Роман написан так, как будто в секретном бункере на закрытой ветке метро и сейчас существуют подпольные курсы «совьетик криэйтив райтинг», — полагает Варвара Бабицкая
Александр Терехов. Немцы. — М.: АСТ, 2012
Писатель Александр Терехов появился для широкого читателя три года назад, когда роман «Каменный мост» принес ему премию «Большая книга» и большую же, но странную славу.
Книжку эту, в которой автор показал свою очарованность сталинской эпохой и редкой пробы
ненависть ко всему живому, многие критики сочли отвратительной, но «очень, очень важной».
Сколь угодно убедительным описанием свинцовых мерзостей жизни в русской литературе никого, конечно, не удивишь, но, как правило, автор, будь то хоть Федор Сологуб, хоть Борис Житков, все же очевидно для читателя сохранял дистанцию между мерзавцем-героем и собой. Что же до автора «Каменного моста», то если «божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь» ему ведомы — читателю он этого никак понять не дал.
Новый роман Терехова — «Немцы» — произведение гораздо более легкое и как бы приоткрывающее нам и светлую сторону человеческой души. Сюжет романа разворачивается в наши дни: фон — подковерная борьба чиновников московского «Востоко-южного» округа за выживание и жирный кусок в свете воцарения нового префекта. Накануне московских думских выборов мэр, трясясь за свое кресло, ставит нового человека, который должен обеспечить нужное количество процентов «Единой России» и Медведеву, а жена мэра спешно прибирает к рукам все, что еще не успела выгрести. Главный герой, руководитель пресс-центра префектуры Эбергард, интригуя и стараясь удержаться в «системе», которая перекраивается с приходом новых людей, в то же время борется с бывшей женой за любовь двенадцатилетней дочери и право видеть ее.
Таким образом, «Немцы» — произведение отчасти сатирическое, а отчасти сентиментальное. Начинается оно многообещающе — в самом начале, в сцене первого явления нового префекта, можно усмотреть даже отсылку к Салтыкову-Щедрину: «Следом, прицепом, на небольшом, неменяющемся расстоянии тяжело тащился монстр, дергая по сторонам боксерски набычившейся башкой — или перетужил галстук, или монстру позавчера пришили новую голову и он не до конца еще к ней привык». Но этим обещаниям не суждено сбыться: если в «Истории одного города» перипетии с приставной головой городского Головы были комедией абсурда, то роман Терехова заставит читателя улыбнуться разве что один-единственный раз.
Там есть проходная сцена, где простой капитан милиции неожиданно делится с главным героем своей печалью из-за борьбы за демократию в Татарстане. Это единственное место в романе, где слово «демократия» в принципе упоминается: вообще-то герои о политике не говорят, смещение или новое назначение мэра, третий срок Путина, выборные бюллетени, которые Эбергард в какой-то момент лично размножает чуть ли не на ксероксе, и небольшая суета со вбросом на избирательном участке волнуют их с чисто экономической точки зрения.
«А че в Татарстане? — Эбергард сочувственно приблизился. — Ихний сенатор Юсипбеков схватился с Шаймиевым, — капитан сощурился в некое отдаление, где в обнимку, сопя и ловчась обхватить друг друга поудобней, переступали босиком по ковру потные татары, — протестует, что зажали свободу слова, газеты в намордниках. Предприятия приватизировали только своим, в семью. Самоуправления — ноль. Ручные суды. Милиция там… Ващ-ще, — капитан сморщился и сплюнул горечь меж туфлей, — третий месяц уже бьются. Измучили меня уже! Путин-то ведь должен вмешаться! Ведь даже если я это вижу!» Когда Эбергард пытается с сочувствием выяснить, почему, собственно, капитанское сердце болит за далекий Татарстан, капитан с готовностью разворачивает перед ним свою мотивацию:
«Так просто, обидно за людей… Ведь тоже — Россия! А если слетит Шаймиев, то Юсипбекова не поставят. У него братья под следствием за вымогательство и похищение — поставят кого? — И капитан, от чего-то проясняясь, пропел: — Нургалиева. А как с министров уберут Нургалиева, начальник ГУВД Харитин затопчет нашего окружного Мищенко в две минуты! Он Мищенко не-на-ви-дит. Комиссии с округа не вылазят, как аттестация — Мищенко заныривает в реанимацию! — Почему? — Мищенко не тамбовский. Харитин на все округа своих, тамбовских поставил, а Мищенко снять не может, тот в волейбол с Нургалиевым играет. Без Нургалиева нашего окружного вынесут!— Капитан злорадно рассмеялся».
Следует длинная цепочка кумовства, которая должна рассыпаться, как карточный домик, в случае торжества демократии в Татарстане — бабка за дедку, дедка за репку — и в результате этих кадровых перестановок наш капитан опять попадет на хлебное место — пристанционную площадь в Нижнем Песчаном, отжатую у него наглым молодым конкурентом, который в данный момент лучше встроен в «систему»: «Ведь слежу по Интернету — чистое средневековье в Татарстане… Всё, как мы читали: какие-то баи! Феодализм! Да и народ, как ни запугивай, а терпение-то не бесконечно. Лопнет ведь? Выйдут за правду на площадь! И встанут. И скажут! Верно?»
К этой сцене, собственно, примерно сводится основное содержание «Немцев», исключая лирические отступления про любовь героя к дочери. Сатирический замысел Терехова несколько нивелируется тем фактом, что отвращение его к своим персонажам — не нравственной, а физиологической природы. Автор толстовским периодом, кропотливо, чуть не сказала — любовно, — описывает, страница за страницей, «морщинистые пальцы с золотыми присосавшимися жуками перстней, с наращенными бордовыми когтями» или «каменистое лицо огородника, где глаза не важнее бровей — так, небольшие участки открытой слизи с четко очерченными краями, мускул, что ли, зрительный такой, для фиксации вспышек света», принадлежащие персонажам, которых мы больше никогда не увидим. Трудно не задаться вопросом, где автор берет душевные силы выстраивать такую подробную и бессмысленную классификацию человекоподобных, ненавистных или презренных, но в равной степени омерзительных — и главное, зачем.
Отчасти в этом видится какой-то невытравимый след соцреализма, рассматривающего индивидуума с классовой точки зрения; в романе Терехова, как на кремлевской елке в стихотворении Игоря Иртеньева, «висит матрос, висит солдат, висит интеллигент», и все они равно непотребны, и объединяет их одна всепоглощающая цель — нажива любой ценой. Эти сгустки дурно слепленной биомассы, лишенные индивидуальных черт, различаются только степенью встроенности в систему. Правда, в тереховском изводе классовое фактически превращается в расовое: на это указывает и то обстоятельство, что и главный герой Эбергард, и его дочь Эрна, и бывшая жена, и нынешняя, и все ближайшие к нему члены «системы» носят немецкие имена — обстоятельство, которое вынесено в заглавие романа, но не объясняется, разве косвенно комментируется в конце: «Раса господ выходила к сероштанному миллионному быдлу без палки и в меньшинстве — никто не осмелится даже поднять глаза, все вывернут карманы, подставляя один бок, другой для удобства; время жестоко — мы никогда не будем равны, и наши дети не будут равны».
Патентованная мизогиния Терехова, памятная по «Каменному мосту» тоже на месте — хотя, слава Богу, не в таких уже выпуклых формах. В том смысле, то есть, что прямо эротическая сцена в «Немцах» только одна — а женские выпуклые формы как таковые занимают во внутреннем мире героя такое место, будто он на грудном вскармливании, и иногда его влечение к «огромным белым мякотям» даже перевешивает отвращение к облизывающему крем с пирожного «вываленному рыхлому, пожилому языку» — но, понятно, ненадолго. Это было про любовницу, в подробной авторской классификации психофизических уродств отнесенную к типу «свежеразведенных и быстро нажравшихся самостоятельности одиноких матерей», из которых «получаются лучшие жены, если не передержать их на ветру, тогда мясо становится жестким и мстительным». Свою молодую жену Эбергард, к счастью, на ветру не передержал — и вот перед нами картина семейной идиллии:
«Улрике прижала магнитом к холодильнику летописный свиток, где теснились чернильные пункты — первый, второй, второй “а” и прочее. — Все обследования сделаем и анализы сдадим… Чтобы малыш здоровенький, — погладила Эбергарду затылок, вцепилась и больно дернула. — Ну-ну, терпи. Парочка седых волосков. Давай-ка ты сдашь спермограмму. — Да ну. — Надо. Ты папочка у нас зрелый, надо посмотреть, как там у тебя с подвижностью сперматозоидов». Если закаленного «Каменным мостом» читателя еще как-нибудь не вытошнит от вываливающихся отовсюду мякотей, то эта идиллия, будто списанная с интернет-форума «Овуляшки он-лайн», застает врасплох.
Впрочем, есть одна брешь в броне Эбергардова физиологического человеконенавистничества — его любовь к дочке; не только существу человеческому, но и принадлежащему к проклятой женской породе. Правда, этой нежности есть последовательное объяснение в той же логике: «Как восхищала, приводила в трепет ее белая, изначальная кожа, не сработанная, крепкая и чистая, гладкая,— вот такой должен быть всегда человек» — но это, мне кажется, невольная проговорка. По замыслу главный герой отличается от всех остальных.
О нем все прочие твердят: «один Эбергард в префектуре — человек». Он, несмотря на свою ловкость и хорошее положение в системе, нахапал подозрительно мало. Он, как и положено главному герою, выходит из романа изменившимся. «Сходи к нему… — Я не смогу. — Раньше мог, и решал, и носил… — И носил. И презирал. Их это не устраивает. Им ведь надо что-то кроме денег. — В смысле? Недвижимость? — Мои дни, ночи. Душа. Существо!» Прямо взбунтовавшийся маленький винтик большой бездушной машины.
Инакость Эбергарда с самого начала проявляется в неожиданных и неуместных, пусть и еле заметных глазу, демонстрациях независимости: «Ошибка, гордость, откуда-то из СССР; нельзя им поддаваться, не так просто, без крови не выйдет!!!»
Трудно отделаться от чувства, что все хоть немного человеческое в героях и все особенно любовно пестуемое в художественном методе Терехова — «откуда-то из СССР». Приметы советской литературной школы неистребимы у Александра Терехова — как и у целого ряда других современных писателей. Как будто в каком-то сталинском бункере на засекреченной ветке метро и сейчас существуют подпольные курсы «совьетик криэйтив райтинг», и на них посвященных учат вот чему.
Художественная проза стоит на трех китах:
Во-первых, стиль проявляется в способности назвать лопату шестью способами иносказательно, не прибегая к слову «лопата»: «Ворота, подергавшись, застревали в метре от земли, Леня покрыл техническое удобство матом и заново ткнул в пульт» (умри, но не скажи попросту: «Леня покрыл их матом»).
Во-вторых, из всех частей речи для нас важнейшим является отпричастное наречие. Это вот что: если герой вздохнул — то «страдающе за префекта»; а если взял в руку телефон — то «взвешивающе качнул на ладони мобильник». Уже существующие в языке наречия, деепричастия и прочие избитые средства используют только примитивные люди.
В-третьих и в-главных: основа всех основ — любовь к родной природе, чьи чарующие метаморфозы символизируют переменчивый внутренний мир героя: «Зима прошла, шла и прошла стремительно, летела сквозь, не замораживая, вывешивала солнце и полыхала в окно около полудня, а потом натянулись березовые струны, из-под снега вылезли космы спутанной, как спросонья, травы, под балконами обнажились дорожки сигаретных окурков, грибами полезли из-под снега бутылки <…> летали вороны, расставив хилые, словно покромсанные ножницами крылья, высыхали и пылились автомобильные крыши — время года не имело для Эбергарда значения, Эрны ведь нет», — о если бы, молит в душе читатель — если бы время года потеряло значение и для автора!
Напрасная надежда, за зимой приходит весна, а там лето и осень, а еще ведь бывают дождь, листопад и другие осадки и природные явления, и автор не обойдет вниманием ни одно. За счет этого в романе Терехова почти 600 страниц, и я не могу найти этому другой причины, кроме все тех же советских генов. Вспоминается невольно «тайная, бессознательная
причина катастрофического российского многословья», которую Сергей Довлатов видел в том, что авторам платили за объем написанного: «Допустим, автор хочет вычеркнуть какую-нибудь фразу. А внутренний голос ему подсказывает: «Ненормальный! Это же пять рублей! Кило говядины на рынке…»» Так или не так, но под этой — лирической — частью куда надежнее, чем за привычными уже подробными описаниями непотребств, погребен сатирический замысел. Мне даже жалко почти пелевинского глобального вопроса, к которому восходят «Немцы» в конце — редкому читателю погодные условия и природные явления позволят до него добраться.
Текст: Варвара Бабицкая
Источник: openspace.ru