О пользе общения власти с писателями
В ту золотую для русской литературы пору, когда в Москве жили и творили Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тютчев, Аксаков и другие замечательные писатели, генерал-губернатором в Первопрестольной был князь Дмитрий Владимирович Голицын. Он правил Москвой почти четверть века, в 1820–1843 годах.
Рассказ о князе Голицыне мы начнем с характеристики, данной его градоначальству Александром Пушкиным. Сочиняя «Путешествие из Москвы в Петербург» в 1833–1834 годах, поэт отмечал прогресс, достигнутый за годы генерал-губернаторства Голицына: «Москва, утратившая свой блеск аристократический, процветает в других отношениях: промышленность, сильно покровительствуемая, в ней оживилась и развилась с необыкновенною силою. Купечество богатеет и начинает селиться в палатах, покидаемых дворянством. С другой стороны, просвещение любит город, где Шувалов основал университет по предначертанию Ломоносова». Пушкин не слишком жаловал российских чиновников, но Голицына выделял среди других. Значит, было за что.
Талантливый полководец, отмеченный Суворовым и Кутузовым, полный генерал, да и просто храбрый человек, заботливый сын (его мать – та самая княгиня Наталья Голицына, что послужила прототипом Пиковой дамы), просвещенный вельможа, любимый народом градоначальник, отстроивший новую Москву, – все это можно сказать о Дмитрии Голицыне.
Он любил женщин, лошадей и книги. И хотя до конца дней своих по-французски князь изъяснялся лучше, чем по-русски (сказались годы обучения в Парижской военной школе), без русской литературы он не представлял себе жизни. Голицын понимал важность посильной поддержки и развития российской словесности. Князь был не просто доступен для литераторов, он стремился к общению с ними. В его доме на Тверской регулярно собирался литературный кружок, сам же он выступил инициатором издания в Москве ряда литературных журналов.
Одним из поэтов, удостоенных внимания Голицына в первые месяцы его губернаторства, стал молодой Федор Тютчев. 6 июля 1820 года его сиятельство пожаловал в большую университетскую аудиторию на Моховой улице, где в присутствии многих знаменитых особ (как духовных, так и светских) состоялось чтение сочиненной студентом Тютчевым оды «Урания». Публичное исполнение оды в присутствии генерал-губернатора и прочего начальства означало официальное признание Тютчева лучшим университетским пиитом, учеником и преемником Мерзлякова, обычно читавшего в торжественных собраниях свои оды. После чтения Голицын вручил Федору Тютчеву похвальный лист.
Нельзя обойти стороной и отношения Голицына с Александром Пушкиным. Ведь после пятнадцатилетней разлуки с родным городом наш великий поэт вернулся именно в голицынскую Москву. В сентябре 1826 года Пушкин, после встречи с Николаем I, разрешившим ему жить в столицах, был нарасхват. Многие хотели бы встретиться с Пушкиным, но не всем это удавалось. Князю Голицыну Пушкин не смог отказать не только как градоначальнику, но и как человеку, о котором слышал много хорошего.
Голицын тоже немало знал о Пушкине – его постоянно информировали о том, что поднадзорный поэт делает и говорит в Москве, с кем встречается. По своей должности генерал-губернатор просто обязан был держать Пушкина в поле зрения. Обычно, узнав о приезде поэта в Москву, князь давал предписание московскому обер-полицеймейстеру Шульгину иметь «означенного отставного чиновника Пушкина под секретным надзором полиции». В ответ Шульгин, как правило, успокаивал градоначальника, что «в поведении Пушкина ничего предосудительного не замечено».
Интересно, что в 1833 году Голицын получил от своего петербургского коллеги письмо с вопросом – а по какой причине над Пушкиным вообще следует осуществлять надзор? В ответ Голицын написал, что сведений о том, по какому случаю признано нужным иметь Пушкина под надзором, у него не имеется. Но от полицейского «присмотра» Пушкин все равно не избавился.
Ценя градоначальника за порядочность и истинную аристократичность, Пушкин не раз прибегал к его помощи. В декабре 1830 года, направляясь из Болдина и застряв по причине холерного карантина на почтовой станции Платава, поэт шлет Гончаровой просьбу: «Я задержан в карантине в Платаве… Умоляю вас сообщить о моем печальном положении князю Дмитрию Голицыну – и просить его употребить все свое влияние для разрешения мне въезда в Москву».
В другой раз веское слово Голицына понадобилось по более серьезного поводу. В январе 1829 года, успокаивая Вяземского, которого Фаддей Булгарин в своем доносе к царю обвинил в вольнодумстве и разврате, Пушкин пишет: «Для искоренения неприязненных предубеждений нужны объяснения и доказательства – и тем лучше, ибо князь Дмитрий может представить те и другие». Следовательно, Пушкин надеялся, что Голицын поможет опровергнуть донос подлого Булгарина. Это яркий штрих к портрету князя, характеризующий не только его личные качества, но и уважение к нему при дворе. К Голицыну в Санкт-Петербурге действительно прислушивались, и причем очень чутко.
Знали в столице и о роскошных балах, которые Голицын давал в своем особняке на Тверской. Гвоздем бальной программы была постановка так называемых живых картин – немых сценок, состоявших из гостей бала. Недаром многие зрители картин еще долго вспоминали о них. Коротая время по пути из Москвы в Петербург, в июле 1830 года Пушкин писал: «Мое путешествие было скучно до смерти… Мы закончили путь, подробно обсуждая картины князя Голицына».
Дом Голицына был для Пушкина притягательным еще и потому, что один из первых выходов в свет Натальи Гончаровой также был на балу в губернаторском особняке на Тверской. На одном из своих первых балов у Голицына юная Натали немедля оказалась в круге света. «А что за картина была в картинах Гончарова!» – делился с Пушкиным Вяземский в январе 1830 года, то есть почти за год до бракосочетания поэта. В переписке братьев Булгаковых, неиссякаемом источнике сведений о московском житье-бытье, читаем: «Маленькая Гончарова… была восхитительна».
Общение Пушкина и Голицына в Петербурге могли трактовать и как личное участие градоначальника в надзоре за поэтом. И что любопытно, подобный же вывод был сделан московским поэтом Михаилом Дмитриевым, племянником знаменитого баснописца, и относится уже к послепушкинскому времени.
«В 1842 году учредились литературные вечера у генерал-губернатора Москвы, добродушного и благородного князя Дмитрия Владимировича Голицына, – пишет Дмитриев. – Мы этому очень удивились, потому что он был совсем не литератор. Но вот что было этому причиною. Ему велено было наблюдать, и наблюдать за всеми, бывающими на наших вечерах. Он, как человек благородный, нашел такое средство, чтоб этих же людей приглашать к себе и тем, с одной стороны, узнать скорее их образ мыслей, с другой – успокоить правительство тем, что они и у него бывают! И что же? Эти четверги князя были самыми приятными и лучше всех наших вечеров. На них говорили свободнее, чем у нас, потому что сам генерал-губернатор был свидетелем и участником этих разговоров: никого уже не боялись, а вредных политических рассуждений и без того никому не приходило в голову. На этих вечерах, по желанию хозяина, читались и стихи; кроме того, был всегда прекрасный и тонкий ужин, чего у нас не было! Но будь другой на его месте, надзор принял бы другое направление».
Последнее из подчеркнутых нами предложений является очень важным с точки зрения оценки той роли, что играл Голицын в определении политики власти по отношению к либеральным кругам Москвы. Ведь лучший способ контроля власти над инициативой снизу – возглавить ее.
Многие московские литераторы, преподаватели университета стремились попасть на четверги у князя. Один лишь Гоголь, которого Голицын очень ценил, находил ту или иную причину, чтобы не прийти. Например, сказывался больным.
Интересен разговор между Степаном Шевыревым и Михаилом Погодиным с одной стороны и Голицыным – с другой. Князь спрашивал: «А что же Гоголь?» «Да что, ваше сиятельство! Он странный человек: отвык от фрака, а в сертуке приехать не решается!» – отвечали ему. «Нужды нет; пусть приедет хоть в сертуке!» – смеялся Голицын.
Но однажды Гоголя все-таки удалось заманить. В феврале 1842 года на литературном вечере в генерал-губернаторском особняке на Тверской Николай Васильевич прочитал свою большую статью «Рим». Мы даже знаем точную дату, когда Гоголь пришел к Голицыну, – 4 февраля 1842 года. В тот день Шевырев просил Погодина: «Четверги открываются: завтра ты приглашен». – «Гоголь обещал чтение, о котором я говорил князю Голицыну. Нельзя ли устроить его в этот четверг? Поговори ему и спроси у него».
Как пишет Дмитриев, Шевырев и Погодин «привели его и представили князю своего медвежонка. Он приехал во фраке, но, не сказав ни слова, сел на указанные ему кресла, сложил ладонями вместе обе протянутые руки, опустил их между колен, согнулся в три погибели и сидел в этом положении, наклонив голову и почти показывая затылок. В другой приезд положено было, чтоб Гоголь прочитал что-нибудь из ненапечатанных своих произведений. Он привез и читал свою «Аннунциату», писанную на 40 страницах, тяжелым слогом и нескончаемыми периодами. Можно себе представить скуку слушателей: но вытерпели и похвалили. Тем и кончились его посещения вечеров просвещенного вельможи…» Что и говорить, зло написано, с плохо скрываемой завистью, а уж сравнение Гоголя с медвежонком ни в какие ворота не лезет. Недаром автора этих воспоминаний прозвали лже-Дмитриевым.
Сергей Аксаков рассказывал по-другому, по-доброму: «У Гоголя не было фрака, и он надел фрак Константина (сын С.Т.Аксакова. – А.В.). Несмотря на высокое достоинство этой пиесы, слишком длинной для чтения на рауте у какого бы то ни было генерал-губернатора, чтение почти усыпило половину зрителей; но когда к концу пиесы дело дошло до комических разговоров итальянских женщин между собою и с своими мужьями, все общество точно проснулось и пришло в неописанный восторг, который и остался надолго в благодарной памяти слушателей».
Как бы там ни было, но даже если сам Голицын и заснул под чтение Гоголя, то спал крепким и здоровым сном. Ведь вскоре он вновь пригласил писателя к себе. Голицын все хотел, чтобы Гоголь почитал «Тараса Бульбу». Но читать пришлось Шевыреву – Голицын был в восторге, «ему очень понравилось – сколько он может оценить».
Лже-Дмитриев выдвигал свою версию странного нежелания Гоголя приходить к Голицыну, связывая ее с «неумением держать себя». А Голицын даже предлагал Гоголю место с жалованием в Москве. Но Николай Васильевич отказался.
Далеко за пределы Москвы вышли слухи об «эксцентрических выходках» Гоголя в салоне московского генерал-губернатора, наполняясь несуществующими и мифическими подробностями. Люди же, встречавшиеся с ним позднее, находили явное несоответствие рассказов «про недоступность, замкнутость засыпающего в аристократической гостиной Гоголя» тому реальному образу, в котором было столько «одушевления, простоты, общительности, заразительной веселости».
Быть может, Голицын не представлял для Гоголя интереса как для писателя, поскольку не мог служить прототипом для создания какого-либо персонажа? В самом деле, московский градоначальник был полной противоположностью незабвенному городничему Сквозник-Дмухановскому или прожектеру Манилову.
Крепкая дружба связывала Голицына с Василием Жуковским, поэтом и воспитателем наследников престола, посвятившим градоначальнику стихотворение:
Друг человечества и твердый друг закона,
Смиренный в почестях и скромный средь похвал,
Предстатель ревностный за древний град у трона –
Каких ты доблестей в себе не сочетал?
Любовь высокую к святой земле отчизны,
Самозабвение и непрерывный труд,
В день брани – мужество, в день мира – правый суд,
И чистоту души и жизнь без укоризны…
Вельможа-гражданин! тебе в потомстве мзда!
И зависти назло уже сияет снова
Знакомая Москве бессмертия звезда
Еропкина и Чернышова!
Стихотворение, написанное 12 апреля 1833 года, так и называется – «Дмитрию Владимировичу Голицыну» и было прислано Жуковским из-за границы, когда поэт узнал о том, что общественность Москвы преподнесла своему градоначальнику необычный подарок – бюст из белого мрамора работы Витали. Упомянутые Жуковским Еропкин и Чернышев – предшественники Голицына на посту генерал-губернатора Москвы. А бюст при жизни Голицына так и не был установлен, что связывают с нежеланием Николая I, якобы заявившего, что ставить прижизненные изваяния чиновникам негоже.
А летом 1837 года Жуковский бывал у Голицына почти каждый день (он сопровождал приехавшего в Москву наследника престола, будущего императора Александра II). За обедом у князя они обсуждали задуманный Голицыным «прожект» описания Москвы. Этот «прожект» нашел свое воплощение в уникальной книге, на издание которой генерал-губернатор пожертвовал свои деньги, – «Памятники Московской древности с присовокуплением очерка монументальной истории Москвы и древних видов и планов древней столицы». Книга была напечатана в 1845 году и является библиографической редкостью как один из первых фундаментальных трудов, содержащий подробное описание церковно-исторических памятников Москвы.
Как-то в 1837 году на очередном собрании литераторов у Голицына градоначальник предложил издавать в Москве новый журнал. Получить разрешение на выпуск такого журнала можно было лишь в Петербурге, а потому Голицын решил прибегнуть к помощи все того же Жуковского. Не прошло и четырех лет, как первый номер журнала вышел, назвали его «Москвитянин», этот «учено-литературный журнал» выходил ежемесячно с 1841 по 1856 год. Возглавляемый Погодиным, журнал исповедовал формулу «православие, самодержавие, народность». Может быть, поэтому он и просуществовал 15 лет.
Еще одним журналом, изданию которого способствовал градоначальник, был «Московский наблюдатель», выходивший с 1835 года. А вот журнал «Телескоп» и его авторов Голицын в 1836 году не смог спасти от монаршего гнева. Император распорядился Петра Чаадаева за его «Философические письма» лечить «по постигшему его несчастию от расстройства ума». «Заботу» о философе поручили Голицыну, благодаря которому тот просидел под полицейским надзором всего несколько месяцев и во вполне сносных условиях. Все это время его пользовал врач, которому Голицын наказал, чтобы за здоровьем Чаадаева пристально следили.
Но если Чаадаев сумасшедшим не был, то видный археограф и историк Константин Калайдович действительно впал в безумие: «14 декабря (имеется в виду восстание декабристов 1825 года. – А.В.) его так поразило, что он от негодования занемог, а там и с ума сошел», – сообщал Александр Булгаков. Сострадательный Голицын выхлопотал для Калайдовича пансион.
Не может не вызывать уважения и такой факт – в канцелярии генерал-губернатора чиновником по особым поручениям служил поэт и друг Пушкина Адам Мицкевич, живший в Москве на положении ссыльного. Вряд ли такое назначение могло быть произведено без санкции князя. Этот факт говорит о многом. Голицын, не страшившийся неприятельской пули, не побоялся пригреть гордого поляка.
Голицын имел дело и с писателями-любителями. В его канцелярии служил Семен Стромилов, известный своими острыми эпиграммами. Он написал безжалостный памфлет на князя Волконского «Вол, конской сбруею украшенный, стоял» по случаю пожара в Зимнем дворце. Сатира дошла до Петербурга. Там проведали, что автор ее живет в Москве, и наказали генерал-губернатору немедля найти остроумца и доставить в столицу, предоставив ему возможность продолжить свое творчество в казематах Петропавловской крепости. Сам Бенкендорф взял дело под личный контроль.
Голицыну не понадобилось много времени, чтобы найти автора. Он ведь лично набирал в свою канцелярию чиновников молодых да ранних и знал, кто и на что способен. Вызвав Стромилова к себе, он показал ему письмо из Петербурга. Стромилов помертвел. «Вот, – сказал князь, – Бог дает вам, молодым, таланты, а вы обращаете их себе во вред. Пиши на меня, а это… не тронь». Он велел Стромилову тотчас ехать домой и сжечь все «результаты» творчества. В Петербург же генерал-губернатор отписал, что автора найти не удалось. Этот удивительный факт из биографии Голицына был опубликован почти через полвека после его смерти.
Текст: Александр Анатольевич Васькин — москвовед, член Союза писателей Москвы, лауреат Горьковской литературной премии
Источник: НГ Ex Libris