Десять отзывов на статью Кевина Платта

Александр Эткинд

ДОРОГА, ВЫМОЩЕННАЯ БЛАГИМИ НАМЕРЕНИЯМИ

Красноречивая статья Кевина Платта вызвала у меня несколько реакций, которые я попытаюсь сейчас свести воедино. Кризисные явления в мировой славистике довольно давно обсуждаются на этих страницах. Разные авторы, в том числе и я, предлагали разные диагнозы и прогнозы. Платт совершает поворот в обсуждении этой темы, предлагая не теоретическое, а дисциплинарное ее решение. Следующие два шага — институциональный и кадровый — с очевидностью следуют из решения Платта. Прежде чем согласиться с этими тремя шагами, стоит еще раз посмотреть на предпосылки, из которых исходит Платт.

Платт справедливо отмечает, что отделения литературоведения в университетах следуют традициям, созданным в Европе XIX века в период становления национальных государств. Добавлю, что это был период тяжкой борьбы тогдашних ревизионистов, увидевших в национальных литературах предмет, достойный изучения, с тогдашними классицистами, которые видели такой предмет только в текстах на мертвых языках. Далее, Платт предлагает перенестись в 1960-е годы и посмотреть, как тогда изучали “культуру”. Он следует известному рассказу о том, как изменилась атмосфера французских и американских университетов после 1968 года и как литературоведы отказались видеть свою задачу в воспроизводстве национальной традиции. Платт не уточняет, о какой традиции он говорит; они, по определению, были разными. Во Франции традиция означала антиамериканизм, в Америке — некоторую версию американской исключительности, в России — марксизм советского образца. После 1968 года многое изменилось, причины чему стоит тоже искать в истории: в разочаровании интеллектуалов в марксизме, становлении неолиберализма, явлениях глобализации и, наконец, в любопытстве и свободомыслии американского поколения, рожденного после Второй мировой войны. Все это проявилось в крахе догматических нарративов, которыми творческие попутчики марксизма надеялись его заменить, в частности структурализма.

Эти и другие политические механизмы играли определяющую роль в развитии международной славистики. И в Европе, и в Америке первое послевоенное поколение славистов получило подготовку — иногда блестящую — в военных школах. Лучшие кафедры славистики развились из этих школ или по соседству с ними. Финансирование эти кафедры получали и продолжают получать исходя из геополитических соображений соответствующих национальных государств. Это финансирование обычно, хотя и не всегда, соответствует интересу студентов к изучению языка. Продукты холодной войны, наши кафедры славистики продолжают свое существование потому, что война эта не совсем прекратилась, что бы по этому поводу ни думали специалистки по Бодрийяру с их давно выкуренными сигаретами. Политическая природа славистских кафедр принципиально отличается от природы кафедр английской или французской литератур, представители которых сегодня все больше становятся похожими на классицистов XIX столетия. Славистика находится на другом конце гуманитарного спектра, вместе с растущими кафедрами восточных языков, которым достаются немногие свободные средства, и вместе с недовольными специалистами по постколониальным литературам. Но в силу разных причин, которые сегодня остались в прошлом, хотя и не без рецидивов, славистика долго пребывала в состоянии самоизоляции и самоудовлетворения. В неприятии этого состояния я согласен с Платтом. Но тема эта не совсем новая, по крайней мере для “НЛО”.

В отличие от Платта, я не намерен ожидать спасения от антропологии и вообще от социальных наук в их противопоставлении гуманитарным. Точнее говоря, я не согласен с самим этим противопоставлением. Идея сотрудничества, сближения и т.п. мне понятна, но она тоже далеко не нова. Антропологи, как известно, должны проводить полевые исследования на местном языке, к примеру русском. Соответственно, антропологи учатся языку и культуре на наших кафедрах; от этого они не становятся славистами, так же как литературоведы, которые давно читают и ссылаются на антропологов, от Гирца до Юрчака, от этого не становятся антропологами. Все же стоит сказать, что филологические навыки медленного чтения, критического письма, контекстуализации и деконструкции принципиально важны при подготовке историка и антрополога. С другой стороны, мы знаем несколько примеров адаптации антропологов на кафедрах русского языка и литературы в Германии, США и России. Но правда и то, что процесс этот непростой и не вполне добровольный. На международном рынке труда антропологу сегодня найти работу еще труднее, чем слависту. Для того чтобы специалист по социальным наукам мог изучать и преподавать литературу и культуральные исследования, ему надо переучиваться. Я получил в свое время подготовку в одной из социальных наук (психологии) и знаю ее малую пригодность к исследованию и преподаванию литературы. В переподготовке нет ничего невозможного — выходцы из смежных дисциплин, несомненно, обогатили нашу науку и этот процесс будет продолжаться. Но я бы не стал обращать особое внимание на то, есть ли у филолога вторая специальность или ее нет; все равно ему надо либо стать филологом, либо искать счастья в другом месте. Так что, основываясь на собственном опыте, я бы не стал представлять двойную карьеру как модель или, тем более, норму. Чем такая карьера хороша, так это тем, что она приучает не делить мир на жрецов и профанов, как это свойственно многим снобам от славистики, а искать живую мысль в любой области, как бы она себя ни называла. В том, что социальные науки тоже полны спеси и снобизма, сомневаться не приходится.

Мне не вполне понятно и то, на каком основании Платт отдает антропологии предпочтение перед другими смежными дисциплинами, например историей, социологией или политической наукой. От петушиных боев, которые Гирц так успешно исследовал на острове Бали, довольно далеко до Пушкина или Хржановского. Антропологи сильны своим умением исследовать устную культуру; в качестве вспомогательной дисциплины они могут помочь в понимании письменных или визуальных текстов. Напротив, знание истории является абсолютной ценностью для слависта. Закономерно, что единственный положительный пример, который Платт привел из русских исследований, книга Джеффри Брукса — работа историка, и уже довольно давняя.

Прежде чем звать варягов, воспроизводя национальную традицию, я бы рекомендовал внимательнее отнестись к успехам коллег в славистике и в других областях филологии. Примеры, обратные тому, к чему призывает Платт, значительны. Я сошлюсь только на Эдварда Саида, филолога, который определил развитие больших областей культуральных и постколониальных исследований. Моды приходят и уходят в социальных науках так же, как они приходят и уходят в филологии. Это одни и те же моды, и путешествуют они в обоих направлениях.