Фрагмент из книги экспромтов, пародий и посланий поэта
Д.Самойлов. В кругу себя. ПРОЗАиК, 2010.
Книга “В кругу себя” – наиболее полный (хотя, вероятно, и не окончательный) свод произведений смеющегося Самойлова. Все тексты сверены по оригиналам или (за отсутствием оных) по машинописным авторским копиям. Особое место в книге занимают озорные произведения о вымышленной стране Курзюпии – ее истории, философии, поэзии, а также о грамматике курзюпского языка. Позабавят читателя и такие разделы, как “Отличник-неприличник”, “Из фацетий нашего времени”, “Поступальник для абитуриентов”, “Как сочинять стихи”, “Толмачник, или Наставление для начинающих переводчиков”, “О старости доблестной” и др. Все они не предназначались Давидом Самойловым для печати и бытовали только среди узкого круга близких автору лиц. Но собранные и любовно сохраненные другом поэта литературоведом Юрием Ивановичем Абызовым (1921 – 2006), они, в конце концов, пришли и к широкому читателю. Про Абызова следует сказать особо. Именно ему принадлежит инициатива собрать рассеянные по адресатам или притаившиеся в архиве самого Самойлова стихотворные и прозаические произведения юмористического толка. Мы публикуем небольшой отрывок из абызовских воспоминаний.
Фраза “Смех – дело серьезное” как-то уже подзатаскана. В большинстве случаев ее воспринимают как каламбур эстрадника или как идеологическую установку, регулирующую, над чем надо смеяться, над чем можно, а над чем нельзя.
Между тем у этого положения есть глубинный смысл, который М.Бахтин выразил так: “Односторонне серьезны только догматические и авторитарные структуры… Серьезность нагромождает безвыходные ситуации, смех подымается над ними, освобождает их… Все подлинно великое должно включать в себя смеховой элемент… В многотонной культуре и серьезные тона звучат по-другому: на них падают рефлексы смеховых тонов.., они дополняются смеховым аспектом” (Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М.: “Искусство”, 1986. С. 357).
Самая “серьезная” поэзия Давида Самойлова действительно подцвечена бликами и рефлексами тонкой иронии, лукавства, легкой улыбки. И это всего лишь эманация громадного запаса смеха “за кадром” – смеха открытого, громогласного, озорного, раскованного, того смеха, образцы которого у него накапливались год за годом, оставаясь в письмах, поздравлениях, посланиях, шутливой пикировке, надписях на книгах, мистификациях, в различных проявлениях игры.
Как нет искусства для искусства, так и нет игры исключительно для игры.
Искусство вообще не сводится к игре (хотя и существует теория, выводящая искусство из нее), но тем не менее и без игры невозможно никакое искусство.
Имея возможность много лет наблюдать Давида Самойлова, я видел, как много значит для него игровой момент и в жизни, и в творчестве. Он не играл в шахматы, не любил и не понимал игры в карты и уж тем более в домино. Единственной игровой площадкой у него была область Слова, где имелись беспредельные возможности. Ведь в процессе “протирания слов” (“Их протирают, как стекло / И в этом наше ремесло”) наряду с проявлением искомого истинного смысла часто можно было наткнуться и на неожиданные значения и сочетания, которые замечательно годились для игры за кулисами, в театре для себя и для близких, pro domo sua.
Вот имя – Сталин. Понадобилось Самойлову сделать примечание к шутливому четверостишию, где оно фигурировало. Невольно мысль как-то привычно устремляется при виде этого имени в русло обличения тиранства. А поэт ограничился сноской: “Сталин (Джугашвили) Иосиф Виссарионович (1879 – 1953) – отец одной знакомой поэта”.
И сразу эта фигура уходит в историческую перспективу всего лишь точкой, как бы обязанной своим существованием в истории улыбчивому поэту.
Действительно, смех подымается над ситуацией, освобождает от нее.
Я как-то вовремя сообразил, что нельзя допускать, чтобы вся эта шутливая поэзия пропадала, потому что поэт не придавал ей большого значения: совал черновики куда попало, а чаще выбрасывал, рожденное устно часто забывал, уверенный, что, если понадобится что-то в этом роде, он сочинит еще лучше. И если “заводил архивы” и “трясся над рукописями”, то преимущественно над теми, в которых содержались дневники, переписка, перспективные наброски и варианты, лучший из которых еще не выбран. Архив же по ведомству смешного он охотно спихнул на меня, зная, что я подберу все.
В результате за четверть века накопилась целая груда всего, что нападало листвой как бы само собой, как бы без всяких усилий. И тогда по методу Николая Глазкова, творца “Самсебяиздата”, были “выпущены” четыре тома “закадрового” самойловского творчества, изобильно украшенные коллажами и вклеенными фотографиями.
Я было предложил название – “В кругу исчисленном светил”. Но Самойлов с присущей ему скромной прямотой заявил, что иных светил, кроме себя, не видит и потому останавливается на единственно возможном – “В кругу себя”. В книгу вошло все, что только можно представить: пародии и эпиграммы, дурашливый эпистолярный роман и версификационные “новации”, фацетии, героями которых являлись друзья и знакомые, стихотворные послания, басни, “научные трактаты”, изыскания по истории некоей страны Курзюпии, представляющей сплав из мнимостей, привязанных к гибриду Польши, Литвы и Остзейского края. В книге толпится масса персонажей – и реальных, и вымышленных. И только близкие и друзья могут разобраться – кто из них кто.
Здесь как бы эпоха в ее взлетах и падениях и круг людей, без которых портрет этой эпохи будет неполным. Кого здесь только нет! Ф.Искандер, Ю.Левитанский, Б.Слуцкий, Б.Окуджава, Ю.Лотман, Н.Любимов, З.Гердт, М.Козаков, Ю.Ким, Б.Грибанов, Л.Копелев, Р.Клейнер, Е.Евтушенко, Л.Озеров, В.Никулин, В.Баевский, Э.Графов и многие другие. Здесь имена и тех, с кем поэт был связан долгие годы, и тех, кто ненадолго попадал в поле его зрения. Но ведь даже для того, чтобы быть просто упомянутым, надо было что-то собой представлять.
Уже нет в живых таких примечательных людей, как Б.В.Шуплецов, М.И.Конева, Ю.П.Тимофеев, Н.Глазков, Ф.Зигель, Леон Тоом, но вот перелистаешь эту книгу – и видишь: а ведь они вошли в “Самойловскую плеяду”.
Представляя собою сценическую площадку для Personalia своего времени, книга “В кругу себя” в равной мере говорит о самом Самойлове, позволяя увидеть его в бытовом течении дней – с накоплением “сора”, из которого порой “растут стихи, не ведая стыда”.
В послании З.Гердту Самойлов писал: в нашей жизни “многое за кадром”. И за кадром основного корпуса этой книги есть еще много материала, который является как бы непроросшим зерном, – просто это не попало в обработку, хотя на заметку и было взято. Приведу несколько примеров вспомнившегося, обнаруженного в дневнике или в бумагах друзей.
Так, в бумагах покойного Шуплецова была найдена “Справка”:
“Настоящим удостоверяется, что т. Шуплецов Б.В. находился весь вечер у своего друга Д.Самойлова, страдающего болезнью сердца и прострелом. Пил умеренно, ел еще более умеренно. При сем присутствовали наш общий друг Грибанов Б.Т., наша жена Фогельсон О.Л., работник Министерства культуры.
Дана для ликвидации семейного конфликта.
Подписи: Д.Самойлов, Б.Грибанов, О.Фогельсон”.
В отличие от булгаковской справки, выданной Бегемотом, дата проставлена: 1 декабря 1961 г.
Из оброненного в 1981 году:
В своем кабинете
“Раньше я любил женщин крупных, а сейчас маленьких, черненьких – уже не персики, а урюк”.
Как-то в Опалихе в Троицын день мы, позволив себе вздремнуть после хорошего застолья, проснулись от песни за забором: “По Дону гуляет”. Потом оказалось, что у обоих песня связана с детством и одна из любимых.
Но пусть и любимая, а спустя некоторое время, кажется, уже в Пярну, Самойлов вдруг запел: “Подонок гуляет, казак молодой”.
Для игры ему достаточно было легкого “сдвига” слова. Так, в июле 1989 года за столом он стал обстоятельно излагать правильное прочтение пушкинских рукописей, в частности “Письма Татьяны”, где в результате ошибочного прочтения утвердилось: “Не спится, няня”, тогда как Пушкин писал: “Не спиться б, няня”. И в ответ на недоумение присутствующих, могла ли юная Татьяна произносить такое, доказывал, что в том-то и подлинный реализм и даже трагизм образа, что совсем еще юная дева отлично понимает пагубность этой страсти, которая порождена активным неприятием “брусничной воды” (“Боюсь, брусничная вода / Мне б не наделала вреда”). И лучше уж здоровый крестьянский самогон, хотя страшновато, отсюда и: “Не спиться б, няня!” И няня хорошо понимает ее, так как и сама частенько принимается за поиски: “Где же кружка?”
Все это излагалось как несомненное, чего не знают лишь профаны, с именами, датами и прочим. Почему-то ссылался он на Нащокина, который это знал и даже кому-то рассказывал, но вот кому – забыл.
И тут начиналась другая история: “Однажды Пушкин за чаем у Нащокина потребовал послать за бубликами…” Тут все загалдели – а знал ли Пушкин слово “бублик”, было ли оно в ходу наряду с “баранкой”, – и текстологическая тема утонула в этимологической…
5 февраля 1981 года мы шли по Пярну, направляясь в школу, где учился сын Самойлова Павел. На ходу болтали о том о сем. Разговор зашел о Баевском. Я произнес в качестве “затравки”:
Чем занимаются евреи?
Считают ямбы и хореи.
Самойлов тут же подхватил:
Которые слагать по силам
Лишь молодым славянофилам.
Потом сочинили еще:
Один воскликнул: – Ба! Баевский!..
Другой: – Ужели Бабаевский?!
Из-за ничтожнейшего “ба”
Другая видится судьба.
А под вечер появилось еще одно “стиховедческое”, уже “славянофильское”:
Я вечор, млада-младешенька,
Все пиррихии считала,
Одного не досчиталася —
Диссертация пропала.
Оброненное 25 марта 1987 года:
“Пугачева всегда поет в форме скандала”.
Пребывание в ленинградской больнице (январь 1989 года) породило цикл изречений в “суворовском” духе. К сожалению, все они были устного характера и вовремя не были зафиксированы. В памяти остались лишь такие:
Пилюля – дура, шприц – молодец.
Тяжело в лечении, легко в раю.
В каждой баталии береги гениталии.
Пристегивая к поводку Томика, рыжего кобелька добродушного нрава с постоянной улыбкой от уха до уха, который за день обег?л весь Пернов, Самойлов приговаривал, войдя в образ резонера-самородка:
– Животныя, оне свободу любять, потому их на цепь сажать надоть.
(24.10.87).
Дубулты. За завтраком Ира Архангельская с восторгом живописала, как героически проявил себя “Апрель” и как он лихо захватил газету “Московский литератор”.
Самойлов тут же принялся перекладывать ее рассказ на язык реляции.
– Здорово, молодцы! – крикнул Бенедикт Сарнов, придерживая маузер.
…К вечеру сопротивление “глушковцев” было сломлено…
…Судьба Переделкина была решена…
…Ура! – кричали “новомирцы”.
– Боже царя храни! – запели в ответ обскуранты.
Некоторые “новомирцы” подтянули было, но тут же опять закричали:
– Ура!
(20.4.89).
Однажды Самойлов загорелся другой идеей:
– Давай издавать журнал для двоих, вроде эйхенбаумовского “Временника”. Только делать его не серьезно и не занудно, а так – свободно, раскованно, в неглиже, с отвагой… И назовем его “От руки”.
И, не откладывая дела, тут же принялся диктовать набросок программы:
“Наш журнал является журналом дружеского общения, т.е. касается прежде всего нас самих, наших проблем, размышлений и творчества и других лиц по мере их общения с нами и в силу значения их в нашей жизни.
Журнал не является идеологическим, потому что у него нет специальных идеологических задач, наша идеология – явление внутреннее, а не внешнее, а вернее, равнодействующая двух личных идеологий, и является содержательным стержнем журнала.
Той же степенью близости к нам определяются и круг читателей, и тираж журнала. В известном смысле нашим предшественником является Б.Эйхенбаум с его “Временником”, однако мы гораздо ближе к форме журнала. Если у нас хватит сил заполнить все разделы, то мы предполагаем иметь отдел поэзии и художественной прозы, критики и литературоведения, документальный, исторический и хроники. Впрочем, без всякой обязательности для каждого номера наличия того или иного отдела и совершенно необязательной периодичности издания.
И все же мы настаиваем на названии “журнал”, а не “альманах”, поскольку наше издание не связано никакой тематической направленностью, а представляет собой ту именно смесь, которой является в наше время литературный журнал.
Еще одно замечание: “ОТ РУКИ” – ни в коем случае не является органом, и слово “рука” следует понимать как способ полиграфического оформления, а не орган действия типа: рука карающая, рука дающая, рукоприкладство.
На Руси было выражение “смотреть из чьих-то рук”. Мы постараемся этого не делать, а смотреть из собственных рук, что не означает, однако, “смотреть сквозь пальцы”.
Вот, собственно, и все, что мы хотели друг другу сказать, готовя первый номер нашего журнала.
Жаль, не дошли наши руки до этого дела, иначе наш журнал явился бы пионерским в строю современного журнального мира.
Игра ему была так же нужна, как выпивка. Можно представить, как он мрачнел бы, как скисал, впадал в угрюмство, если бы его насильно поместили в безулыбную среду.
Но Самойлов не считал себя присяжным юмористом и без большой охоты откликался на просьбы дать для печати что-нибудь “смешное”. Показательно в этом отношении послание Павлу Хмаре в “Литературную газету”:
Если б был я, Павел Хмара,
Настоящий юморист,
Я прислал тебе товара
Не один печатный лист.
Но поскольку, милый Павел,
Я серьезного ума,
Ничего я не отправил,
Кроме этого письма.
Не могу острить за плату.
И хотя я долго жил,
Славу – пеструю заплату –
Смехом я не заслужил.
В пиджачке гуляю новом,
Словно птичка я пою,
А обноски Ивановым
Александрам отдаю… и т. д.
Он строго разграничивал “серьезное” для всех и “шутливое” для немногих своих. Хотя признавался мне, что “наработанное” в смешном плане порой сказывается и на “серьезном” (до чего же, однако, прав Бахтин!), позволяя чувствовать себя непринужденно, давая возможность “валять дурака на уровне художества”.
А то, что “для немногих”, так ведь в литературе это обычное дело. Fuer wenige становится потом достоянием всех. “История государства Российского” и “Бунт в Ватикане” тоже при жизни автора только читались вслух друзьям. И примеры можно множить.
Когда-то ни Самойлов, ни я даже и помыслить не могли, что книга “В кругу себя” может быть издана или вынесена на широкую аудиторию. Пределом дерзости был замысел выступить с программой “В кругу себя” совместно с З.Гердтом в Доме ученых. Но проект этот не осуществился.
Прошло уже достаточно времени, чтобы взглянуть на “шутливое наследие” поэта как на полноправный материал для издания, поскольку и в нем отразился Давид Самойлов, причем отнюдь не в таком уж отрыве от его “серьезной” поэзии.
СПРАВКА
О Давиде Самойлове
Давид Самуилович Самойлов (настоящая фамилия Кауфман) родился 1 июня 1920 года в Москве в семье врача Самуила Абрамовича Кауфмана. Псевдоним поэт взял после войны в память об отце.
В 1938 году Давид Самойлов окончил школу и поступил в Московский институт философии, истории и литературы (МИФЛИ) – объединение гуманитарных факультетов, выделенное из состава МГУ. В МИФЛИ преподавали лучшие специалисты того времени – Сергей Радциг, Николай Гудзий, Дмитрий Благой, Дмитрий Ушаков, Леонид Тимофеев и др. В годы учебы Самойлов подружился с поэтами, которых вскоре стали называть представителями поэзии “военного поколения”, – Михаилом Кульчицким, Павлом Коганом, Борисом Слуцким, Сергеем Наровчатовым.
Самойлов посвятил им стихотворение “Пятеро”, в котором написал: “Жили пятеро поэтов / В предвоенную весну, / Неизвестных, незапетых, / Сочинявших про войну”. Творчески близки ему были также поэты Николай Глазков, Николай Отрада, Михаил Луконин. Вместе с друзьями Самойлов занимался в неофициальном творческом семинаре поэта Ильи Сельвинского, который добился публикации стихов своих учеников в журнале “Октябрь” (1941, № 3). В общей подборке Самойлов опубликовал стихотворение “Охота на мамонта”, в котором дал поэтическую картину движения человечества по пути прогресса.
В 1941 году он добровольцем ушел на фронт, был рядовым бойцом, разведчиком. Получил тяжелое ранение. Ему спас жизнь друг, алтайский крестьянин Семен Косов, о котором поэт в 1946 году написал стихотворение “Семен Андреич”.
В частях 1-го Белорусского фронта Самойлов освобождал Польшу, Германию; окончил войну в Берлине. Был награжден орденом Красной Звезды, медалями.
В годы войны Самойлов не писал стихов – за исключением поэтической сатиры на Гитлера и стихотворений об удачливом солдате Фоме Смыслове, которые он сочинял для гарнизонной газеты и подписывал “Семен Шило”.
Первое послевоенное произведение “Стихи о новом городе” было опубликовано в 1948 году в журнале “Знамя”. Самойлов считал необходимым, чтобы впечатления жизни “отстоялись” в его душе, прежде чем воплотиться в поэзии.
Временная дистанция для осмысления войны, по Самойлову, закономерна: “И это все в меня запало / И лишь потом во мне очнулось!..” (“Сороковые”).
В поэме “Ближние страны. Записки в стихах” (1954 – 1959) Самойлов подвел итог важнейшего этапа биографии своего поколения: “Отмахало мое поколенье / Годы странствий и годы ученья…/ Да, испита до дна круговая, / Хмелем юности полная чаша. / Отгремела война мировая – / Наша, кровная, злая, вторая. / Ну а третья уж будет не наша!..”
Регулярные публикации его стихов в периодической печати начались в 1955 году. До этого Самойлов работал как профессиональный переводчик поэзии и как сценарист на радио.
В 1958 году Давид Самойлов издал свою первую поэтическую книгу “Ближние страны”, лирическими героями которой были фронтовик (“Семен Андреич”, “Жаль мне тех, кто умирает дома…” и др.) и ребенок (“Цирк”, “Золушка”, “Сказка” и др.). Художественным центром книги стали “Стихи о царе Иване”, в которых впервые в полной мере проявился присущий Самойлову историзм. О роли человека в истории Самойлов размышлял в поэме “Сухое пламя” (1963), главным героем которой стал сподвижник Петра Великого князь Александр Меншиков. Перекличка исторических эпох происходит и в поэме Давида Самойлова “Последние каникулы” (1972), в которой лирический герой путешествует по Польше и Германии разных времен вместе с польским скульптором XVI века Витом Сквошем.
Определяя свое поэтическое самоощущение, Самойлов писал: “У нас было все время ощущение среды, даже поколения. Даже термин у нас бытовал до войны: “поколение 40-го года”. К этому поколению Самойлов относил друзей-поэтов, “Что в сорок первом шли в солдаты / И в гуманисты в сорок пятом”. Их гибель он ощущал как самое большое горе. Поэтической “визитной карточкой” этого поколения стало одно из самых известных стихотворений Самойлова “Сороковые” (1961).
С 1967 года Давид Самойлов жил в деревне Опалиха недалеко от Москвы. Поэт не участвовал в официозной писательской жизни, но круг его занятий был так же широк, как круг общения. Самойлов дружил со многими своими выдающимися современниками – Фазилем Искандером, Юрием Левитанским, Булатом Окуджавой, Николаем Любимовым, Зиновием Гердтом, Юлием Кимом и др. Несмотря на болезнь глаз, поэт занимался в историческом архиве, работая над пьесой о 1917 годе; издал стиховедческую “Книгу о русской рифме”, в которой рассмотрел проблемы стихосложения от народного эпоса до современности; занимался поэтическими переводами с польского, чешского, венгерского и других языков.
В 1974 году вышла книга поэта “Волна и камень”, которую критики назвали самой пушкинианской книгой Самойлова – не только по числу упоминаний о Пушкине, но, главное, по поэтическому мироощущению. Евгений Евтушенко в своеобразной стихотворной рецензии на эту книгу написал: “И читаю я “Волну и камень” / там, где мудрость выше поколенья. / Ощущаю и вину, и пламень, / позабытый пламень поклоненья”.
В 1976 году Давид Самойлов поселился в эстонском приморском городе Пярну. Новые впечатления отразились в стихах, составивших сборники “Весть” (1978), “Улица Тооминга”, “Залив”, “Линии руки” (1981).
С 1962 года Давид Самойлович вел дневник, многие записи из которого послужили основой для прозы, изданной после его смерти отдельной книгой “Памятные записки” (1995).
Писатель был удостоен Государственной премии СССР (1988). Его стихи переведены на многие европейские языки.
Давид Самуилович Самойлов скончался 23 февраля 1990 года в Таллине, на юбилейном вечере Бориса Пастернака, едва завершив свою речь. Похоронен в Пярну (Эстония) на Лесном кладбище.
В его дом в Пярну до сих пор приходят те, кто знал этого независимого и равнодушного к славе поэта. Поклонники Самойлова планируют открыть в этом доме музей.
В июне 2006 года в Москве была открыта мемориальная доска поэту-фронтовику Давиду Самойлову. Она расположена на доме, где он прожил более 40 лет, – на пересечении улицы Образцова и площади Борьбы.
Словом, Давид Самойлов – один из лучших российских поэтов не только своего поколения, но и всего XX века – прожил жизнь с редким достоинством, оставшись в стороне от литературной суеты. В его стихах никогда не читалось желание понравиться, зато были глубина и прозрачность, мудрость и ирония – знаки принадлежности к пушкинской плеяде.
Александр Давыдов, сын поэта Давида Самойлова, говорит об отце: “Остроумие, мудрость, глубина, гусарство и образованность. Это пушкинская модель поэта, очень обаятельная и привлекательная”.
Текст: Юрий Абызов
Источник: Газета «Культура»
См. также: Абызьянник
p