В свет выходит книга-автобиография военного переводчика Елены Ржевской «За плечами ХХ век». В 1945 году она в числе первых оказалась в побеждённом Берлине, лично побывала в бункере Гитлера, принимала участие в расследовании его самоубийства. Её военные мемуары Жуков назвал одними из лучших. «Частный корреспондент» предлагает вниманию читателей главу из книги, любезно предоставленную издательством «АСТ».
Глава третья
Страна высоких помышлений!
Воздушных призраков страна!
О как тобой душа полна!
Тебя обняв, как некий Гений,
Великий Гёте бережёт, —
написал Гоголь в эпилоге своей юношеской поэмы.
«Deutschland liegt im Herzen Europas» — «Германия лежит в сердце Европы» — так досконально, а вместе с тем так поэтично было сказано в наших школьных учебниках.
И вот она, наскоро сколоченная арка: «Здесь была граница Германии». Это у Бирнбаума. А за аркой, где начинались её владения, на первом же уцелевшем кое-как строении — огромными буквами: «Вот она, проклятая Германия!» — дёгтем выведено негодующей рукой солдата, прошедшего четырёхлетний ад войны.
Пожары, руины — это война вернулась на землю, с которой она сошла. «Огонь в логово зверя!» — взывает придорожный плакат. Ветер треплет простыни, полотенца на заборах, деревьях — белые флаги капитуляции. А где-то вдали за необработанными полями, как мираж, встают мирные мельницы.
Ещё заслоном на окраине Берлина надолбы, ежи, а наши танки уже прорвались в городские улицы. Передний край проходил по центру Берлина.
Эта мглистая ночь запомнилась мне несмолкавшим гулом танков, угрюмыми ненужными надолбами, запахом гари. Берлин горел. Лучи прожекторов размашисто катили по небу, и, скрещиваясь, они вспышкой света вдруг выхватывали сползавшее, оседая, рушась, огромное выгоревшее здание. То было фантастическое видение.
Этой же ночью, как я узнала вскоре, в подземелье имперской канцелярии Гитлер отмечал своё вступление в брак.
Где-то надо было переночевать. Мы поозирались, толкнулись в первый же уцелевший дом.
Дверь дома сместилась, не затворялась, и её скрипуче теребило ветром. На тёмной лестничной площадке мы ждали, пока кто-то отзовётся на наш стук. Чуть приоткрылась дверь квартиры и тут же захлопнулась. Что-то мягко шлёпнулось на плечо мне. Присветили фонариком — то была белая тряпка. Дверь медленно открывалась снова. В темноте квартиры мы не видели лиц хозяев. Свалились кто где спать. Но до сих пор, чуть вспомню о первом ночлеге в Берлине, с щемящей тоской чувствую, как, брошенная из дверной щели, доверчиво шлёпается на плечо мне белая тряпка — горький призыв о пощаде.
«Главному редактору Воениздата
Близится пятнадцатилетие штурма Берлина. Эта дата, видимо, будет отмечена появлением новых книг, посвящённых последним дням войны. В связи с этим прошу Вас рассмотреть мою заявку.
При овладении рейхсканцелярией я в составе разведгруппы участвовала в выполнении задания, связанного с захватом главарей фашизма и важнейших документов.
Мой очерк об этом («В последние дни. Записки военного переводчика») был опубликован в журнале «Знамя» № 2, 1955. Но то, о чём лишь вкратце написано в очерке, мне хотелось бы рассказать во всех запомнившихся подробностях…
29 апреля меньше пятисот метров отделяло наших бойцов от рейхсканцелярии, но каждый метр продвижения вперёд завоёвывался в упорном сражении, оплачивался смертями. Штурм имперской канцелярии был последним штурмом в Берлине. Вслед за Рейхстагом наши войска овладели этим главным правительственным зданием, в подземелье которого вплоть до самоубийства 30 апреля находился Гитлер со своим штабом.
Мне хочется рассказать об исторических днях в Берлине, о наших солдатах и офицерах, беззаветно отдававших жизнь на пороге Победы. О людях, которых я знала на протяжении войны. Об освобождении военнопленных и невольников всех наций. Уличные сценки, атмосфера тех дней и затем — Победа, первый день мира на земле — обо всём этом я хотела бы рассказать, пока крепка память, свежо чувство, живы участники событий и не истлели фронтовые записи.
Ведь впоследствии никакая беллетризация не возместит того, что должно быть написано очевидцами событий.
С этой убеждённостью и обращаюсь к Вам со своим предложением и прошу Вас принять мою заявку на книгу.
Е. Ржевская».
Издательство мне отказало. Никакое другое также не поддержало. Вскоре после войны 9 мая перестало быть всеобщим праздничным днём. Оно стало рабочим, будничным, и память о дне 9 мая, о доблести народа, смерти и муках во имя Победы глуше напоминала о себе, пока волна народной памяти, поднявшаяся к двадцатилетию Победы, не вернула этому дню его патетический, праздничный и горестный смысл.
К тому времени я закончила книгу «Берлин, май 1945» о событиях в дни штурма на улицах Берлина и в подземелье имперской канцелярии.
Напишешь книгу, вроде выполнишь долг, кажется, отделился теперь от пережитого, но проходит время, и снова доносится издалека настойчивый гул памяти.
…Переночевав, нам надлежало наутро отправиться с окраин вглубь Берлина, к центру, к Потсдамской площади, где в эти часы вела бои наша армия.
То был девятый сектор обороны Берлина — правительственный квартал. «Девятый вал», называли мы.
Мы пробирались к центру сквозь проломы в стенах, через завалы в мёртвых кварталах догоравших руин. Дым ел глаза. Кое-где белые простыни оповещали, что кто-то ещё есть здесь. Всё было призрачным на этих улицах, реальна только опасность выстрела из-за угла или из оконного проёма, прикрытого белой простынёй капитуляции.
Проходят годы, что-то своё и по-своему пишет история. А документы, всевозможные бумаги ушедшего времени становятся всё выразительнее с расстояния лет.
На улицах среди обвала камней, штукатурки, черепицы, мусора войны, разрушений валялись обрывки газет, листки воззваний. Жаль, мало что сохранилось — не до того было. Но вот всё же последний номер крошечной газеты Геббельса, размером немногим больше тетрадного листа, 4—6 полос. Она стала выходить в Берлине в дни осады взамен всей смолкшей прессы, адресуясь гарнизону и жителям Берлина, под названием «Panzerbar» — «Бронированный медведь». Медведь — эмблема Берлина. 28 апреля газета вышла в последний раз. Оставалось два дня до самоубийства Гитлера, до падения Берлина — четыре дня.
Передовица Геббельса:
«Сегодня большевизм разрушает ненавистный ему Берлин. Он хочет главный город немецкого Орднунга[1], европейского Орднунга смертельно поразить.
…В Берлине мы нанесём большевизму решающее поражение…
В Берлине эта война решится.
…Фюрер в Берлине. Мировой враг будет здесь разбит».
В день самоубийства Гитлера в информационном листке напечатано:
«Из ставки фюрера, 30 апреля 1945 г.
Верховное командование вооружёнными силами сообщает:
…Противник, вторгшийся у Ангальт-вокзала, вдоль Потсдамской улицы и в Шенеберг, был остановлен мужественными защитниками столицы…»
Для наглядности, что ждёт тех, кто отступит под натиском Красной армии или будет заподозрен в готовности отступить, на улицах Берлина вешали на деревьях солдат с дощечкой на груди: «Я нарушил присягу фюреру».
«Это хороший урок, который каждый учтёт», — записал в дневнике ещё 11 марта комиссар обороны Берлина Геббельс. И Гитлер одобрил, что «для поднятия морального состояния войск» вешают немецких солдат. Он также принял с удовлетворением сообщение Геббельса о том, что учреждённые фюрером полевые суды на ходу выносят приговор и генерал, чьи войска отступили, был незамедлительно расстрелян. «Это, по крайней мере, луч света, — восхищённо сообщает дневнику Геббельс. — Только такими мерами мы можем спасти рейх».
Ночь на 1 мая. В эту ночь Москва после стольких лет затемнения вступала с освещёнными окнами своих домов.
Здесь, в Берлине, оставались сутки с небольшим, чтобы смолкло сражение, настала тишина победы и живые оказались бы живы в мире без войны.
Шли по мостовой наши солдаты на подмогу тем, кто сражался в правительственном квартале. Развернув боевые, простреленные знамёна, они напористо, бодро шли мимо выщербленных снарядами домов, разнесённых витрин, проломленных стен. В кварталах, что дальше от центра, кончилась война, и жители города выходили из убежищ и подвалов.
В штурмовых отрядах виднелись белые бинты. Воодушевление, азарт, порыв к победе был так высок, что раненые не покидали строй, убегали из медсанбатов, госпиталей, чтобы только принять участие в последних боях. Что смерть, когда вот-вот победа! Но до последнего выстрела война калечила, убивала. Павшие на улицах Берлина, когда до победы оставались считанные сутки, часы, минуты… Особая скорбь в их гибели.
На той стороне сражались с отчаянием, со страхом плена, страхом неминуемой расправы эсэсовцев, если отступишь, с надеждой на чудо-оружие и просто на чудо, со слепой преданностью фюреру, сражались стойко и погибали в часы проигранной войны.
Теснимые городом противники предельно сближены друг с другом. Нет разделяющей нейтральной полосы. Всего лишь улица: по ту её сторону немцы, по эту — наши. У них час ночи, у нас — три, мы воевали по московскому времени.
В ночь на 1 мая впервые в Берлине на стороне противника замелькал белый флаг. Первый парламентёр. Он явился посреди огневого боя с готовностью пасть замертво, не добредя до цели, цепляясь сапогами за камни разбитых домов, за куски арматуры, давя стекло и щебёнку. Был послан предупредить, что начальнику Генштаба сухопутных сил генералу Кребсу поручено вступить в переговоры с советским командованием.
Смолкли огневые точки в ожидании немецкого посланца. Кребс пересёк улицу, что была линией фронта, в сопровождении полковника фон Дуфвинга; впереди шёл солдат с белым флажком, позади ординарец с портфелем. Кребс сообщил, что Гитлер в 3:30 дня покончил с собой. В завещании он назначил новое правительство во главе с президентом — гросс-адмиралом Деницем, Геббельсом, Борманом. Сам Кребс по завещанию стал министром вооружённых сил. От имени Геббельса и Бормана он обратился к русскому командованию с предложением о временном прекращении военных действий в Берлине, чтобы члены нового правительства, находящиеся в берлинском кольце, могли снестись с президентом Деницем — он во Фленсбурге — и тогда правомочно, под началом президента представлять законное руководство Германии на дальнейших переговорах о мире. Часы перемирия сулили возможность соратникам Гитлера выбраться из окружённого Берлина. Вероятно, в этом был смысл перемирия. Но не о перемирии — о капитуляции могла лишь идти речь, как это обусловлено союзниками. Кребс не был на это уполномочен, и к Геббельсу был направлен фон Дуфвинг с требованием капитуляции во избежание бессмысленного кровопролития с обеих сторон. Наше командование решило также одновременно установить прямую телефонную связь с Геббельсом.
В 9 часов утра, когда на Красной площади начался парад, полковник фон Дуфвинг с белым флагом, чтобы уберечься от огня обеих сторон, устремился к своим соотечественникам. За ним шёл наш связист, обвешанный телефонным аппаратом и катушкой, разматывая на ходу кабель.
Солдат-связист, которому было приказано идти следом за немецким полковником, благополучно дошёл, куда было надо, разматывая всю дорогу кабель, подсоединился с помощью немецких связистов к их проводу, подключил свой телефонный аппарат, дал знать своим, что хоронится от нашего огня на дне воронки в дружелюбной компании фрицев, покуривает.
Впервые прямой телефонный провод соединил командные пункты противников. Но эта исправная прямая линия бездействовала. Немецкая сторона, которая должна была дать ответ на советские условия, не вступала в телефонные переговоры. В ожидании решения остановлены были с нашей стороны боевые действия.
Лишь в 18 часов направленный Геббельсом подполковник эсэсовских войск доставил через линию фронта письменный отказ принять советские условия.
Геббельсу, Борману, а также Кребсу капитуляция не сулила никакого личного шанса. Сдаться советским властям было для них даже не равносильно смерти, но страшнее её. Забота же о спасении жизней немецких солдат и населения их не донимала.
Красная армия по приказу маршала Жукова возобновила штурм. Неиспользованная телефонная связь, соединявшая противников, теперь была порушена.
Что сталось на той стороне с нашим солдатом, лежавшим на дне воронки вместе с немецкими связистами? Один в стане врага под яростным натиском Красной армии. Не выместили ли на нём отчаяние и злобу нацистские солдаты в свои безысходные часы?
Затерялись его имя и судьба. Ведь мы бываем неприметливы к рядовым труженикам войны и не всегда предвидим — кому же из них суждено принадлежать впредь отечественной истории. Так что, если придётся воскресить того связиста, это уже будет не он, но символ. Впрочем, какое это имеет значение? «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой», — пелось в довоенной песне. Любой, но тот ли, кто был им на самом деле?
И вот в дни сорокалетия Победы, после стольких лет забвения, воскрес тот героический связист. Я с восторгом узнала об этом, прочитав заметку в газете, что в Лейпциге на международном фестивале короткометражных документальных фильмов получил премию казахский фильм о нём, прожившем долгие годы безвестно в Алма-Ате.
Уже сутки, как нет в живых Гитлера, но последовало сообщение:
«Из ставки фюрера, 1 мая 1945 г.
Верховное командование вооружёнными силами сообщает:
…В центре Берлина на сократившемся пространстве обороняется против большевистских превосходящих сил мужественный гарнизон, сплотившийся вокруг фюрера».
Артиллерийский шквал возобновлённого приказом Жукова штурма накрыл удерживаемые ещё немцами кварталы. В эти часы 1 мая в подземелье имперской канцелярии неумолимый жребий метил судьбы. Кому быть убитым при попытке прорыва сквозь кольцо окружения в Берлине (Борман); кому оказаться в плену (начальник личной охраны, адъютант и личный пилот Гитлера). А переодетому шофёру фюрера, выдававшему себя за югослава, прикурить сигарету у советского солдата, стоявшего на посту, махнуть на запад и объявиться книгой «Я сжигал Гитлера».
Но выбор был мал, нависла гибель. В тёмных закоулках убежища раздавались выстрелы самоубийц, не имевших ни сил, ни намерений ещё как-то бороться за свою жизнь. Привилегированная нацистская верхушка располагала быстро и безотказно действующим ядом.
Хромому Геббельсу, обременённому шестью детьми, в возрасте от 3 лет до 13, было отказано фюрером попытать судьбу. С того дня, 22 апреля, за десять дней до падения Берлина, как Геббельс по желанию Гитлера, окружавшего себя верными людьми, должен был переселиться вместе с женой и детьми в его бункер, он был обречён, став его заложником.
Но деятельный мотор честолюбия Геббельса, который могла выключить только ампула с ядом, всё ещё вращался и в те последние часы, когда по его и жены воле погибали насильственной смертью их отравленные дети. О задуманном убийстве детей в случае поражения, ещё почти за два года до него, он говорил своему преданному сотруднику. Тот записал: «Его мысли были направлены на одну цель — на эффект перед историей». Эту же цель Геббельс преследует в завещании, заявив, что Гитлер велел ему покинуть столицу, чтобы принять участие в новом, назначенном им правительстве, но он якобы ослушался фюрера, чтобы остаться с ним. Здесь всё неправда. «Верной собакой фюрера» называли Геббельса, но сам Гитлер и не думал отпускать его от себя. А состав нового правительства Гитлер объявил в своём завещании, когда помышлять о том, чтобы выбраться из окружённого Берлина, Геббельсу было уже поздно. Гитлер формировал в завещании новое иллюзорное правительство перед самоубийством, так что и нужды оставаться при нём уже не было. Завещание Геббельса с привычной демагогической жестикуляцией, обращённое к будущим последователям нацизма, призвано утвердить его посмертное лидерство. Жест особенно эффективен в нивелированном тоталитарностью мире идей и людей, где он прерогатива правителей.
2 мая Берлин капитулировал. Наши части ещё вели перестрелку в наземном здании имперской канцелярии. Мёртвый Геббельс и его жена, принявшие яд накануне, лежали в саду рейхсканцелярии около запасного выхода из «фюрербункера», почерневшие от огня, брошенные телохранителями, которым вменено было сжечь их дотла. Вот-вот и Геббельс исчез бы бесследно под сапогами не заметивших его тысяч советских солдат, устремившихся в рейхсканцелярию.
Но мёртвого Геббельса обнаружили майор Ветров и ещё два офицера. Так фантастически сбылось то, что Ветров предрекал себе или ставил целью ещё в том нашем разговоре в Быдгоще.
А я? На всём долгом пути, почти четырёхлетнем, мне и в самом необузданном воображении не могло привидеться, что при падении Берлина я окажусь в «логове зверя» и там же, в последней ставке Гитлера, застигнет меня окончание Второй мировой войны, первый день Победы, 9 мая.
Предыдущие ставки Гитлера именовались «Волчья яма», «Ущелье волка», «Медвежье логово»… Теперь это был всего лишь фюрербункер — двухэтажное подземелье, примыкавшее к бомбоубежищу рейхсканцелярии, на Вильгельмштрассе. В полукилометре отсюда рейхстаг, где давно ничего государственно важного не происходило. Главное здание III рейха — резиденция рейхсканцлера Гитлера — эта имперская канцелярия — Reichskanzlei.
Бункер Гитлера спешно достраивался в дни уже начавшегося Берлинского сражения. Он имел мощнейшие железобетонные перекрытия, запасный выход во внутренний сад, что было важным на тот случай, если рухнет наземное здание и придётся выбираться из-под завалов. Двухэтажный бункер был связан с общим подземельем рейхсканцелярии сложными длинными переходами, и выход в сад, задуманный как запасный, стал и основным входом в бункер.
Отсюда, из сада, попасть в него просто. За дверью спуск вниз — около сорока ступенек каменной лестницы, семь метров вглубь земли.
Темнота. Электричество порушено. Хлюпаешь сапогами по лужам натёкшей на каменный пол воды. Удушливая сырость.
Приёмная. В кабинете Гитлера луч карманного фонарика майора Ветрова обводит письменный стол, диван с белой в цветочках обивкой.
Вот это и есть подземелье, откуда власть фюрера и в последние дни всё ещё так причудливо простиралась над рушащейся фашистской Германией.
Из кабинета одна дверь — в туалетную комнату, другая — в спальню: кровать, платяной шкаф, сейф. Здесь ковёр под ногами глушит наши гулкие шаги по каменным плитам пола и чавканье подошв, ступивших в лужи.
____________________________________
1 Ordnung — порядок.
Текст: Елена Ржевская
Источник: Частный корреспондент