С. Зенкин
ЗАЧЕМ ИЗУЧАТЬ ТРАДИЦИЮ
Статья Кевина Платта констатирует очевидный факт: практика герменевтического вчитывания в текстуальный канон, к которой в основном сводилась до сих пор деятельность исследователей литературы, сегодня маргинализируется, теряет свою легитимность и требует если не замены, то подкрепления какой-то другой познавательной деятельностью. Другое дело, что эту заменяющую или подкрепляющую практику нелегко определить точно. Термин “антропология”, применяемый автором статьи, очень расплывчат, мало соотносится с антропологией в ее классическом смысле (наука о “первобытных”, традиционных обществах) и в пределе, боюсь, тяготеет к буквально-расширительному пониманию — “человековедение”, — которое, в свою очередь, вызывает в памяти придуманного позднесоветскими юмористами из “Литературной газеты” пародийного писателя (именно писателя, а не ученого!) “Евг. Сазонова, людоведа и душелюба”. Неясно, какие аспекты человеческой жизни станет изучать такая антропология — и какими методами, чем, собственно, предопределяется и выбор изучаемых аспектов; одно дело анализировать поступки людей — это будет социология, другое дело структурировать их знаковую коммуникацию — это будет семиотика, третье — вникать в их внутреннюю жизнь, это будет психология, и т.д. Конечно, все эти дисциплины смежные, у них много общих предметов, проблем, понятий, но все-таки каждая из них посвоему моделирует “человека”.
Как всегда, главным является вопрос не о предмете, а о методе исследования. Важно договориться не столько о том, какие смежные науки следует освоить литературоведу для более эффективной работы (вообще говоря, чем больше их будет, тем лучше), сколько о том, какие новые перспективы имеются для метода интерпретации текстов, которым определяется, при всех своих внутренних дифференциациях, наука о литературе.
Остановлюсь на одном утверждении К. Платта: “…после века кино, полвека телевидения и более десяти лет Интернета никто уже не хочет читать, но все желают смотреть”. Действительно, в самом общем смысле эпоха всеобщей грамотности и массового читательства (которая в Европе продлилась всего два-три века, в России — менее одного столетия, а во многих других странах и вовсе не успела наступить), по-видимому, уходит в прошлое, и мы возвращаемся, на новом витке развития, к цивилизации устной речи (включая сюда Интернет) и визуального образа, в какой люди жили веками до начала “модерности”. Отсюда сразу напрашивается вывод, что литературоведению имеет смысл переориентировать свои методы в сторону анализа не только текстов, но и, например, визуальных образов — точнее, взаимодействия тех и других. Образы очень часто поддаются герменевтике, подобно текстам; семиотика знает, как много в них подлежащего интерпретации смысла, но, конечно, образ этим не исчерпывается, в нем есть другие, несмысловые составляющие и другие факторы воздействия. С другой стороны, в тексте тоже часто присутствуют образные, визуальные составляющие — особенно в литературе последних двух столетий, одержимой стремлением “красочно изображать” действительность и часто вводящей образы в свои тексты (в виде как внешних иллюстраций, так и внутренних референтов — например, в многочисленных рассказах и стихотворениях, “персонажами” которых служат картины, фотографии и т.д.). Выяснять их функционирование и взаимодействие — задача, с которой не справятся одни лишь искусствоведы и философы, изучающие “чистый”, феноменологический образ; полноценные результаты будут достигнуты только совместными, междисциплинарными усилиями.
Если еще раз вернуться к тезису “никто уже не хочет читать”, то можно заметить, что это и так и не так. Люди все меньше готовы читать для удовольствия (для чего появилось много других средств), но они читают и всегда будут читать для знания: причем читать не только учебно-практические, но и самоценные, в частности художественные, тексты — они тоже содержат в себе существенное для человека знание. Следовательно, и исследование текстов должно ориентироваться прежде всего на ту традицию чтения, которую образуют квалифицированные читатели. В ней всегда будет свой культурный (в частности, литературный) канон, свое “локальное знание”; напомню, что антропологи называют этим термином знание, привязанное не столько к определенному месту, сколько к определенной традиции; в этом смысле, скажем, христианство или социализм — виды локального знания, хоть они и распространены почти по всему свету. Ну, а сама наука? В своем самосознании она стремится к универсальным методам и вечным истинам, но реально она тоже образует исторически определенную, пусть и всемирную, традицию. А поскольку любое локальное знание подлежит толкованию и перетолкованию, то открывается — и в последние годы все активнее разрабатывается — новое увлекательное направление исследований: герменевтика научной традиции. Такая дисциплина стремится не просто исторически реконструировать ход научного процесса в прошлом (хотя это, без сомнения, важно), но и искать в этом процессе идеи и зачатки идей, поныне остающиеся потенциально плодотворными для нас. Человек, по-видимому, не может придумать ничего абсолютно нового: за каждым новым открытием и изобретением скрываются более или менее забытые антецеденты, по-новому переосмысленные традиционные идеи и представления. Причем, что особенно интересно, эти идеи, представления, интеллектуальные жесты свободно циркулируют как в собственно науке, так и в философии, литературе, искусстве — разумеется, в превращенных формах, и при их реконструкции требуется понимать механизмы этих трансформаций.
Итак, два возможных пути расширения и переосмысления литературоведческой науки, в которых она нуждается, — это, во-первых, теория и история текстуальной образности (где наука о текстах работает на границах текста и образа), а во-вторых, интеллектуальная история (где эта наука обращается сама на себя, на историю собственных идей, находя их не только в своих текстах и вообще не только в текстах). Возможно, мне скажут, что такие исследования тоже включаются в “антропологию” (но тогда что же в нее не включается?); во всяком случае, они представляются более конкретными, а потому, можно надеяться, и более методологически продуктивными.