Опять защищаю толстожурнальные – читай советские – формы литературной жизни? Ну говорите, я слушаю
Намедни я модерировала встречу молодых писателей с читателями в магазине «Библио-Глобус». Потенциальных покупателей было примерно столько же, сколько выступающих. И когда молодой литератор стал рассказывать о сериях, я, чтобы развить его авторские и составительские намерения, сказала: ну да, как Борис Эйхенбаум в книге «Мой временник». Литератор поинтересовался: «А это кто?»
Другой молодой и тоже литератор, позиционирующий себя как критик и активно печатающий свои сочинения в литературной периодике, никак не возьмет в толк, что за зверь такой — литературное вещество. Объясняю А. Рудалеву (как объяснила Олегу Зоберну про Бориса Михайловича Эйхенбаума) — дар ставить слово после слова. Если этого дара нет, никакой набор смыслов не спасет. Отсутствие в тексте литературного вещества и отсутствие интуиции к его распознанию — такая же беда для человека, избравшего литературную карьеру, как отсутствие музыкального слуха у музыканта.
Президенту Медведеву, в отличие от молодых дарований, рвущихся к общественной трибуне еще до обретения профессиональных навыков, не обязательно знать, кто такой Эйхенбаум, что такое литературное вещество и кто у нас представляет актуальную литературу и искусство. Он не литератор, не критик. Но он интересуется. А к нему вместо актуальной словесности позвали «новых реалистов», такая вот подмена. Устроители оказались правы для себя и по-своему.
Бывают критики — и критики. Результат зависит от широты жанрового репертуара. Тот, кто сочиняет только аннотации, — не критик по определению. Того, кто способен только на отзывы о книгах, не назову критиком. Тот, для кого критика — отхожий промысел, может быть кем угодно: поэтом, даже выдающимся, прозаиком, даже замечательным. Но это не критик.
У критика есть: 1) жанровый репертуар; 2) стилистически узнаваемое лицо; 3) свой литературный мир (предпочтений и, может быть, умолчаний); 4) своя литературная позиция в этом мире. Всех остальных я готова назвать филологами, выдающимися или не очень; литературными журналистами, выдающимися и (или) не очень; книжными рецензентами, радио- и телеобозревателями. Критик — писатель? И по самоощущению, и по позиционированию? Может быть и не писателем — скорее аналитиком. Здесь есть много оттенков, но вот еще одно определяющее: критик свободен (в своем формате, проекте и жанре).
Критики переходят в филологию, в историю современной литературы (Марк Липовецкий). Могут временами в критику возвращаться, делая вылазки по актуальным поводам, но от этого процесс их отделения от критики не прекращается. Они теперь и держатся, и думают не так, как раньше, когда они были критиками, — иначе.
Если движение есть, то, как правило, оно невозвратно.
Критик слышен обществу, прежде всего читающему, но не обязательно, — а не только литературному сообществу. Резонанс за пределами круга (очерченного мелом — шариковой ручкой — мышкой) при определении, критик ли это, принципиален.
Поиск и оформление критиком своих жанровых черт — это задача, тем более что сегодня чаще всего жанровый формат критику (или взявшему на себя эту функцию) диктует СМИ (газета, журнал, интернет). Что же касается выступлений в обозревательском или рецензионном жанре Майи Кучерской или Григория Дашевского, то это для них все-таки, на мой взгляд, «рабочий» момент: первая прежде всего прозаик, а второй прежде всего поэт и переводчик.
Реакцию вызвала моя колонка «Корпорация, дистанция, коррупция», где я посетовала на уход из профессии настоящих критиков, смену их занятий на прозу. Критика от этого, на мой взгляд, теряет (в их лице) — проза, как правило, получает гораздо меньше.
Тезис вызвал отрицание. Между тем я на своем тезисе настаиваю: и поиск своего жанра, например, Сергеем Боровиковым, и успех этого личного для него «русского жанра» гораздо нагляднее, чем его же попытка прозы. Хотя — он может и так, как и другие его сестры и братья, благо что искушенные литераторы знают, как это делается.
Знать-то знают, и хворост правильно раскладывают, только вот огонь с неба падает не всегда.
Еще один тезис: об исчезновении — схлопывании — измельчении и т.д. — полемики.
Заметка по поводу моей колонки появилась здесь же, на OPENSPAСE.RU, под рубрикой «Полемика». Не знаю. Не считать же полемикой дознавание информации через биографические данные (в каком году пришла в «Знамя», а в каком году начала печататься) и кидание словом «советский». Хоть советским назовите мое происхождение, хоть сионистским — как это делали и продолжают делать на сайте некоего «Гражданского форума», где я представлена в персоналиях как «Иванова (Аронова)…», каковой, кстати, я никогда не была. Как говорил ныне покойный Леонид Арамович Теракопян: еще подождите, ужо напишут и про ваших незаконнорожденных детей.
Подлинный критик полемичен насквозь, во всем, что он делает. Даже если он пишет не о литературе, а об администрации своей губернии, он должен оставаться и литературным, и критиком. Темперамент — необходимая составляющая литературно-критической личности, она, кстати, присутствует в полемических заметках обычно нетемпераментного И. Кукулина (для меня все-таки скорее филолога, пишущего о современной литературе в том числе). Опять защищаю толстожурнальные — читай советские — формы литературной жизни? Ну говорите, я слушаю.
В минуту жизни трудную я предполагаю, что дело идет к эзопову языку. Писатели типа Шаргунова и Прилепина начнут задумываться над тем, что они — писатели. («Похвала эзопову языку»!) Очнутся от «нового реализма». Прочтут что-нибудь и кого-нибудь, кроме себя. Например, писателей советского времени: Юрия Трифонова, Фазиля Искандера. Над вымыслом слезами обольются. Потому что прямохождение сделало человека человеком, но прямописание убивает литературу.
У писателей советского времени, как легально печатающихся, так и авторов «там-» и самиздата, можно поучиться многому — сам список премии «НОС-1973» продемонстрировал разнообразие письма в особых исторических условиях.
Поскольку первые мои литературно-критические книги — о Юрии Трифонове (Проза Юрия Трифонова. — М.: Советский писатель, 1984) и об Искандере (Смех против страха, или Фазиль Искандер. — М.: Советский писатель, 1990) и поскольку обе они, вышедшие тогда тиражом соответственно в 18 тысяч и 33 тысячи экземпляров, сейчас практически недоступны, то поверьте на слово: анализ их прозы — занятие гораздо более увлекательное, чем… Имена поставьте сами. Их много.
Источник: openspace.ru