Поэзия и сейчас

norumbega О книге Вадима Месяца «Норумбега»

Вадим Месяц. Норумбега. М.: Новое литературное обозрение, 2011.

Мало кто понял, что человек, разучившийся ходить, сидеть, говорить, общаться с другими людьми и, самое главное, разучившийся говорить и видеть, не может быть творцом. И уж конечно, он не может быть поэтом. Ещё меньше понимают, что когда речь идёт о таком человеке, то имеется в виду наличное состояние современного горожанина, современного политика, творца, учёного, поэта.

Когда недавно я писал о вечной повторяемости слова, обращаясь к одному из озарений Ницше, о модусе его вечного возобновления, о чистом пребывании в незамутнённой длительности, равной вечности, я затронул тему способности говорить. Причём не просто общаясь с другом в метро или в кафе, а говорить — стихами. Качество незамутнённой длительности было приоткрыто и постигнуто такими поэтами, как Данте, Ли Бо, Басё, Вийон, Тютчев, Мандельштам, частично Маяковский.

Либо слово длится всегда, вечно возвращаясь к самому себе из прошлого и будущего, 35 раз в секунду, по выражению средневекового мастера дзен Догэна (и это минимум количества возвращений, а максимум — бесконечное количество раз в секунду), и тогда это живое слово поэзии, либо оно длится только один раз, сменяясь следующим словом, которое сменяется следующим словом… И тогда это не поэзия. Я не знаю, как назвать эту форму стихосложения, которая доминирует, но с вышеописанной точки зрения это что-то другое.

Слова «останься пеной, Афродита», «на флейте водосточных труб», «как демоны глухонемые», «ворон на ветке» — слова абсолютной длительности, пульсары жизненной энергии, непотопляемые сгустки света, которым не страшно забвение, ибо они встроены в миг абсолютного дления, чистого повторения. Они усвоили те уроки, которые открылись древнему поэту, двигающему скалы словом и заговаривающему болезни.

Человек, встроенный в миг чистого дления, ушёл из времени, ушёл от интеллектуального мусора, сырых болот концепций, претендующих на главенство, взятых на вооружение от кого-то… ничего изнутри… такой человек не умрёт никогда. Сказано про нас: верующий в меня не умрёт никогда. И если поэт не всегда умеет владеть телом, то, открыв чистое дление слова, он делает его бессмертным в прямом смысле этого выражения. Переключает и переводит бытие слова в тот пласт смысловых энергий, который не подвержен распаду и неубиваем, как тишина, ибо тишине и духу не на что распасться, распадаются и гниют только сложные и составные конструкции. Философские системы, модели мира, империи, пирамиды, механизмы, тела… Все они недолговечны, физические и интеллектуальные. Чтобы понять это — достаточно оглянуться. В том числе захватив взглядом нынешние идеи и верования. Но слова доходят из глубин, не подверженные распаду.

Вот почему важны самые старые стихи, которые дошли до нас ещё из устной традиции. Они знали секрет пребывания в нераспаде чистого дления.

Книга Вадима Месяца «Норумбега» — переворот в современной поэзии. Вернее, во многом это вторжение поэзии в непоэзию.

Иконы по талой воде плывут,
сбирая в широкую ширь плоты,
уста Саваофа во тьму зовут,
уста Саваофа полны воды;
из черепа прочен небесный свод,
за ним среди моря Сиян-гора.
Ковчег начинает слепой поход,
и вёсла отчаянней топора.

Главные события случаются чаще всего тихо и неприметно, без баррикад и революций, они просто происходят, поначалу оставаясь незамеченными. Кто знал про «Воронежские тетради» из современных литературных лидеров, из тех поэтических вельмож, которые держали в руках знамя современной русской советской литературы, кто придавал им значение? Социум всегда навязывал пассивной поэзии свои вкусы и моды, а пассивная поэзия и была всегда самой заметной, ибо была завязана на идеалы социума — религию обывателя, на политику — священный фетиш читателя газет и зрителя сериалов. Даже Маяковский повёлся на социум, но в результате не смог прогнуться до конца…

Радостно отметить, что среди молодых авторов появляется всё больше поэтов, уходящих в рискованные поиски основ поэзии, осуществляющие связанность и единение времён через простоту нераспада. Я мог бы назвать имена Алексея Афонина, Анастасии Афанасьевой, Аллы Горбуновой… и неслучайно, наверное, здесь столько «А» — приверженности к аз, первой букве алфавита, к азам, к началам поэтической речи.

Поэзия, идущая из своих собственных законов, не озирающаяся на социальные (нет, не поэтические) достижения других, — только она действительно активна и на общем блестящем фоне незаметна. Но у неё есть одно странное качество. В отличие от поэзии пассивно-социальной, она неуничтожаема, она нащупала законы вечного дления.

Я положил ухо на мох.
И уснул. И слышать не мог
исполинского неба холодный вздох,
обволакивающий в объятья.
И ни благости не было, ни проклятья:
только сердце моё сжалось в комок.

Черничник глядел детской толпой,
над нечеловечьей, глухой тропой,
и стынул в кладбищенском скрипе болота;
перешёптываясь сам с собой,
он лишал мою сущность любого оплота
своей заговорённою мольбой.

Сохраняя оружие в головах,
словно жён на покинутых островах,
я взглянул на себя в перелёте птичьем.
И увидел — обронённый в лесах
белый свиток в теряющихся словесах,
навсегда удивлённый своим обличьем.

Охотник

Месяц не зря обращён к архаике — это не «поэтическая краска», это тот самый насущный контакт с чистой вневременной длительностью, чистым длением, неразложимой для времени простотой. Обладая чудовищной чистотой интуиции, поэтический аппарат поэта делает своё дело, не оглядываясь на имитации, и если иногда и уходит с магистральной линии, то только для того, чтобы с новой силой обернуться к «докультурным практикам», к ещё не ставшей интеллектуализированной речи.

Бригитта даёт им солдатские имена:
Лойгайре, Хельвиг, Сигур и Гвидион.
Вручает оружие, древнее, как война,
которой должно пылать до конца времён.

Новый Ерусалим

Главное — это заглянуть в глаза собаке, погладить и пережить пластику черепашьего панциря и нежной начинки, оснащённой когтями или ластами, пережить дождь, как поцелуй с языком внутри. Главное — это понять человеческую глубину, замешанную на музыке жизни, а не на лексике и цитатах.

Я пойду туда, где снег,
голубой, как глаза Богородицы…

Dahin, dahin…

Стать самому отрезанным языком и вырастить его заново, как удлинение и усовершенствование мычания коровы, воя волка, шёпота возлюбленной.

Книга «Норумбега» — это переоценка ценностей поэзии, проведённая с такой тихой силой, что всё действительно стоящее в поэтической словесности вынуждено так или иначе это учитывать и производить свою собственную ревизию, если оно действительно стоящее.

Это начало интуитивного прорыва к первооснове жизни и первооснове поэзии. Эта книга не для любителей второоснов, но влияние её испытывает на себе и дерево, и человек.

Это очень тихая книга. Как солнце или спящий вулкан.

Текст: Андрей Тавров

Источник: Частный корреспондент

Comments are closed.