«Достучаться до небес — 17». Юлия Кисина написала свой «Амаркорд»
Как если бы «Детство Люверс» написала сама Люверс; как если бы «Денискины рассказы» были написаны от лица девочки и девочкой же записаны. Но не просто так, а в соединении с повестями и Малыше и Карлсоне, приправленными чем-то из Маркеса — пиром духа во время чумы.
Такое ощущение, что «толстые» журналы наконец нашли свою нишу, встроились в текущий момент, их снова можно читать.
В «Новом мире» — роман Маканина, в «Знамени» — новые книги Буйды и Иличевского, только что в «Звезде» подоспел роскошный текст Юлии Кисиной «Весна на Луне».
В книгах всё меньше и меньше литературы (если только в качестве исключения); книжные магазины неумолимо превращаются в торговцев канцтоварами.
Лет пятнадцать я радовался нарушению толстожурнальной монополии, когда в «Амфоре» и её округе пошла качественная современная проза. Потом этот процесс быстро исчерпался, захлебнулся — бизнес есть бизнес, ничего личного и лишнего, но только то, что приносит удачу.
Теперь же всё снова который раз перевернулось на 180 градусов.
Даже мелкие издательства, претендующие на первооткрывательства, оказались высосанными всеобщим стремлением к успеху, да и как иначе?!
Живые слова ушли сначала в инет, теперь обраткой возвращаются в ежемесячники: ту же авангардно-андерграундную Кисину раньше ни за что бы не напечатали в «толстяке», теперь же — пожалуйста.
Перед лицом выживания смешались все карты; слово за отбором, отбор есть. И это очень хороший знак. Между книгой и интернетом с букридером наперевес, когда всё равно, какая матрица была вначале, книжная или же журнальная; важен результат пополнения внутренней библиотеки.
Раньше Юлия Кисина писала для неформальных, андерграундных издательств избыточную, барочную прозу с сюрреалистическим подбоем, красота которой не выходила за границы лёгкой, летящей интонации, выделывающей в воздухе, не касаясь земли, немыслимые пируэты.
Вообще-то Кисина художница. И если есть понятие «проза поэта», то о её первых книгах (особенно красивым и показательным был сборник 1992 года «Полёт голубки над грязью фобий», в котором автоматическое письмо сюрреалистов было развёрнуто в сторону брюссельских кружев а lа Саша Соколов) можно сказать «проза художника».
Милые, странные, непредсказуемые в каждом абзаце автодиктанты, похожие на её акварели, изображаемые странных существ в не менее странных сочетаниях. Детально прописанных и одновременно расплывающихся.
Стиль её напоминал походку семенящей мелкими шажками японки, подобно младенцу, спелёнатой метафорами и изящно носящей свои деревянные утюги-платформы, превращающей каждый свой шаг в балетное па, в полноценное представление.
Теперь Юлия Кисина изменилась — она нашла своему избытку правильную, доступную форму, подчинила неповторимую интонацию вполне конкретному (то есть социально адаптированному) сюжету. Укротила бурный поток стилистической магмы, придав ей вполне традиционную форму.
И при этом осталась странной художницей, феноменально рисующей словами и с помощью слов — таким метафорическим избытком, искрами рассыпающимся на всех уровнях текста, что оторопь берёт. Устаёшь любоваться.
В романе «Весна на Луне» Кисина создаёт ещё одну из бесконечного числа вариаций на тему счастливого, но исполненного драматизма советского детства.
Книга, построенная из небольших глав-новелл, рассказывает о школе и цирке, в котором работал её отец, анатомическом театре, в который она так и не попадает, и о первой влюблённости.
О сумасшедших старухах из дома скорби, и поездке на Кавказ, и жизни в Киеве-Вие (поднимая ему веки).
О том, как она видела Бога на небе, разговаривала с Лениным и вызывала духов умерших людей.
О попытках нормальной жизни в ненормальных, искажённых условиях позднего стабилизма, «во времена заляпанных обоев» и «колец из карнавального золота», — и тут её музыкально-карамельный стиль и немного инфантильная, акцентированная интонация пригождается как нельзя лучше.
Ведь она позволяет соединить в одной строке и в одном предложении сознание девочки эпохи первых месячных и женщины, умудрённой жизненным опытом и парой прожитых или же пережитых жизней.
«Весна на Луне» — шедевр в духе феллиниевского «Амаркорда», книга памяти, подчинённая особенностям тогдашнего, ныне перегоревшего мировосприятия.
Оказывается важным не только сохранить его остатки сладки в себе, но и умело, не впадая в забытьё реконструировать. Что, разумеется, доступно немногим.
Один из самых моих любимых эпизодов «Амаркорда», в котором детство рассказчика наложено на становление итальянского фашизма, — это когда вдруг выпадает снег и сугробы вырастают выше человеческого роста.
Понятно, что такого в солнечной Италии быть не могло, однако в памяти режиссёра этот нечаянный снег остался именно таким — в масштабе библейского потопа.
Я обрадовался как ребёнок, когда встретил у Кисиной точно такие же многометровые сугробы, правда не в Киеве, где солнце светит даже ночью, но на Урале, куда мама рассказчицы попадает в эвакуацию.
Как же нужно сегодня писать о собственном детстве, чтобы это было интересно кому-то ещё, помимо родственников и знакомых?
Как бы затейливо и изощрённо ни были выписаны загогулины пубертата, важен ещё и выхлоп общего, подспудно возникающего ощущения единства, поколенческой солидарности, обеспечиваемой точно прописываемыми декорациями.
Тем, что литературоведы называют «общественно-историческим фоном», удваивающим смысл и придающим значение каждой мелочи.
Вот и выходит судьба семьи в судьбе страны, соединённая с общей узнаваемой историей, сидящей где-то в печёнках, с индивидуальным рисунком судьбы, объятым отвлечённым стилем, где половое созревание так же важно, как и попытки диссидентства в цирке, где отец рассказчицы сочиняет Гамлета для слонов.
Как если бы «Детство Люверс» написала сама Люверс; как если бы «Денискины рассказы» были написаны от лица девочки и девочкой же записаны, причём не просто так, но в соединении с повестями о Малыше и Карлсоне, приправленными чем-то из Маркеса — пиром духа во время чумы.
Кисина рисует не только «общественно-исторический фон», но и культурно-географический: прочитать «Весну на Луне» — всё равно как съездить в Киев, тот самый Киев, которого больше не существует (процессы взросления Юлия параллелит с разрушением старых кварталов — её собственное становление совпадает с исчезновением привычного города).
Давно, может быть со времён раннего Левкина, не встречалось столь головокружительного портрета городского киевского пространства; метафизически насыщенного присутствием миллионов теней, некогда живших здесь и никуда не ушедших.
Любому горожанину знакомо это ощущение единства и толкотни между навсегда испарившимися сугробами всех случившихся в этом месте зим, всех людей, чьи каблуки да каблучки стучали по мощёным и немощёным мостовым и дорогам.
Эти комнаты и квартиры, дома и кварталы хранят излучения повседневности и тайн, время от времени выбрасывающих на берег артефакты незаконченного прошлого.
И с их помощью Кисина протягивает сквозь роман одну из самых важных (почти детективную) линий — с фашистской подстилкой, родившей ребёнка от офицера верхмата, а потом то ли задушившей младенчика, то ли оставившей его жить…
Из лёгкости письма рождается не только объёмный и самодостаточный мир, но и доверие. Точности веришь, ибо промахов нет, а совпадения между писательским и читательским опытом копятся на подкорке, как те самые киевские бестелесные тени.
Так чтение превращается в действительно увлекательный аттракцион — на протяжении десятков, сотен страниц Кисина не берёт ни одной фальшивой ноты.
Ух ты, говоришь ты себе, углубляясь в дебри романа, как это точно, как это знакомо.
Кисина с лёгкостью золотой медалистки откатывает всю обязательную программу, не сорвав ни одного из элементов (даже таких сложных и очевидных, как описание неба, грозы или морских волн, которым она находит остроумные и незаёмные, свежие метафоры).
Правда, у этого эффекта есть и обратная сторона — когда любая строка просится в эпиграф, когда начинать цитировать можно с любого места, плотность письма убивает всё то, что было написано в предыдущих главах, новое вытесняет старое.
И чтобы притормозить ощущение поэтической вольницы, Кисина строит строгую и чёткую конструкцию, в которой, несмотря на баловство и некоторую интонационную манерность в духе Ринаты Литвиновой, нет ничего лишнего — всё продуманно и всё работает так, как надо.
Гомерически смешная «Весна на Луне», лишённая какой бы то ни было демонстрации (мастерства, женскости, продвинутости) и демонстративности, заканчивается обобщающим стихотворением «На Луне всё в цвету».
Мне же по аналогии вспомнилось одно стихотворение Мандельштама, которым я бы оборвал свои неуёмные восторги. Обрываю.
…На луне не растёт
Ни одной былинки;
На луне весь народ
Делает корзинки —
Из соломы плетёт
Лёгкие корзинки.На луне — полутьма
И дома опрятней;
На луне не дома —
Просто голубятни;
Голубые дома —
Чудо-голубятни.
Текст: Дмитрий Бавильский
Источник: Частный корреспондент