Лица современной литературы
Саша Соколов
Он подобен кустодии, той самой страже при Вратах Иерусалимского Храма, надменен, пунктуален, немногословен, всем видом своим призывает к смирению.
Он предваряет части, или главизны, текста, содержит краткое их описание, а также эпиграф, он же — посвящение, впрочем, порой и овеваем тончайшей папиросной бумагой.
И вот, щелкнув каблуками, рекомендуется по-армейски кратко и по-прусски четко, презрительно сжав при этом губы: “Шмуцтитул, от немецкого Schmutztitel”.
Опять же отмечает дни служения грифелем на деревянной доске, хронометрирует некоторым образом, “пе-ре-чис-ляет”.
Например, 1990 год.
Весьма убогого обличия печатный продукт — горчичного оттенка дешевая газетная бумага, подслеповатый шрифт, рассохшийся до состояния янтарной пыли типографский клей. Это “минусы”!
К “плюсам” следует отнести твердую глянцевую обложку и немыслимый тираж в 75 000 экземпляров, отпечатанный в Твери, скорее всего по инерции, агонизирующей советской книгоиздательской индустрией.
Шмуцтитул абсолютно пустынен и угрюм, чем-то даже и напоминает бетонный забор где-нибудь в предместьях Коптева или Тимирязевского парка.
Более того, вызывает раздражение своей претенциозной нищетой, рискует быть употребленным по не имеющей к изящной словесности надобности, если бы не одно краткое, почти нечитаемое посвящение, вынесенное в правый верхний угол: “Слабоумному мальчику Вите Пляскину, моему приятелю и соседу”.
Теперь воспользуемся услугами воображения и переместим события на 17 лет вперед.
Шмуцтитул встречает нас так, будто эти самые годы и не пролетели.
Разве что изрядно обветшал, но не потерял своего худородного достоинства.
То же посвящение, что характерно, но теперь оно снабжено отнюдь не каллиграфически выполненной от руки припиской.
Итак, читаем: “Слабоумному мальчику Вите Пляскину, моему приятелю и соседу, и Максиму Гурееву, коллеге и мыслителю”.
Смущение нарастает по причине параллельно нарастающего недоумения: “Кто эти люди, чей статус заявлен столь неоднозначно, — страдающий слабоумием мальчик, мыслитель, сосед, коллега?”
Ответ на этот вопрос, что и понятно, будет носить весьма развернутый характер.
Так случилось, что осенью 2007 года я оказался в Коктебеле.
Было бы ошибкой, чтобы не сказать — лукавством, утверждать, что произошло это по воле случая. Нет, не по воле случая!
В конце августа мне позвонил мой старинный приятель по фамилии Смуров (он же Дмитрий Сучков) и сообщил, что великий Саша Соколов, автор любимейших романов “Школа для дураков”, “Между собакой и волком”, “Палисандрия”, в данный момент времени находится в Коктебеле. Точнее сказать, провел в Коктебеле весну и лето и в октябре намерен через Украину отправиться восвояси.
Куда? Сказать трудно, потому как в лексиконе Саши данное слово — “восвояси”, — разумеется, существует, но не имеет сколько-нибудь смыслообразующего назначения. Канада и Флорида, Италия и Словения, Украина и редко (очень редко) Россия в виде Москвы.
Изрядно!
Или:
— Был бы гвардии он завтра ж капитан.
— Того не надобно; пусть в армии послужит.
— Изрядно сказано! Пускай его потужит…
Да кто ж его отец?
Яков Борисович Княжнин
(1740-1791)
Итак, информация повергла меня в шок.
Далее последовали весьма скомканные сборы, объяснить скоропалительность которых людям непосвященным было абсолютно невозможно, и невнятные, порой сбивчивые, речи о том, что предстоящая встреча с единственным набоковским выдвиженцем есть шанс, выпавший по воле громовержца и Тучегонителя, звучали по большей части всуе.
Стало быть, не воспользоваться таким шансом — просто преступно.
Несколько слов о формальностях.
Повод встречи с Сашей был придуман все тем же Сучковым-Смуровым.
Зная о том, что последние годы, если быть точным — начиная с 1996-го, я снимаю документальное кино, он предложил мне снять кино про Сашу, благо в России о нем никто не снимал, а общаться с тележурналистами с федеральных каналов Соколов категорически отказался. Мысль показалась мне весьма интересной, да и повод познакомиться с “русским Селинджером” был найден.
Первая наша встреча произошла в доме бывшего СМОГиста поэта Владимира Алейникова, у которого Саша и квартировал, видимо, по старой дружбе.
Пауза обещала стать МХАТовской.
Соколов не появлялся.
Единственным известным мне на тот момент фотографическим изображением автора “Школы для дураков” был знаменитый “квадрат” Валерия Плотникова, на котором Саша, будучи облаченным в старого образца австрийскую шинель с отстегнутыми погонами, неотрывно смотрел в объектив фотокамеры.
Взгляд этот навевал ощущение запредельного.
Всматриваясь в эту карточку начала 90-х, я пытался понять, каким может быть на самом деле этот человек. Попытка, увы, всякий раз заканчивалась безрезультатно — курит трубку, носит шляпу, увлекается игрой в шахматы, немногословен, предпочитает дорогой французский коньяк и кофе, в меру учтив и абсолютно закрыт, надменен, само собой?
Вот разве что старорежимная австрийская шинель входила в этот ребус с каким-то своим особым смыслом, или не входила вообще!
Кстати, повод поговорить о легендарной набоковской надменности Саши предоставился много позже.
Все дело в том, что это столь необходимое каждому великому русскому писателю качество было унаследовано им от бабушки Антонины Александровны, той самой, которой, по словам Соколова, был посвящен в годы оны знаменитый романс “Отцвели уж давно хризантемы в саду…”.
Далее по тексту: “Как и всякая уважающая себя полька бабушка была жестокосердна, много курила, читала французские романы и любила только меня — своего внука. Остальных же детей она не любила, потому что они были слишком шумные”.
Однако вернемся к октябрьским событиям 2007 года.
…в комнату вошел Саша Соколов.
Разговор сразу обрел весьма конструктивные черты.
Отхлебывая из огромной туристического назначения кружки, как мне тогда ошибочно показалось, чай, Саша стал задавать вопросы касательно будущего фильма. Я отвечал на них как-то вяло и не вполне умело, видимо не имея на тот момент никакой возможности избавиться от навязчивого образа проклятой австрийской шинели с оторванными или отстегнутыми погонами.
Однако вопрос о наличии сценария меня отрезвил.
— А у вас есть сценарий того, что мы будем снимать?
— Нет, — проговорил как бы и не я, прекрасно отдавая себе отчет в том, что подобный ответ имеет все возможности завершить наше знакомство.
Саша улыбнулся, вышел из комнаты — как я впоследствии понял, для пополнения содержимого своей кружки — и по возвращении произнес фразу, во многом все расставившую на свои места:
— Это очень хорошо, что нет никакого сценария!
Лишь несколько дней спустя, когда мы снимали в Тихой бухте, Соколов объяснил на камеру смысл этих слов:
“Сюжет — меня эта сторона литературы никогда не увлекала. Сюжет — это надуманная вещь, сюжет — это на продажу. Для меня важно, как работает язык, этот своего рода лингвистический танец. Если бы я родился в другое время, в другом месте, в другой семье, я бы стал композитором, потому что язык одна из форм музыки. И, наконец, все зависит от состояния, ноты…”
Стало быть, речь идет о поиске состояния, в котором не может быть ничего заданного, в котором все возникает из ниоткуда или не возникает вообще.
В этом смысле, как думается, литература необычайно близка неигровому кино, когда сценарная заданность оказывается данью формату и, соответственно, не может звучать.
Саша поднимается на гору Клементьева и слушает, как на теплом октябрьском ветру звучит, точнее сказать, скрипит планер, установленный здесь в память о покорителях Коктебельского неба.
Садится на облупившийся бетонный постамент, закуривает.
Состояние найдено?
Не исключено; другое дело, в какую форму оно должно быть облечено?
Например, в форму воспоминания, предполагающего традиционное в данном случае предуведомление типа:
“Впервые в Коктебель привезли родители, неизбежное участие в фанатичном сборе сердоликов в Лягушачьей бухте и походах на Кара-Даг с местного производства кислым вином, голые ночные купания, посещения летнего кинотеатра в Литфонде и, вероятно, тогда же родившийся замысел пересечь Черное море на надувной лодке”.
Теперь это Черное море можно наблюдать с высоты горы Планеристов (она же Клементьева) и пересекать его взглядом неоднократно.
Мысленно пересекать: “С чего все начинается? Начинается все конечно же с какого-то звука. Далее необходимо сделать сочетание звуков. Главное же интонация! У меня нет иногда первой фразы, но есть слова, из которых выстраивается целый ряд. Если же я ощущаю какую-то тупиковую ситуацию, то я ложусь спать на пять минут, и когда я просыпаюсь, то решение бывает найдено”.
После дневного сна решение было найдено интуитивно, и мы отправились в пионерлагерь, расположенный в распадке между Тепсенем и подошвой Сюрю-Кая.
Тут, разместившись в амфитеатре, составленном из густо выкрашенных масляной краской скамеек, и обсудив местное предание о том, что где-то здесь, в предгорьях Кара-Дага, находится настоящая могила Александра Пушкина, Соколов приступил к чтению Главы первой “Школы для дураков”.
“Так, но с чего же начать, какими словами? Все равно, начни словами: там, на пристанционном пруду. На пристанционном? Но это неверно, стилистическая ошибка…”
Воображение незамедлительно рисует некую станцию — весьма унылую, выжженную солнцем, полупустую, само собой, пропахшую креозотом и самсой, которую тут же продают чистоплотные крымские татары. Поймав интонацию, Саша предлагает продолжить съемки на железнодорожном вокзале Феодосии, куда он прибыл еще в начале мая из Киева, так как пробирался в Коктебель через Украину.
Тут нет пристанционного пруда, но есть сувенирные ларьки, в которых можно встретить запаянного в целлофан циклопических размеров краба и рыбу-ежа, напоминающую гигантский репейник, а еще на этой станции играет духовой оркестр местной феодосийской милиции.
Хорошо!
Саша продолжает читать: “Хорошо, тогда я так и начну: там, на околостанционном пруду. Минутку, а станция, сама станция, пожалуйста, если не трудно, опиши станцию, какая была станция, какая платформа: деревянная или бетонированная, какие дома стояли рядом, вероятно, ты запомнил их цвет или, возможно, ты знаешь людей, которые жили в тех домах на той станции?”
Попытаемся смонтировать эти сменяющие друг друга планы, представив их поэпизодно.
Эпизод первый — в кадре возникает один из обитателей станции Феодосия, который сначала пытается дирижировать духовому оркестру; а затем весьма нетвердой походкой подходит к Соколову и просит у него закурить.
Эпизод второй — мальчик лет пяти-шести долго и задумчиво смотрит в камеру, взгляд его ничего не выражает, что и дает нам возможность предположить, что это и есть Витя Пляскин.
Эпизод третий — Саша эмоционально разговаривает по мобильному телефону, чем привлекает к себе внимание местных жителей, столпившихся у подножия памятника Сергею Мироновичу Кирову.
Эпизод четвертый — Саша стоит у дороги, по которой вереницей проезжают велосипедисты. Они танцуют на седлах, с трудом ломают передачи, а их улыбающиеся лица озаряет красное закатное солнце…
В тот день в Коктебель мы вернулись затемно.
Собрались на кухне.
Холодильник не предвещал ничего хорошего, предвещал — морозильник.
Саша рассказывал о себе.
Казалось, что за эти долгие годы писания в стол, что равнозначно молчанию, читай, “нерассказу о себе”, сложился некий совершенно эпический текст, погрузиться в который должен был каждый, на чью долю выпало знакомство с ним.
Все получалось именно так, как и должно было получиться, а именно: совпадение состояний, ритмов, интонаций, органичное перетекание из одной темы в другую, от Бродского к Битову, от Лимонова к Д. А. Пригову, от дяди Сережи Довлатова к владыке Виталию (Устинову), отказавшему крестить Соколова, от фотографа Валерия Плотникова к Виктору Ерофееву, от Карла Проффера к лыжному спорту.
Саша Соколов — мастер спорта по лыжным гонкам.
В кино есть такое понятие — “не клеится”, то есть во время монтажа к плану невозможно приклеить следующий. И сделать это невозможно в силу целого ряда причин — например, панорамы проведены в разные стороны и с разной скоростью, кадры не совпадают по освещенности.
В жизненной музыке Соколова тоже есть такая, на первый взгляд, “несклеиваемость” — его влюбленность в спорт, причем влюбленность возвышенная, восходящая к античным олимпиадам, когда спорт был философией и образом жизни.
Тут же предвижу стереотипическое недоумение на лице просвещенного читателя — как можно виртуозно исполнять лингвистический танец и одновременно пробегать лыжный марафон? Неужели автор “Школы для дураков” и “Палисандрии”, “Между собакой и волком” и “Газибо” — спортсмен?
Причем большинство известных мне интеллектуалов вкладывают в это слово, являющееся в их понимании синонимом слова “слабоумный”, максимум презрения! Отвечу, нисколько не боясь не оказаться на вершине истины, — именно! Более того, частью заработка Соколова в Европе является тренерская работа, потому как его литература не может быть коммерчески выгодным предприятием, при том что Саша, откровенно говоря, и не стремится публиковать свои тексты вне русского языкового контекста.
Следовательно, никакой тут “несклеиваемости” нет, есть органика особого состояния, которое доступно немногим.
На следующий день мы просто гуляли по пустынному Коктебелю.
Без камеры. На тот момент стало очевидно, что количество отснятых планов полностью соответствует спонтанно возникшему настроению.
Снимать впрок — значит нарушить естественность и непринужденность общения, значит заставлять героя делать то, к чему он не готов, что для него будет противоестественным на данный момент, а это абсолютно недопустимо в документальном кино.
Что же тогда делать?
Ждать.
И я дождался, хотя тогда замысла настойчиво дожидаться чего-либо не было.
Просто так сложилось. И уже в конце нашей прогулки Саша сказал, что хотел бы прочитать свой новый текст.
Представим себе такую мизансцену — пустая комната, на журнальном столике стоит ваза с воткнутым в нее букетом пожухлых цветов, Соколов появляется на фоне совершенно безликой, так напоминающей шмуцтитул стены и остается один на один с камерой и своим текстом.
Голос его вырастает откуда-то из ветра, что гонит облака над Святой горой, из прибоя, из шелеста сухостоя, из пустоты коктебельского пляжа, типа того…
“Типа того что, мол, как-то там, что ли, так…
Что по сути-то этак.
Таким приблизительно образом. Потому-то и потому-то.
Иными словами, более или менее обстоятельно, пусть и не слишком подробно. Подробности, как известно, письмом, в данном случае списком, особым списком для чтения в ходе общей беседы…”
Чтение длится ровно семнадцать минут.
Во время просмотра этой сцены в фильме часть зрителей встает и со словами: “Это издевательство какое-то…” — выходит из зала, другая же, напротив, — встречает окончание чтения аплодисментами.
Потом наступает тишина.
Перед отъездом из Коктебеля я попросил Сашу подписать ту самую, 1990 года выпуска, “Школу для дураков”. Таким образом, знаменитое посвящение сопроводила уже известная нам отнюдь не каллиграфически выполненная приписка. Или, может быть, прописка, моя прописка в числе слабоумных питомцев “школы для дураков”.
На сей раз шмуцтитул облачен в австрийскую, периода взятия Перемышля, наглухо застегнутую на все пуговицы шинель без погон. Уже давно лишен чина и звания, оставлен здесь быть привратником, озадачен блюсти, выступать в роли соглядатая. Подносит ладонь к выцветшему, желтушного оттенка лицу и складывает ее над глазами наподобие козырька.
Отсюда, с высоты горы Клементьева (она же Планеристов), можно подолгу смотреть на море.
В одном из своих последних писем Соколов написал мне, что намерен приобрести двухместную байдарку — для того чтобы все-таки переплыть его.
P.S.
Уже когда этот текст был завершен, судьба, обстоятельства ли распорядились по-своему.
А именно, оказавшись минувшим летом в Коктебеле с сыном, я вновь встретил Соколова. И вновь не хотелось бы кривить душой.
Мы договаривались и списывались заранее, а если быть более точным, с 2007 года. Строили планы, отчитывались о спортивных достижениях и прочая, и прочая.
И вот сбылось!
Стало быть, понадобилось три года, чтобы наши пути вновь пересеклись в предгорьях Кара-Дага, среди Тепсеньских закутов. И вновь возникла идея снять кино.
На сей раз в основу картины Саша предложил положить свой новый текст “Газибо”. Самые разные люди — художники и актеры, архитекторы и фотографы, телеведущие и массажисты, студенты и доктора наук, журналисты и писатели — читают “Газибо”, выстраивая тем самым на экране удивительный калейдоскоп из лиц, состояний, в полной мере отвечающий музыкально-лингвистическому калейдоскопу-танцу Соколова.
Когда работа была завершена, точнее сказать, была завершена лишь ее Коктебельская часть, у Саши родился экспромт, который, как мне кажется, во многом восходит к упомянутому выше посвящению к “Школе для дураков”.
Читаем вслух:
Пересекая Тепсень.
Замечаю на горизонте
Грядущего мне навстречу по травам коллегу Максима Гуреева,
Что не вчера ль, не вечор ли,
Откупорив очередной сосуд,
Взял да выронил его ненароком из рук своих.
И, упав, тот под стол,
За которым мы все беспечно сидели,
Стремглав закатился.
И мыслится: се человек,
Он шампанским омыл мне стопы мои,
Полусладким,
Советским.
Текст: Максим Гуреев
Источники: «Вопросы литературы» 2011, №2; Журнальный зал