Книга К. Юханнисон «История меланхолии», переведённая со шведского и изданная «НЛО» — идеальный новогодний подарок для людей с богатым воображением
Главная проблема с этой книгой заключена в том, что переходя от главы к главе, чувствуешь себя персонажем главной книги Джерома К. Джерома, который, читая медицинскую энциклопедию, находил у себя симптоматику всех болезней, за исключением, разве что, воды в колене.
Эту книгу прочесть – всё равно как очередной психологический тест пройти, примерив кучу чужой одежды <непонятно только, верхней ил нижней> на себя.
Сила психологических складок, однако, заключена, в том числе, и в размытости как симптомов, так и самих проявлений – только вот чего – болезни или склада характера?
Усталости?
И где граница перехода привычки в судьбу?
Что есть «норма» и когда начинаются отклонения от неё?
На все эти важные вопросы Карен Юханнисон не даёт ответа, она лишь нанизывает истории, одна на другую и множит описания, почерпнутые из прочитанных книг.
То есть, получается, главная доблесть заключается в том, чтобы прочитать как можно больше книг по интересующей тебя теме?
Кстати, с книгами связана и вторая существенная методологическая проблема «Истории меланхолии», большинство приведённых примеров в которой носят скандинавские корни (шведские, понятное дело, в основном).
В главе про скуку (и фланёров и денди) двух подвидов важнейших представителей скучного племени – людей, строящих свои жизни вокруг скуки или же желания её избежать) Юханнисон даже расписывает особый подвид северного меланхолика.
В отличие от фланёра и экстраверта европейского типа (самоуверенного и талантливого, утоляющего «скуку наблюдениями над окружающей действительностью, делает это мастерски и сам же наслаждается своей проницательностью…») скандинавский фланёр – почти всегда интроверт.
«Неприкаянная душа, разрывающаяся между затворничеством квартиры и кратковременным облегчением от пребывания на улице. Вялая личность с мощной саморефлексией. Наблюдение за чужими жизнями для него – способ скрыть собственную жизненную неприспособленность…»
Уже по двум этим небольшим цитатам хорошо видно, что книга Юханнисон чем-то напоминает «Энциклопедию китайского императора», описанную Борхесом, где наряду с реальными существами имеются и нарисованные на фарфоровой чашке или приснившиеся в ночь с воскресения на понедельник.
Однако, методологическая невнятица, на самом деле, радует, поскольку, с одной стороны, превращает монографию в документализированную беллетристику (науч-поп), с другой же, вместо того, чтобы пригорюниться над распространением моды на всё скандинавское (от дизайна до литературы), ты отстраняешься от того, что написано.
Поскольку скандинавские имена и, тем более, фамилии (тут одного Кьеркегора могло бы стать достаточным) лучше каких бы то ни было имён и фамилий, отчуждают от непосредственности восприятия.
Точно ты смотришь через витрину на чужую жизни: а как там у них?
При том, что самым очевидным образом находишь пересечение со своей собственной симптоматикой, как в фигуре европейского экстраверта, так и шведского затворника, изъеденного медленным самопоедом.
При том, что свои черты легко находишь и опознаешь в других главах этой чудесной книги.
Несмотря на то, что меланхолию Юханнисон делит на старинную (чёрную), новую, начавшуюся приблизительно с эпохи первых романтиков (серую), и нынешнюю, самую, что ни на есть, актуальную (то есть, белую).
Получается, что в тебе есть что-то и от средневекового «человека-волка», и от бидермаейрного неврастеника, сжигающего себя диетами, а так же от современного депрессивного человека, корчащегося уже даже не в пустоте, но в вакууме.
Меланхолия, по Юханнисон, подобно смертным грехам, бывает семи видов.
Это уныние (акедия), ранимость (сенсетивность), скука (сплин, хандра), ужас (инсомния), бегство или бродяжничество (фуга), тревога (нервозность), усталость (фатиг-синдром) и растерянность (аномия).
В этом списке невозможно не найти себя (без меня народ не полный), тем не менее, третья проблема «Истории М.» возникает из-за отсутствия внятного контекста, внутри которого существуют подобные тексты.
Она, ведь, не первая и не последняя; жующая и пережёвывающая многократно использованные первоисточники, в будущем и сама послужит кому-то [может послужить] ссылкой или сноской.
Оказываясь где-то в середине списка, она, подобно учебным рефератам, крайне нуждается в чётко прописанном обосновании всего того, что здесь изложено – чтобы было понятно, насколько серьёзно следует относиться к этому самому разбору полётов.
Когда здесь встречаются ссылки на труды Фуко, становится понятным, что книга Юханнисон – работа, по методу схожая с археологией знания: изучение источников позволяет разрушать бытовые и научные стереотипы и данности – то, что мы не критично воспринимаем как единственно возможные.
Тем более, что исследование шведки опрокинуто в прошлое. Про настоящее она почти не пишет: её инструментарий (книги, рукописи, письма, записки, медицинские бумаги) требует определённой временной дистанции.
Поэтому убедительнее и интереснее всего Юханнисон пишет про слезливый и сенситивный XVIII век и странный, неустойчивый (на дороге к свету) XIX-ый. Большинство источников, правда, датируется у неё в книге рубежом XIX и ХХ веков, эмансипацией, декадансом и наступлением массового общества.
Когда, кажется, начинает меняться сама природа человеческая…
Хотя и здесь встречается масса интересного и поучительного.
Биография Макса Вебера, едва не выгоревшего от переутомления.
Типы нервозности (от раздражения органов чувств; от темпа жизни; из-за избалованности; из-за консюмеризма и, наконец, по причине преувеличенного честолюбия).
Типы неврозов. Гипомания (перфекционизм и повышенная требовательность к себе). Гиперчувствительность. Фобические неврозы и, им противоположные, расслабленные.
Если совсем схематично, то «История меланхолии» выглядит так: первоначальная чувствительность, интерактивно возбуждаемая книгами Гёте («Вертер») и Руссо («Новая Элоиза») становятся знаками элитарности и избранности носителей.
Хотя затем, при наступлении массовых времён, знак меняется на противоположный. Слезливость и чувствительность становятся приметами невоспитанности и невоздержанности, противоречащих правильно расстановленным гендерным акцентам.
Утончённая чувствительность, пройдя стадию истеричности, превратилась в неврастению и неустойчивость к стрессу.
Главное, что хочет доказать исследовательница: де, те или иные формы душевной жизни возникают не сами по себе, но под воздействием всевозможных влияний – культурных, социокультурных, экономических и политических.
Под воздействием извне непонятно каким способом <образом> привнесённого, люди, сами того не замечая, буравят свой мозг, превращая едва намеченные трещины и бороздки в колеи внутри извилин, которые добровольно покинуть практически невозможно.
«Значит ли это, что описание учёными процессов, происходящих в нервной системе, повлияло на восприятие людей и дало толчок развитию новых ощущений? Перед нами сё тот же сложный и провокативный вопрос: верно ли, что человек развивает в себе именно те качества, которые находят подкрепление в современной ему культуре?»
Так что эта книга не только про психологию, но ещё, бонусом, и про «умственные эпидемии», порождаемые самым что ни на есть искусственным образом.
Про силу слова и силу примера.
Про их заразность и про податливость людскую.
А вообще, я не знаю людей, которых она ТОЧНО не заинтересует; кажется, есть темы, мимо которых не способен равнодушно пройти вообще НИКТО.
Очень своевременная и нужная книжка, учитывая, что психически здоровых людей практически не осталось.
Пишу «практически», дабы не быть особенно категоричным, хотя думаю иначе: все нормальные давным-давно вымерли, остались мы с вами, невротики фрустрированные или не очень.
В этом смысле, «История меланхолии» имеет ощутимо терапевтический эффект: просматривая страницы, на которых разные придурки примеривают разные дурацкие маски, хотя бы на время чтения, излечиваешься от соблазнов покривляться на какие-то темы и синдромы, смежные с твоими собственными…
…хотя для дистанцирования читателя Юханнисон запускает ещё одну важную степень отчуждения.
Большинство её источников, по вполне понятным причинам, почерпнуты не столько из «историй болезней», сколько из художественных текстов.
Руссо. Гёте. Самюэл Джонсон. Кьеркегор. Стриндберг. Пруст (куда ж без него). Тот же Вебер. Разумеется, Кафка. Рильке. Вирджиния Вулф. Манн. Масса неизвестных за пределами Швеции поэтов, эссеистов, прозаиков и экономических мыслителей.
Попадая в компанию столь исключительных литераторов, может быть, первый раз в жизни радуешься тому, что ты им не ровня.
Текст: Дмитрий Бавильский
Источник: Частный корреспондент