Верт П. Православие, инославие, иноверие: Очерки по истории религиозного разнообразия Российской империи / Пер. с англ. Н. Миншаковой, М. Долбилова, Е. Зуевой и автора; науч. ред. пер. М. Долбилов. – М.: Новое литературное обозрение, 2012
Вышедшая в издательстве «Новое литературное обозрение» книга видного американского историка-русиста Пола Верта представляет собой сборник из семи статей, опубликованных в период с 1997 по 2008 г., которому предпослано авторское введение, поясняющее замысел данной работы и стремящееся проговорить те смыслы и темы, которые выступают в качестве «сквозных». Если подзаголовок работы более чем нейтрален, ограничен указанием на «религиозное разнообразие Российской империи», то сама работа исходит из куда более сильного и интересного тезиса, в перспективе которого происходит обсуждение данного разнообразия. Согласно автору, Российская империя вплоть до начала XX века остается, или, по крайней мере, сохраняет ряд фундаментальных характеристик «конфессиональной империи», где «привязка» подданного к той или иной конфессии выступает одним из основных «орудий правления».
Если государственной религией Российской империи, разумеется, было православие, то другие вероисповедания, в том числе и нехристианские конфессии, признанные государством, также обладали своим, определенным законом и сложившейся практикой, положением в империи. Государство, признавая иные исповедания, в обмен возлагало на них целый ряд функций по управлению: от ведения приходских книг до весьма разнообразных административных полномочий в отношении своей паствы. Со своей стороны государство становилось обязанным охранять права иных вероисповеданий – в том числе оказываясь вынужденным иногда вставать на сторону других конфессий в их конфликте с православием или, по крайней мере, ограничивая миссионерские притязания православной церкви в тех случаях, когда они проявлялись неадекватным или неудобным по тем или иным причинам для государственной власти образом.
Достаточно показательным в данном отношении стал массовый переход в православие в 1840-х латышей и эстонцев (в православие обратилось порядка 100 тыс. человек), одушевленных как ожиданиями материальных преимуществ и слухами о переселениях с наделением землей, что стало особенно актуально в условиях голода в Остзейских губерниях и старых аграрных проблем, усугубленных крестьянской реформой в провинциях, так и восприятием православия как «царской веры», противопоставляемой протестантизму как «вере господ». Если первоначально такой переход не был заблокирован, то вскоре, в ответ на жалобы местного дворянства, православной церкви в губерниях миссионерская деятельность и принятие новообращенных были крайне затруднены, а фактически запрещены. В то же время сами перешедшие, как ставшие православными, были лишены права вернуться в протестантизм, поскольку российские законы запрещали «отпадение от православия», карая его как уголовное преступление (в дальнейшем, в 1860-е, власть пойдет на еще большие уступки, фактически разрешив обращенным возвращаться к прежнему вероисповеданию – однако данное распоряжение так и не было официально опубликовано, став частной уступкой по отношению к местному немецкому дворянству, чья лояльность высоко ценилась империей, и которую империя была готова оплачивать вплоть до 1880-х годов, когда угроза переориентации остзейских элит на недавно возникшую и быстро укрепляющуюся Германскую империю вызвала смену правительственной политики и курс на т.н. «русификацию»).
Уже в другой ситуации, после манифеста 1905 г., провозгласившего свободу совести, в конфликте Римско-католической церкви и мариавитов, быстро выделившихся в самостоятельную религиозную группу, Министерство внутренних дело в 1906 г. все-таки встало в споре об имуществе приходов, охваченных мариавитским движением, на сторону католической церкви. Как отмечает в данном случае Верт, «даже в случае католицизма – “иностранной” конфессии, определенно зарекомендовавшей себя в глазах властей наименее благонадежной и наиболее политизированной, – удовлетворение религиозных запросов новых сектантов не могло производиться в ущерб признанной и должным образом институционализированной конфессии» (стр. 61).
Московское царство, а затем Российская империя на протяжении нескольких веков последовательного расширения (с XVI по XIX вв.) включили в свой состав значительные и, зачастую, достаточно компактные в плане расселения группы инославного и иноверческого населения. Одной из имперских практик выступало признание существующего исповедания и включения его в имперскую систему через приемы упорядочивания – выстраиваемые по модели церкви: так, это предполагало создание единого органа религиозного управления на территории империи (в случае Римско-католической церкви, напр., все католические епархии на территории Империи были подчинены епископу Могилевскому, аналогичный статус в отношении российских буддистов был придан Пандита-хамбо-ламе), в случае с нехристианскими верованиями выделение лиц, которые квалифицировались как «духовенство», «духовные лица», с которыми могла контактировать и возлагать на них соответствующие обязанности государственная власть.
Существующие исповедания на территории империи распадались на две группы – признанные властью и не имеющие законного статуса. В свою очередь признанные исповедания располагались в иерархическом порядке – от государственного статуса православия далее к традиционным христианским не-православным исповеданиям, мусульманству и т.д. Конфессиональная принадлежность оставалась вплоть до конца империи обязательной характеристикой подданного – чтобы иметь какой-то гражданский статус, он должен был быть квалифицирован в качестве принадлежащего к конкретной конфессиональной группе. Эта «приписка» создавала специфические сложности – начиная с отсутствия такого статуса, как «атеист», и заканчивая регулированием положения лиц, принадлежащих к новым религиям и сектам. В последнем случае с точки зрения империи проблема заключалась в том, что лицо, выпав из существующей конфессиональной группы, в то же время не могло быть зафиксировано в новой – поскольку фиксация данного статуса автоматически воспринималась бы как признание новой религии. Подобные проблемы Пол Верт обсуждает применительно к ситуации, создавшейся после провозглашения манифестом 17 октября «свободы совести». Так, он обращает внимание на позицию Министерства юстиции, в 1906 г. отметившего несовместимость религиозной свободы и существующей системы регистрации, осуществляемой в большинстве случаев (за исключением баптистов, гражданские акты которых регистрировались чиновниками) лицами соответствующих конфессий, на которых было возложено ведение метрических книг:
«…При таких условиях едва ли представляется возможным предоставить отдельным частным лицам – даже при господстве самой широкой свободы совести – ничем не ограниченное право перехода из одного исповедания в другое, без доведения о том до сведения тех или иных органов правительственной власти – в целях точной регистрации таковых переходов, так как подобное положение внесло бы лишь крайнюю неопределенность в дело ведения актов гражданского состояния, и без того уже страдающее у нас весьма значительными недостатками» (цит. по: стр. 131 – 132).
Ситуация, возникшая после 1905 г., осторожно предполагает Верт, «способствовала смене конфессионального статуса как инструмента классификации людей на национальность» (стр. 64), хотя движение в данном направлении было медленным и противоречивым уже в силу того, что «существующие бюрократические структуры и законодательство по-прежнему были приспособлены к управлению имперским многообразием преимущественно в его конфессиональных проявлениях» (стр. 63). Империя пыталась перейти от управления посредствующими коллективными институтами к индивидам, сделать их непосредственно наблюдаемыми для себя и выработать механизмы управления ими, однако трудности, с которыми оно сталкивалось и в последние десятилетия своего существования, демонстрируют, «насколько слабым оставалось объятие государства для своих подданных, представляя скорее широкий охват, а не крепкую хватку» (стр. 142).
Проблемы соотношения конфессионального, имперского и национального (или «национализирующего») измерений особенно ярко раскрываются в двух очерках, один из которых посвящен борьбе Грузинской церкви за автокефалию в 1905 – 1917 гг., а второй рассматривает статус армянского католикоса с момента включения Эчмиадзина в Российскую империю в 1829 г. по результатам русско-персидской войны и вплоть до начала I-й мировой. В случае с грузинской автокефалией затруднения, с которыми сталкивалась имперская политика, вытекали в числе прочего из государственного статуса православия – как отмечал обер-прокурор Синода А.Д. Оболенский, по церковному канону «образование автокефалии есть совершенное одной церкви от другой при условии лишь единства догматического и канонического» (цит. по: стр. 81), что в условиях Российской империи сделало бы «возможным принятие различных решений по ряду вопросов и возникновение существенно различных церковных режимов для субъектов одной православной конфессии в разных частях империи». В свою очередь грузинская сторона, настаивая на автокефалии и апеллируя к своему предшествующему (до 1811 г.) статусу, добивалась распространения автокефалии на все церковные провинции, на тот момент подчиненные экзарху (хотя грузинская автокефалия на 1811 г. распространялась лишь на территорию Восточной Грузии), т.е. включение в состав грузинской церкви абхазской, осетинской и др. паствы, окормляемой экзархом, используя церковь для реализации националистической программы.
Положение армянского католикоса в Российской империи представляет особенный интерес, поскольку в данном случае церковное управление осуществлялось над армянами, бывшими подданными двух других, соседствовавших с Российской, империй – Османской и Персидской. Регулируя статус католикоса и взаимодействуя с ним, Российская империя оказывалась вынужденной согласовывать интересы внутренней политики – и контроль над католикосом, с желанием использовать его авторитет для целей политики внешней. В результате «история католикоса в Российской империи указывает на весьма существенную ограниченность политических возможностей российской власти. Удивительная неспособность Петербурга заставить подчиниться и грубые и неэффективные действия в 1903 году [по секуляризации церковных имуществ Армяно-Григорианской церкви – А.Т.] ярко демонстрируют эту ограниченность. Ситуация на южных рубежах империи также сужала свободу действий правительства по управлению армянской церковью в России, тем самым делая внутреннюю политику заложницей внешнеполитических соображений. <…> …Если католикос и мог служить залогом внешнеполитических притязаний Российской империи, то и сам Петербург до некоторой степени являлся заложником католикоса» (стр. 204).
Последнее положение демонстрирует особенное внимание исследователя к положению вероисповедных групп в империи, которые он рассматривает не как пассивные объекты управления, но как субъекты, имеющие собственные цели и задачи, собственное видение ситуации, и стремящиеся (когда более, когда менее удачно) использовать империю для достижения своих целей. В свою очередь, анализируя вероисповедные группы с разным статусом в империи, Верт анализирует их сложную структуру – ведь если они выступают объектами управления для империи, то в свою очередь оказываются субъектами управления по отношению к тем лицам или в свою очередь к иным группам, на которые их власть распространяется. По одному сравнительно частному поводу Верт формулирует свою исследовательскую позицию следующим образом:
«…Мне бы хотелось переместить внимание от темы сопротивления и конфронтации к проблеме гибридных идентичностей в контексте колониального миссионерства. Работы по истории Российской империи, стремящиеся засвидетельствовать сопротивляемость населения имперскому господству коренного населения перед лицом имперской власти, обычно игнорируют менее яркие успехи империи, а именно то, что “инородцы” пусть и с осторожностью, но находили элементы русской культуры привлекательными и достойными подражания. Далее я утверждаю, что, как бы мы ни сочувствовали тем, кто в ситуации империи находится в угнетенном положении, мы должны учесть, что сами подчиненные (subaltern) народы проводят внутри себя разделения по критериям пола, социального статуса или других различий. Иными словами, внутри каждого “меньшинства” имеются другие меньшинства, у каждого из которых свой собственный исторический опыт и определенное отношение к доминирующей группе. Исследуя то, как религиозное обращение способствовало формированию одного меньшинства внутри другого, я пытаюсь показать, что процесс маргинализации меньшинств необходимо рассматривать в более широком контексте, чем отношения на оси “господствующий – подчиненный”» (стр. 95).
Подобная позиция особенно ценна в современных «имперских исследованиях» и смежных с ними – где идеологический подтекст зачастую выступает достаточно явно, сосредотачивая внимание на тех группах, которые считаются «угнетаемыми» и «дискриминируемыми». Но попытка расставить участников исторического процесса по «морально-оцениваемым местам» вряд ли может быть продуктивна, поскольку для империи характерна не только иерархия, но и множественность статусов: как, например, католичество, рассматриваемое зачастую империей как политический противник в Западных губерниях, в то же время опирается на свой государственный статус на территории Царства Польского: конфессии встроены в имперскую систему, как ограничиваемые ею, так и получающие от нее свои преференции – они сами часть этой системы.
Отметим, что П. Верт не всегда последовательно придерживается означенной позиции – так, например, в замечательном очерке, посвященном регулированию смешанных браков, он подробно останавливается на налагаемых империей ограничениях и требованиях православной церкви, в то же время, на наш взгляд, недостаточно обращая внимание на то, что позиция католической церкви в отношении смешанных браков отличалась особенной жесткостью (сами подобные браки осуждались – допускаясь в виде исключения, а в случае заключения все-таки смешанного брачного союза католическая церковь, как и православная, настаивала на том, чтобы дети воспитывались в римской вере). Позиция империи по смешанным бракам в подобной перспективе предстает как попытка найти компромисс и вынудить стороны – в том числе и путем навязывания правовых норм, идущих в разрез с канонами и католической, и православной церкви – к приемлемому для общества положению супругов и их детей, принадлежащих к разным конфессиям. Имперское законодательство, действующее в условиях конфессиональной империи, не может использовать модель «гражданских браков», и тем самым вынуждено конструировать межконфессиональный компромисс, оказывающийся различным для разных территорий империи.
В динамических переплетениях имперской конфессиональной ситуации с 1820-х до 1917 г. форма очерков оказывается, пожалуй, особенно удачной – демонстрируя реальную сложность и многообразие ситуаций и процессов, позволяя зафиксировать разные измерения – начиная от частного случая обращения язычников-марийцев в православие в 1844 г. и до масштабной внутри- и внешнеполитической рамки, в которой определяется статус армянского католикоса.
Текст: Андрей Тесля
Источник: Частный корреспондент