Головин Е. Там. СПб.: Амфора, 2011
Есть слова — и есть то, что они действительно означают. «Умер Икс, и закончилась эпоха» — выцветший, как старая газета, штамп. А есть ощущение, что ты живёшь в эпоху этого человека — что в будущем ждут его книги и статьи, есть и будут его лекции и концерты (которые ты можешь пропустить, потому что ещё в эпохе). Евгений Всеволодович Головин умер в прошлом году, подготовив эту книгу, но в его библиографии она значится post mortem.
Адмирал Южинского кружка умер и «в рай ракетой» (Пётр Мамонов ) — тот рай, где чёрные алхимические бриллианты отбрасывают, как стробоскопы, отблески адского огня и где его ждут, например, Джим Моррисон и Егор Летов, последний святой , по выражению Сергея Калугина .
Головин тоже достоин святости — хотя бы потому, что он делал. Занимался алхимией — кто ей сейчас вообще занимается? Переводил и писал о каких-то французских средневековых поэтах-эзотериках, которых забыли до их смерти, но тут вспомнили на прокуренных московских кухнях. Его песни пел «Центр», Александр Скляр и Вячеслав Бутусов. А ещё он был традиционалистом, когда само это слово дискредитировано всеми правдами и неправдами и настоящих традиционалистов не предъявить в споре правых против веера имён левых (ну, Генон, Эвола, с оговорками Эрнст Юнгер и Герман Кайзерлинг, с уважительным экивоком в их религиозно-теософские области — Тейяр де Шарден и Даниил Андреев, ещё вот Клодель может быть), а у нас и подавно (Мамлеев всё воскрешает русских зомби, Дугин — написавший, кстати, действительно чуткое послесловие к этой книге — проповедует скорый приход роботов на смену хомо сапиенсу)… Если вспомнить ещё, в какие годы занимался всем этим Головин, и представить, насколько это было (не)нужно всем, — разве этого не достаточно для ангельской табели о рангах, это рыцарское служение в пустоту?
Пустота неба и воды на обложке этой книги, только они значимо обменены местами: небо — снизу, океан — сверху. Просто, пафосно, как говорят гламурные люди, но традиция тому и учит, что не всегда надо бояться пафоса. Что до сих пор есть слова, которые пишутся с прописной буквы, и то, что они действительно означают, а не только «означающее-означаемое» и прочий птичий язык постмодерна. Это — работа с традицией, переворачивание ценностей, неблагодарная тут работа («делание в чёрном», nigredo по сути, по той утраченной алхимической сути).
Об этом отчасти статьи в первом разделе «Там» — «Testamentum Polaris. Горизонты активной поэзии»: о новой сути красоты, о личном местоимении в современной лирике и дегуманизации. «Музыка существует вне стихийных и социальных турбуленций и взрывов, поэтому ведёт смутную, стерильную жизнь без героя, без энергетического «я». Подобное «я» наводит на яростные вопросы и не менее яростные ответы. Но люди давно привыкли существовать в периодической монотонности. Отступление от законов часового времени грозит массой неприятностей: можно куда-то опоздать, что-то упустить, где-то проиграть или потерять нечто, стоящее внимания».
Поэтому разговор, конечно, не о «современной поэзии», а как и значится во втором блоке статей — «Opus Mago-Poeticum. Абсолютная поэзия». В нём о Нервале и Готье, по две статьи о Бодлере и Рембо, часто поминаются Новалис и Лотреамон. А ещё много немецкого экспрессионизма, у которого в нашей стране в последние годы случился настоящий ривайвел (см. «Иностранку» за апрель этого года), но и тут Головин был идущим не вместе, а впереди, сам переводил не только Готфрида Бенна и Георга Тракля, но и второй эшелон — Ганса Арпа, Гуго Балла, Курта Швиттерса… Впрочем, эссе Головина — это наука по Борхесу, это поэзия над наукой, эссе-стих: «Мимо, мио!» повторяет Георг Гейм своей Офелии. Туда, на западную сторону позднего лета, где тихая усталость далёкого вечера окутала тёмную зелень лугов. Но поток несёт её дальше, она опускается «под зиму прибрежных вод» печальной гавани. Время опускается. Вечность проходит через горизонт, и горизонт дымится, словно пламя. У Георга Гейма Офелия, уходя «под зиму прибрежных вод», умирает так называемой «второй смертью» — это значит, что её призрак уже не сможет собирать цветов, ибо душа навсегда ушла в глубины потустороннего. Да и трудно это сделать. По мнению Гейма, машины и механизмы призваны не облегчать бытие, а упрощать и уничтожать. Металлические конструкции с чудовищными лапами, с чёрными оскаленными мордами, с переламывающими всё и вся челюстями, металлические конструкции, высасывающие из матери-земли уголь и нефть, создают новую цивилизацию или царство чёрной пустыни».
А ещё Головин пишет без пощад к читателю (трубадуров не читали в оригинале? Well, «there are more things in heaven and earth, Horatio, / Than are dreamt of in your philosophy») и себе (спасительная ирония, высокая самоирония). Ибо с чёрной пустыней не сражаться рыцарю-философу — там только плясать шуту и трикстеру. Об этом «Гротески», такие капричос, где смех, абсурд, страх и смерть, как в театре, это не просто смех и смерть, а что-то одно, какая-то одна эмоция, цепляющая, царапающая, не отпускающая, как приступ веселья, мрачного или нет — это уж как посмотреть. «Японский язык, Чома, при закрытых глазах туже идёт, основательней. А всё-таки закусил бы Степанидой. Она не то чтобы тухлая, она рыхлая. Копия тебя. Её хоть ложкой ешь, урчать будет от удовольствия. Ложка у нас есть, пожарные принесли, горчицы я тебе спроворю».
Как пел тот же Калугин:
И в этом мире мне нечего больше терять,
Кроме мёртвого чувства предельной вины.
Мне осталось одно — это петь и плясать,
В восходящих потоках сияния
Чёрной Луны!
Текст: Александр Чанцев
Источник: Частный корреспондент