Константин А. Богданов
ГУМАНИТАРНАЯ УЧЕБА И ИЕРАРХИЯ НАУК
Сильные и слабые стороны любого манифеста предопределяются его декларативным и предписывающим характером. Коль скоро в данном случае я, как и Кевин Платт, волен причислять себя к сообществу филологовгуманитариев, то мне, вероятно, должен быть небезразличен и вынесенный в заглавие его текста вопрос. Но здесь у меня к Кевину встречный вопрос: должен ли я учиться антропологии с тем, чтобы быть хорошим гуманитарием? Или я должен учиться антропологии, чтобы быть антропологом? Свой вопрос я не считаю казуистическим и праздным: ведь даже если допустить, что знание антропологии является условием хорошей филологии (забудем на время о философии, истории, искусствоведении, музыковедении, теологии — что еще можно или нужно отнести к сфере гуманитарных наук?), то значит ли это, что антрополог является также и хорошим филологом? Или, быть может, филологу следует знать какие-то определенные области антропологии, а какие-то можно и проигнорировать — и тогда, чтобы быть хорошим гуманитарием, достаточно быть отчасти осведомленным в антропологической проблематике?
Очевидно, что устранение возможных в данном случае неясностей требует первоначального прояснения границ самой антропологии. О какой антропологии идет речь — о социальной, культурной, философской, физической или, может быть, “междисциплинарной” (сегодня уже есть и такая)? Кевин обходит этот (очень и очень непростой) вопрос, снимая его по умолчанию сближением антропологии с социальными дисциплинами, и прежде всего социологией. И здесь иерархия ясна: поскольку все, что ни есть в мире культуры, является социальным, то изучение этой самой культуры обязывает прежде всего прислушиваться к голосу социологов. Я намеренно выделяю слова прежде всего курсивом, поскольку, как я понимаю обсуждаемый нами текст, надлежащие гуманитарные исследования представляются его автору по необходимости зависимыми от подразумеваемого им эпистемологического (не говорю: методологического) соподчинения: сначала — социология, потом — все остальное.
Здесь я сознаюсь в своей растерянности и чувствую себя почти как в церкви: если все в мире от Бога, должен ли я изучать теологию? Есть ли в филологии, истории и т.д. (см. выше) проблемы, которые НЕ требуют ориентации исследователя на антропологию и/или социологию? Я думаю, что они есть и их очень много. Совсем необязательно сопровождать исследования в области структурной лингвистики, стилистического анализа, палеографии и этимологии ссылками на Бурдьё и Гирца. Необходимость в таких ссылках возникает только тогда, когда она диктуется формулировкой самой проблемы. Понятно, что если меня, как исследователя, занимают социальные аспекты лексики такого-то исторического периода, опора на социологию будет уместной. А если нет? Или филолог изначально обязан заниматься социальными (или антропологическими) аспектами?
Учиться никогда не вредно и, спешу надеяться, никогда не поздно. Но, как давно сказано, науки — трудны, а жизнь — коротка. Институциональное пространство научного знания соотносимо с разграничением проблемной тематики и связываемыми с нею исследовательскими методиками. Но известно и то, что концептуальные схемы, как таковые, могут считаться последовательными и непротиворечивыми лишь условно. Это — конвенция, иногда принимаемая по умолчанию, иногда побуждающая к ее обсуждению и оспариванию, но так или иначе способствующая взаимопониманию ученых, занятых исследованием неких (кон)текстуально взаимосвязанных или хотя бы взаимосоотносимых проблем. Стиховед лучше поймет стиховеда, чем библиотековеда, хотя это и не значит, что стиховед не пользуется библиотеками, а специалист в библиотечном деле не читает стихов. Спору нет, легко представить ситуацию, при которой множественность институциональных конвенций замещается какой-то одной — такие прецеденты известны на протяжении всей истории образовательных и научных институций: от теологии до научного коммунизма и от семиотики до синергетики. Можно объявить такой конвенцией и антропологию. Но какой от этого прок? Возможно, что студент идет в университет, чтобы обучаться филологии, но значит ли это, что, если он выберет филологию в качестве своей дальнейшей научной карьеры, он заведомо обречен на эвристическую ущербность? Более важным, чем изучение антропологии, мне представляется социальная допустимость такого институционального режима, при котором ученыйфилолог волен посвятить свою работу исследованию проблем, которые 1) кажутся ему небезразличными к филологии, но 2) допускают или даже обязывают учитывать находки и достижения других гуманитарных и социальных наук, в том числе — и антропологии. При таких условиях вопрос о том, чем гуманитарные науки могут быть полезны для социологии, кажется мне лишним. Если гуманитарные науки еще способны, по удачному выражению Ханса Гумбрехта, способствовать выработке навыков “рискованного мышления”, то эффективность обмена между гуманитарными и социальными науками будет определяться адекватностью экспертных решений конкретных проблем, а не сравнением научных дисциплин как таковых. Неужели социологу и в самом деле не о чем спросить филолога или историка?
Как и положено автору манифеста (или пусть только его эрзаца), Кевин рисует вполне-таки драматическое положение дел в филологической гуманитаристике. Если в “Манифесте” Маркса — Энгельса призывы к построению нового общества предварялись сообщением о появлении в Европе бродячего призрака, то в данном случае призыв к тому, чтобы “торить собственную дорогу, независимо от условного во всех смыслах штатного расписания отделений национальных языков и литератур”, сопровождается картиной филологических руин, запустения и уныния. Мне трудно судить о ситуации с филологическими дисциплинами в США. В России основные проблемы филологического образования, как я их понимаю, имеют как институциональный, так и — не в последнюю очередь — поколенческий характер. В целом, обращение к тем или иным филологическим проблемам сегодня в несравнимо большей степени допускает антропологическую и социологическую контекстуализацию, чем это было еще двадцать лет назад. Но методология интердисциплинаризма в филологии еще ждет своих теоретиков. Можно сказать, что антропология (так же как и социология, психология и т.д.) привносится в отечественную филологию преимущественно тихой сапой, несмотря на существование научных журналов, которые такое привнесение уже ощутимо реабилитируют (особенно важны здесь значащиеся в списке ВАКа “Новое литературное обозрение” и “Антропологический форум”). Институциональные сложности при этом во многом определяются тем, что сама структура научной деятельности и возможности карьерного роста внутри тех или иных вузов и академических институтов определяются сложившимися еще в советские годы внутридисциплинарными (тематическими, диссертационными, проектными, издательскими) приоритетами.
Здесь я могу сослаться на свой собственный опыт и рассказать поучительную историю, имеющую непосредственное отношение к нашему сюжету. В 2009 году я и Александр Панченко, мой ближайший коллега по работе в Отделе теоретических и междисциплинарных исследований Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, предложили журналу “Русская литература”, издающемуся Отделением историко-филологических наук РАН, а территориально базирующемуся в Пушкинском Доме, создать новую рубрику, озаглавленную прямо по теме нашей дискуссии: “Литература и антропология”. По нашему замыслу, она не подразумевала жесткой ориентации на какое-то одно теоретико-методологическое направление, но должна была продемонстрировать перспективы (и ограничения) междисциплинарных методик при изучении литературного материала. Рубрике мы предпослали краткую преамбулу общего характера с акцентом на вполне уже расхожем тезисе о том, что проблемы внутри литературы не должны заслонять антропологической проблемы самой литературы: как и почему она возможна, что определяет ее эффективность в практиках идеологии и опыте социальной психологии, насколько неизменна и специфична ее роль в (само)репрезентации общества и т.д.[9] Так вот, при обсуждении целесообразности новой рубрики каждому из семнадцати членов редколлегии было предложено написать по рецензии — и большинством голосов идея нового раздела была отклонена как не соответствующая сложившемуся профилю журнала и уводящая прочь от привычного представления об “академическом литературоведении”.
Несоответствие рубрики журналу рецензенты (преимущественно — люди пожилые и не очень склонные к научным дискуссиям) в целом никак не мотивировали. Зато одна из рецензий, ответственно написанная Д.М. Буланиным, автором замечательных работ по древнерусской культуре и издателем целого ряда фундаментальных научных трудов, была исключительно обширной как раз в ее “антиантропологической” части. Чем плохи антропологи, угрожающие, по мнению ее автора, отечественному литературоведению? Прежде всего тем, что антропология — идеологически ангажированная, универсализирующая и все омертвляющая наука. Из-под пера ее адептов “выходят конструированные по одному проекту “человейники”, населенные существами, лишенными искры Божией и приверженные одной и той же массовой культуре универсального свойства, эталон которой отыскивается, конечно, в Северной Америке”[10]. “Среднеарифметического историка-антрополога новейшей генерации, — продолжает Буланин, — я бы сравнил с орнитологом, который, взявшись изучать голоса птиц, прежде бы умертвил подопытных особей, препарировал их тушки, чтобы иметь возможность тщательно рассмотреть внутренности каждой, а затем, демонстрируя чучела птичек, заявил бы, что они выводили одни и те же трели потомуде, что в теле лишенных жизни певуний нашему горе-натуралисту удалось найти тождественный набор органов”. Кроме того, антропологи неоправданно модернизируют прошлое (в частности — “специфику духовной жизни человека в недрах религиозной культуры, нелогичной, а потому непонятной сегодняшнему антропологу-агностику”), уделяют внимание “лишь самым общим атрибутам людей”, игнорируя “сложность психосоматического устройства homo sapiens”, пользуются оценочными и вневременными категориями, совершая — “по праву сильнейшего” — политический суд над древними культурами и обществами. И т.д. и т.п.
Что тут можно сказать? Вероятно, любой, кто имеет представление о концепциях и методах современной антропологии, сочтет нарисованную Буланиным картину если не фантастической, то по меньшей мере карикатурной. Но эта карикатура замечательна именно тем, что она позволяет судить не только об идеологии конкретного академического филологического журнала, но и о гораздо более важных тенденциях современной гуманитарной науки в России. Основной проблемой в данном случае является не пугающая кого-то “антропология” — в конечном счете, как показывает недавняя дискуссия о состоянии дел в антропологических дисциплинах, конфигурация таковых во многом определяется именно междисциплинарными усилиями специалистов в самых разных областях гуманитарного знания[11]. Проблема — в том, что отношение к любым методологическим инновациям носит в России предсказуемо антисциентистский, а еще точнее — “высоко-морально-нравственно-духовно-спасительный” характер. То, что в ретроспективе европейско-американской гуманитарной научной традиции представляется вчерашним днем филологии, в России продолжает быть днем сегодняшним. Отечественные профессора-литературоведы попрежнему остаются как раз теми “жрецами и хранителями национальной идентичности”, о которых пишет Кевин, — с той поправкой, что “национальное” в России привычно заменяется на “государственническую”, “духовную”, “ментальную”, “самобытную” и прочие “идентичности” торжественного красноречия. От филологии в России по-прежнему ждут не объяснения, а проповеди. Почему это так — особый вопрос. Но слава Аллаху: есть и другие вопросы.