Денис Драгунский: «Литературные мечтания — 2»

Цифровой мир. top-desktop.ru
Цифровой мир. top-desktop.ru

Цифровая революция сопоставима с переходом от устной литературы к письменной

Читатели наконец-то сумеют насладиться Руссо и Прустом, Голсуорси и дю Гаром, Джойсом и Томасом Манном и даже Канетти и Музилем, не страшась их большого объёма и таинственной скуки.

Итак, продолжаем

В предыдущей колонке я констатировал очевидное: цифровые технологии сделали литературные тексты несравненно более доступными, чем в бумажную эру. Поисковые машины позволяют гораздо быстрее и проще найти любую цитату, нужное место в тексте, позволяют быстро составить любой указатель или справочник к любому автору — или, лучше того, вообще обойтись без них, поскольку поисковик и есть этот универсальный указатель-справочник.

Отсюда два важных следствия.

Первое — разрушается Большой Канон, отражением и вместе с тем порождающей моделью которого была личная библиотека. На книжную полку мы ставим самое главное, важное, нужное, лучшее. Из Сети мы загружаем то, что нам хочется сию минуту.

Второе — уменьшилась ценность эрудиции, начётничества, знаточества. Любую горделивую цитату можно тут же прогуглить, определить автора и заодно посмотреть, насколько она точна.

Всё это, повторяю, мне кажется ясным, банальным, лежащим на поверхности. Хотя некоторые читатели со мною не согласны в смысле разрушения Большого Канона и убеждены, что есть ценностей незыблемая скала. Другие говорят: «А я всё равно хочу читать бумажную книгу!» — и рассказывают о неувядающем очаровании пожелтевших страниц.

Что тут ответить? Да ничего. Дело вкуса. Никто не отнимает. Тем более что воздействие цифровых технологий — это не только доступность и бесплатность.

Устно или письменно

Цифровую революцию нельзя сравнивать с переходом от рукописной книги к печатной.

Дело куда серьёзнее. Гораздо правильнее сопоставлять цифровую революцию с переходом от устной литературы к литературе письменной.

Устная литература — это прежде всего эпическая или ритуальная поэзия, а также сказки. Устная литература вся состоит из бесчисленных «запоминалок», то есть приспособлений для того, чтобы текст легко заучивался и пересказывался. Это мерный стихотворный ритм, стандартные зачины и финалы. Это постоянные эпитеты — волоокие и розоперстые богини, добрые молодцы и красные девицы, лихие кони и подколодные змеи. И главное — стандартные сюжеты. Поэтому устная литература легко воспроизводится. Она, если можно так выразиться, весьма помехоустойчива. Кроме того, она очень обаятельна, потому что стандартные сюжеты сказок и эпических поэм отражают весьма древние и всеобщие психические конфликты; но это так, к слову.

Письменная литература создала всё нынешнее многообразие жанров и прежде всего создала прозу. Поэму о царях и героях можно петь и передавать из уст в уста; историческую хронику надо писать и читать. Философский афоризм может существовать в устной литературе, но философский трактат — нет. Анекдот, побасенка — да, рассказ, повесть и роман — нет.

Приключения текста

Письменная литература создала особую святыню — суверенный текст. В содержание которого нельзя вмешиваться и который нельзя перекраивать. Прямо как государство с территориальной целостностью и невмешательством во внутренние дела. Появился суверен-автор, который один только имеет право владеть, пользоваться и распоряжаться своим текстом. Имеет право создавать новые версии (например, инсценировки) или уступать право на инсценировки. Имеет право получать вознаграждение. И, самое главное, имеет право считаться автором.

Главная святыня — или, если угодно, главный предрассудок — зрелой письменной литературы: текст, чтобы считаться хорошим, должен непременно быть оригинальным. То есть без подражаний, а тем более без неоговорённых заимствований. Очевидно, это требование проистекает из авторского права, то есть в конечном итоге из экономических аспектов литературной практики. Конечно, нехорошо, когда кто-то старается и сочиняет, а подлец плагиатор получает деньги за чужой труд, то есть перепродаёт краденое. Ну если не прямо под своим именем публикует чужие тексты, то всё равно облегчает себе жизнь, присваивая чужие находки в смысле сюжета или особо удачных метафор. Впрочем, не всё так просто: когда большой писатель заимствует у маленького, это почти в порядке вещей. Если наоборот, то ай-ай-ай.

Цифровая революция началась с общедоступности и практической бесплатности литературных текстов. Авторам, однако, надо что-то зарабатывать. Поэтому сейчас ищутся другие способы авторского вознаграждения, не столь прочно связанные с экономической собственностью на текст. В связи с этим надо полагать, что текст довольно скоро утратит свою неприкосновенность — не только внешнюю (кто хочет, тот и публикует), но и внутреннюю (кто какие хочет кусочки, такие и заимствует).

Кстати, поисковая машина сможет распознать любые заимствования. Выдать об этом отчёт. И уж конечно, составить баланс платежей. То есть ты, дядя-автор, перекатывай. Хочешь — у классиков, хочешь — у современников. Но машина и читателю расскажет, откуда что взялось, и начислит тебе ровно столько, сколько ты сам заработал.

Хотя свободным цитированием дело, конечно же, не ограничится.

Цифровая революция позволит не только заимствовать, но и переделывать тексты.

Кстати, эпоха бумажной литературы породила миф об «аутентичном тексте». Или, что не совсем то же самое, но так же свято, о «каноническом тексте». Аутентичный текст — вышедший из-под пера автора. Но вариантов у текста может быть несколько, и все они — аутентичные: сам автор писал, своей рукою! Канонический — это, грубо говоря, текст из последнего академического издания, подготовленный во всеоружии филологической науки (речь, ясное дело, идёт о классической и особенно о древней литературе). Но год от года отыскиваются новые рукописи, заново прочитываются зачёркнутые места — и канонический текст меняется от издания к изданию.

Вот, кстати, важное изъятие из авторского суверенитета: цензура. Какие-то места романа могли быть переписаны автором по требованиям цензуры, какие-то вообще удалены. А потом издатель хочет всё удалённое вставить на место, а всё искажённое восстановить в первоначальном виде. Бывают и более причудливые сюжеты — когда сначала восстанавливается бесцензурная версия, а потом некоторые издатели снова возвращаются к цензурной (недавняя история с пушкинской «Сказкой о попе и работнике его Балде»).

Бывает, что после всех филологических стараний «каноническим текстом» становится текст, который в данном виде вообще никогда не существовал. Он не лежал на письменном столе перед автором, его не держали в руках читатели первого издания. Однако он считается наиболее точным и исправным.

Филолог Джон Максвелл Эдмондс восстанавливал — проще говоря, сам писал — стихи великого греческого поэта Алкея по обрывкам, цитатам и позднейшим пересказам. Поэт и тоже филолог Вячеслав Иванов переводил их с греческого на русский, тоже внося своё понимание. И что? И ничего. Всё равно это стихи Алкея, а не Эдмондса — Иванова.

Переводы — это вообще страшное дело. В каком переводе надо читать Шекспира? Даже внутри русской литературы возникают проблемы. Взять главную древнерусскую летопись, «Повесть временных лет». Что выбрать — Лаврентьевский список в переводе Лихачёва или Ипатьевский список в переводе Творогова?

Вы читали «Войну и мир»?

Ответить на самом деле не так просто. Конечно, «Война и мир» — это обязательная школьная программа уже для нескольких поколений. Хочешь не хочешь — прочтёшь. Всё, что надо, запомнишь и экзамен сдашь. Но вопрос мой не о том, насколько человек усвоил содержание и смысл романа, — это очень субъективно и неуловимо. Вопрос другой: известно, что «Войну и мир» (как и другие классические, но чрезвычайно объёмистые тексты) читают не полностью. Опускают философские рассуждения и исторические описания, перескакивают через скучные места и внимательно читают интересные страницы. Итак, какой процент «Войны и мира» надо прочитать, чтобы иметь право сказать «я читал»? Можно ли ограничиться хорошим пересказом, плюс к тому внимательно прочесть, скажем, сцену охоты на волков, описание смерти маленькой княгини, а также разговор Пьера с французским капитаном Рамбалем в разорённой Москве? Я нарочно выбираю куски, которые можно воспринимать отдельно. Это не вставные новеллы, Боже упаси, но они, на мой читательский взгляд, вполне самодостаточны.

Далее. Человек, который прочитал первую редакцию «Войны и мира» — лёгкую и весьма занимательную; без историко-философских отступлений и без диалогов по-французски; с поспешно подвязанными сюжетными ниточками в последних главах; со свадьбой Пьера и Наташи и Николая и Марьи на последней странице; где князь Андрей и Петя Ростов остаются живы… — этот человек прочитал «Войну и мир»?

А человек, который прочитал только завершённую, четырёхтомную версию и не знает, из какой странности она выросла, — можно ли сказать, что он понял что-то про роман Толстого?

Может быть, чтобы иметь право сказать «я прочитал «Войну и мир», надо прочесть обе версии? Вряд ли. Но и пересказом в духе Луначарского — «роман о девице, которая была помолвлена с одним, потом влюбилась в другого, но в итоге замуж вышла за третьего» — тоже ведь нельзя ограничиваться. Истина где-то посередине. Но где эта середина?

Да и вообще, читая «Войну и мир» в современной орфографии, мы уже читаем нечто другое. И не понимаем тонкую игру Маяковского, назвавшего свою поэму «Война и мiр» — то есть не War and Peace, как у Толстого, а War and World. Скажут: ах, яти и еры — это ерунда. Допустим. Но что же тогда не ерунда? И где граница между ерундой и не ерундой — в смысле манипуляций с текстами?

Размытая граница

Букридеры следующих поколений несколько перестроят взаимоотношения читателя и текста. Тем самым изменят самоё литературу.

О таких мелочах, как тематические подборки рассказов по требованию читателя, я и не говорю.

О возможностях и перспективах интерактивной литературы надо говорить отдельно, это большая и совершенно особая тема.

Я вот о чём. Закачав в букридер ту же «Войну и мир», мы сможем прочитать не только роман целиком. Не только сможем найти в романе любимые наши места. Не только читать «войну отдельно, мир отдельно», не только изучать трактат Льва Толстого о философии истории. Мы сможем ещё прочитать рассказ «Дуэль» (о Долохове), «Нога» (жизнь и смерть Анатоля Курагина), «Мадагаскар» (о девочке Наташе Ростовой) и ещё два десятка других. Повести «Пьер Безухов», «Соня», «Бедная Лёля» (о Элен Курагиной), «Семья Ростовых». А также романы «Князь Андрей» и «1812 год».

Думаю, что так будет со всеми грандиозными романами, русскими и зарубежными. Читатели наконец-то сумеют насладиться Руссо и Прустом, Голсуорси и дю Гаром, Джойсом и Томасом Манном. И даже такими безусловно великими, но столь же малоподъёмными авторами, как Ричардсон и Мэтьюрин, Канетти и Музиль. Не страшась их большого объёма и «таинственной скуки», как говорила Марина Цветаева.

Поначалу это будут предустановленные версии. Но потом, когда программы извлечения информации выйдут на более высокую ступень, читатель сам сможет заказывать желаемый формат текста. Вплоть до романа «Три сестры» — по одноимённой пьесе Чехова или новеллы «Красное и чёрное» — по одноимённому роману Стендаля.

Означает ли это «устранение автора»? Хотя поговорить об этом очень соблазнительно, ибо количество уже сочинённых текстов таково, что хватит на много лет цитирования, переформатирования, резки и склейки, новеллизаций и романизаций.

Нет, конечно. Автор никуда не денется. Во-первых, всегда можно найти первоисточник, обнаружить, из чего склеен коллаж или нарезан салат. Во-вторых, будет цениться искусство того, кто режет и клеит лучше прочих. Ну а в-третьих, всегда будут безумцы, охочие сочинять. Ваш покорный слуга сам такой.

И самое главное. Традиционная, привычная письменная литература никуда не денется.

Как никуда не делась литература устная.

Потому что мы до сих пор перед сном говорим своим детям: «Значит, слушай. В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь. У него была дочка, очень красивая. Но страшно капризная…»

Текст:  Денис Драгунский

Источник: Частный корреспондент