоценными истинами» — это своеобразная ментальная гигиена, призванная смирить и очистить разум для постижения более высокой — религиозной — истины.
Что делает эту позицию Бердяева внутренне несогласованной? Религиозный характер его размышлений с одной стороны. Но также его особое положение как интеллектуала. На первый взгляд, Бердяев рассуждает как профессиональный философ, критикующий непрофессиональную публику, интересующуюся философией, но неадекватно ее воспринимающую. Но на самом деле, он не является профессиональным философом и вполне в духе интеллигентщины критикует академическую философию, которая и есть для него та самая «мертвая, отравленная истина»: «Интеллигенция не без основания относится отрицательно и подозрительно к отвлеченному академизму, к рассечению живой истины, и в ее требовании целостного отношения к миру и жизни можно разглядеть черту бессознательной религиозности».
Здесь одно из основных противоречий: выступать как бы со стороны профессионального сообщества, но на самом деле предлагать всего лишь еще одну разновидность интеллигентского «целостного отношения к жизни». Бердяева в этом отношении не имеет смысла упрекать — его позиция соответствует роли публициста, тогда как философия, как и другие науки, в своем «самостоятельном значении» способны выступать лишь в пределах релевантной коммуникативной формы, каковая — в силу дифференцирующего процесса модернизации — локализуется или, по меньшей мере, привязана к профессиональным институтам.
Поэтому сегодня с высказыванием «Нужно, наконец, признать, что «буржуазная» наука и есть именно настоящая, объективная наука, «субъективная» же наука наших народников и «классовая» наука наших марксистов имеют больше общего с особой формой веры, чем с наукой», — я могу согласиться в той мере, в какой «настоящей наукой» можно назвать лишь ту, что включена в современный институциональный и коммуникативный контекст — других критериев я не знаю.
Широкая публика имеет о философии, конечно, превратное представление, но корить ее за это бессмысленно — с таким же успехом это могут делать социологи или физики. Правда, место морализма, о котором пишет Бердяев, сегодня занял место, скорее, эстетизм — публика ценит суждение не моральное, а смачное. Но подменяется ли рациональное философское суждение моральным, эстетическим или религиозным — это, в любом случае, ошибочная подмена. Из такой подмены — философии на идеологию — затем выросла вся «советская философия».
Истина не может быть национальною, истина всегда универсальна, но разные национальности могут быть призваны к раскрытию отдельных сторон истины. Свойства русского национального духа указывают на то, что мы призваны творить в области религиозной философии.
Запрос на национальную философскую традиция в России, как ни странно, никуда не девался — ищут ее днем с огнем и даже предлагаются какие-то проекты по раскрутке мировой значимости наших философствующих соотечественников. Но тут мы вновь должны вернуться к проблеме религиозной философии.
Существует огромный массив текстов католической философии. Я, например, ничуть не против и даже вполне за то, чтобы у нас развивалась бы философия православная, исламская и т.д. Все они имеют право на существование. Правда, что-то бурных прорывов здесь не особенно заметно. Но только надо понять, что современная духовная ситуация такова, что эти религиозно-философские начинания есть и, насколько можно видеть, будут оставаться периферийным культурным явлением.
Что же касается собственно философии, то здесь накопился некоторый исторический материал, который позволяет судить о том, насколько продуктивна формула Бердяева насчет «национального» раскрытия универсальной истины. От подобных магических формул, которые давно приобрели характер ритуальных заклинаний, никакой, на самом деле серьезной философии не рождается. Русская и советская философская традиция может гордится несколькими первоклассными и известными философскими фигурами — Вл. Соловьев, Густав Шпет, Михаил Бахтин. Все они смогли возвыситься до универсального, сохраняя, конечно, отпечаток своей индивидуальности и своей культуры. Но главное здесь не последнее, а первое: сложным является универсальное, а уж исторической и культурной индивидуации никому и никогда избегать не удавалось. Но формулировать построение «национальной» философии как задачу — значит заведомо обрекать себя на роль, в лучшем случае, любопытного объекта для исторического или даже этнографического изучения. И никакими технологическими кунстштуками здесь ничего не изменить.
Текст: Виталий Куренной
Источник: Частный корреспондент