Достучаться до небес — 15. Роман «Математик» Александра Иличевского объясняет, как с помощью облака линейное сделать нелинейным
Ну да, ну да, сюжет неважен, он лишь создаёт канву для непредсказуемых обстоятельств — в персонажах «Математика» слишком много жизни, поэтому рассчитать траекторию полёта невозможно.
Новый роман Александра Иличевского кажется прямым и логическим продолжением и предыдущего недопонятого «Перса», и заласканного критикой «Матисса».
Видимо, Иличевский пишет всё время одну большую фреску, добавляя к ней всё новых и новых персонажей, а также дополнительные области знания, в которые текст углубляется и которые расширяют его бесподобное эпическое полотно тематически, а уже не методологически.
Метод Иличевского окончательно сформирован — повествование наращивается экстенсивным расширением тематического диапазона. Автор сшивает разнонаправленные сюжетные линии вполне по-поэтически, ассоциативными дугами.
Сюжет для него — точка отталкивания и повод высказать то, что кипит, буквально клокочет внутри, изливаясь вычурной, барочной лавой.
Сюжет помогает приблизиться к читателю (или же приблизить читателя к себе) на безопасное расстояние, он позволяет прикинуться мейнстримом и нужен для того, чтобы прикрыть истинные авторские намерения.
Какие? Создать философический трактат или же эссе, заселённое многими людьми, стенографируя мыслительный процесс, собственную интеллектуальную деятельность, ничего не знающую об устойчивых, устоявшихся жанрах.
Для этого Иличевский бодро начинает, втягивая читателя в обстоятельства жизни главного героя — гениального математика Максима, получающего самую престижную международную премию, мающегося своими научными достижениями, пьющего и мучающего жену.
Затем семья Максима распадается вместе с линейным сюжетом; жена забирает детей и уезжает к родителям в Грецию, сам математик вслед за отцом попадает в Сан-Франциско, где вместо занятий в колледже развозит пиццу, борется с алкоголизмом и мечтает найти код ДНК, способный воскресить всех умерших.
Далее прямота и очевидность нарратива окончательно сбоит — в повествование влезает прорва второстепенных личностей, позволяющих вести с собой диалоги, далёкие от правил изящной словесности.
Под финал Максим поступает на сценарные курсы и «Математик» зависает внутри публикации сценария, написанного Максимом и посвящённого братьям Абалаковым, великим советским альпинистам.
Покадровый его текст растягивается едва ли не на четверть книги, после которой математик в компании своего американского друга Барни выныривает в постсоветской Киргизии, куда они вдвоём приезжают для того, чтобы покорить самые крутые заснеженные вершины.
Снег превращается в метель, восхождение грозит гибелью, математик глотает успокоительное и бежит в Москву, где наконец находит силы примириться с некогда брошенной, некогда бросившей его матерью.
Книга заканчивается на полуслове, многозначительным многоточием, точно говорящим, что вторая скобка текста всё ещё не закрыта и обязательно последует продолжение — пусть и с другими героями и на примере иных сфер человеческой деятельности.
Ну да, ну да, сюжет неважен, он лишь создаёт канву для непредсказуемых обстоятельств — в персонажах «Математика» слишком много жизни, поэтому рассчитать траекторию их полёта невозможно.
Тем более что Иличевский делает всё, чтобы, балансируя между выдумкой и non-fiction, всё-таки склонить читателя к ощущению некоторой документальности повествования (вот для чего помимо прочего и вводится большой кусок про жизнь замечательных людей, зацикленных на покорении гор).
Видеокамера в его руках дрожит, в кадр попадают поэтические мелочи; восьмёрки и крупные планы задумчивых лиц, жующих слова, чередуются с долгими панорамами, не знающими монтажных ножниц.
«Математик» написан нарочито неровно (не небрежно, но скачкообразно), с многочисленными стилистическими и энергетическими перепадами, призванными амортизировать непривычную для Иличевского линейность.
А ещё и потому, что Максим постоянно сравнивает мыслительный процесс с окружающим Сан-Франциско ландшафтом, который, точно так же как его собственное нутро, закипал, закипал, да так весь и вытек, застыв холмами, горами и равнинами между гор, самым красивым в мире мостом и одним из самых непонятных мегаполисов ойкумены.
«Математик» — интересный (хотя и небесспорный) эксперимент по фиксированию вещества жизни, как известно, не имеющего чёткой формы и явных очертаний.
Нет ничего труднее передачи бытового пространства обычного человека, в жизни которого мало что происходит.Жанровая проза давно поняла важность внешней фактуры — вот почему персонажами бульварного чтива, в которых события должны случаться на каждой странице, оказываются бандиты и проститутки.
Ведь с нашей, обывательской точки зрения, криминальное существование насыщено постоянными опасностями и соблазнами, легко конвертируемыми в цепочку причинно-следственных мероприятий.
А поди опиши жизнь технички или хотя бы учёного, который, конечно, морщит лоб и пьёт горькую, да только можно ли растянуть эти гримасы и беспробудное пьянство на сотни страниц?
То-то же.
Иличевский придумывает человека, гонимого по планете целым букетом идей — от уже упомянутого воскрешения умерших и примирения с матерью вплоть до весьма простого и очевидного вопроса — куда девалась вся его математика, после того как он перестал заниматься систематическими вычислениями?
Эти тараканы придают цвет и форму жизни Максима, во всём остальном мало чем отличающегося от простого человека. Математик точно так же мучается от похмелья, ест пиццу, глазеет по сторонам, откладывает деньги на путешествие в Москву и боится смерти.
Идея воскрешения ДНК так и рождается из этого перманентного тремора, ловко упрятанного в страх восхождения и трений с матерью, которую Максим не видел много лет, но о которой почти никогда не забывает.
Одно дело описывать бесцельные, схожие с приступами изжоги запои сантехника или же несостоявшегося писателя, иное — построить из этих банальных причин базис постоянно рефлектирующего человека, регулярно (с помощью автора, конечно) выдающего интеллектуальный выхлоп.
Хотя бы и в беседах с собутыльниками, хотя бы и в перемещениях по странам и континентам. Хотя бы в надрывном взгляде на окружающую действительность.
Можно слегка заострить персонажа (обычно в этом случае современные писатели злоупотребляют гротеском, тогда как Иличевский героев своих любит, какими никчёмными они бы ни были) и его восприятие, и вот уже привычный мир — мой, твой, его — начинает восприниматься как единое и неделимое симфоническое облако, существовать внутри которого особенно осязаемо.
Кстати, про облако. Ох, не зря спутника, сопровождающего Максима в его блужданиях по постсоветскому пространству, зовут Барни.
Точно такую же фамилию носит важный для метаметафористов художник, чей «Кремастер», серия из пяти роскошных визионерских видеофильмов, построен схожим образом.
Меньше всего эти «Кремастеры», снятые с размахом и постановочной мощью Голливуда, напоминают медитативные ролики актуального художника. Это полноценные изощрённые художественные фильмы, с одной большой странностью — логика всего в них происходящего ускользает от зрителя, каким бы внимательным он ни был.
Повествование Мэтью Барни, основанное на важных для художника символах и знаках, замаскировано под непрерывную чреду ничего не означающих действий.
Персонажи «Кремастера» много чего совершают, постоянно попадая в странные, абсурдные ситуации, из которых торчат пучки последствий, однако правила игры, по которым действует сам Барни и его персонажи, проходящие сквозь чреду антропологических мутаций, нам не объявляются — сиди и разгадывай узоры этого калейдоскопа так, как хочешь.
Вот ты сидишь и разгадываешь — час или два, если не больше (весь цикл длится около семи часов), причём художник не даёт тебе заскучать ни на минуту.
В «Кремастерах», с их избыточной, феерической, фантасмагорической пластикой, постоянно что-то происходит. Но что?
Как что? Понятно что: чистая суггестия.
Вот и мне этот эксперимент, очередной раз затеянный Иличевским, особенно интересен — я имею в виду манипулирование читательским доверием. Ведь каждый из нас априори знает, что если писатель пишет, значит так надо, значит за этим что-то скрывается.
С самого начала читатель знает, что в романе нет, не должно быть случайных элементов, и поэтому вынужден разгрызать или же разгребать любые писательские конструкции. Ведь в читаемой книге всё золото, что блестит.
Писатель может громоздить всё что ему вздумается, ибо читательское восприятие шаг за шагом перемалывает все его придумки, расставляя элементы по логическим полочкам. Главное, чтобы все эти детали были оправданны, чтобы в конечном счёте они работали.
Скажем, вводит Иличевский дневник братьев Абалаковых, прерывая историю Максима, а мы понимаем, что автор же не просто так воткнул сюда десятки лишних страниц.
Он сделал это, во-первых, для того, чтобы провести параллель между одержимостью Максима и поисками альпинистов, которые гибли в горах, отмораживали пальцы, но снова шли и шли наверх, к только им одним понятной цели.
А во-вторых, ломая хребет линейному повествованию, Иличевский подготавливает более объёмное и всеобъемлющее послевкусие.
Всё-таки одной, даже весьма насыщенной и интересной, судьбы для передачи пресловутого вещества жизни маловато.
Текст: Дмитрий Бавильский
Источник: Частный корреспондент