Татьяна Венедиктова
ЧТО ПРОИСХОДИТ ВНУТРИ МАТРЕШКИ
Первая моя реакция на статью Кевина Платта была: все так, даже бесспорно, и просто удивительно наше единомыслие при различии академических ситуаций в Филадельфии и в Москве. Второе чтение, более чуткое к интонациям, чем к тезисам, побудило отнестись к позиции автора манифеста (и к собственной) позиции критичнее.
Что в Америке — сегодня, то в Европе и в России может быть завтра, считает Кевин Платт, и я с ним в данном случае согласна. Предыстория нынешнего положения гуманитарных дел описывалась неоднократно, но можно описать еще раз. Стоял Храм Культуры, и был у него двойной фундамент: 1) идея качественного отбора и иерархии, определяемых “самим Временем”, и 2) идея Нации как самородного объединения, естественного локуса власти. Потом в “естественности” фундамента обнаружился червь искусственности, и завертелась работа по демистификации основ. Профессоров литературы — толкователей канонических текстов, (о)хранителей сущностных смыслов Цивилизации — стали теснить боевитые активисты культурных исследований. Они были настроены критически, почти революционно, но в то же время не сомневались, похоже, в прочности храма: постоит еще, даже украсится множеством новых приделов — для черных, желтых, женщин, геев, прочих меньшинств, прежде лишенных достойного культурного представительства. В уповании на будущее сочинялись “новые библии” с мультикультурным уклоном, но… в действие мощно вмешались неакадемические факторы — медиализации и глобализации социальной жизни. Их напора фундамент здания уже не выдержал: поплыл буквально на глазах. Теперь сидит гуманитарий на руинах, негодных для обитания: что ему делать и куда податься?
Оглядевшись, проникаешься завистью: коллеги с общественно-научных кафедр и факультетов адаптировались к ситуации несравненно лучше, поскольку научились отвлекаться от неповторимо-местного, частного и работать с глобальными моделями. Они авторитетно объясняют, что происходит с нами, то есть человечеством, — в макромасштабе и “на самом деле”, — и на объяснения эти есть явный спрос. Нынешняя технобюрократическая элита, справедливо отмечает К. Платт, не похожа на старую, буржуазную хотя бы тем, что культурным символам предпочитает знание объективное и функциональное. В еще сохраняющихся храмах национальной культуры жизнь теплится рвением прихожан и по официальным праздникам, но реальное влияние оттуда ушло — переместилось в глобальные информационные корпорации. Последние нуждаются в “контенте”, не говоря уже об услугах мониторинга, прогнозирования и т.п., и за это готовы прилично платить ученым людям.
Коллеги из социальных наук оказались, таким образом, в явно привилегированном, сравнительно с нами, положении, и комплекс обделенности в рассуждениях Кевина Платта сквозит довольно отчетливо, во всяком случае на уровне интонаций. “Культуроведы” ведь так много переняли у социальных наук, так охотно вторили им, даже буквально воспроизводили (duplicate), но ответного уважения и признания, увы, не добились. Какой из этого вывод? Надо двигаться в том же направлении, но дальше, решительнее, более осознанно и последовательно. Навыки “пристального прочтения” (close reading, которое по-русски иногда именовалось еще “закрытым чтением”) надо, конечно, сохранить, но сами по себе они недостаточны: современный гуманитарий, пишет К. Платт, должен понимать, “как именно “встроен” данный текст в социальные практики, институциональные контексты и живой опыт. Да простит нас Деррида, но внутри текстов нет ничего, кроме того, что вложили в них живые люди, — и это “вложение”, как процесс, должно находиться в фокусе научного изучения культуры “извне””. В процитированных фразах и далее в рассуждениях автора присутствует метафорика внешнего/внутреннего, причем внутреннее ассоциируется с эзотерическим текстоцентризмом, преобладающим среди гуманитариев, внешнее — с живым опытом живых людей (см. выше), как его/их описывают социальные науки.
Науки о человеке Кевин Платт предлагает представить в виде набора матрешек. Их тонко выточенные деревянные стенки смотрят каждая одной поверхностью внутрь, другой наружу, обозначая таким образом границы между “человеческой культурой, в которой производятся ценности”, и объективно-научным о них представлением. Культурные исследования, по этой логике, — самая маленькая из матрешек, непосредственно в себе заключающая секрет производства ценностей[7]. Она вставляется в матрешку побольше — скажем, в антропологию или качественную социологию, та — в количественную социологию, та — в экономику… Мере объективности, обобщенности соответствует мера авторитетности знания, ну так что ж: у каждой матрешки — свое место. Признав этот факт, надеется К. Платт, специалисты по социальным наукам признают также и “нашу важность как партнеров в исследованиях или хотя бы полезных собеседников, помогающих замостить разрыв между культурной ценностью и научным поиском”. Как ни крути, мы не чужды друг другу: “…в конечном счете, всякая социальная наука скрыто содержит в себе гуманитарную”. Это последнее заявление меня заинтересовало тем более, что буквально у Кевина Платта сказано: “Ultimately, each social scientific discipline carries a humanistic one in its belly” (“В конечном счете любая социальная дисциплина несет в своей утробе гуманистическую”). А. Марков, очень точно и тактично переведя статью, в этом месте пожертвовал идиоматическим выражением, чтобы избежать, как я полагаю, невнятицы. Звучание и смысл английской фразы зависят от ответа на дурацкий вопрос: какого пола социальная наука? Применительно к полу мужскому утроба может означать исключительно органы пищеварения, где объект подвергается разложению, обеспечивая актуальную жизнедеятельность организма. А применительно к полу женскому — пространство вынашивания новой жизни, которая в своем созревании естественно питается из материнского ресурса. Какой же из двух разных типов отношения имеется в виду в данном случае? и можно ли представить себе “среднее”? Несколькими строчками ниже читаем:: “Ultimately, however, each social-scientific discipline extracts value from its object of study, vampire-like, and transforms it into knowledge” (“В конечном счете, любая из социальных наук извлекает ценность из объекта своих исследований, на манер вампира, — и преобразует ее в знание”[8]). Социальная наука, иначе говоря, воспринимает ценности, циркулирующие в культуре, и преобразует их в призрачную сверхчеловеческую силу знания. Ассоциация этого действия с кровопийством тревожит своей двусмысленностью, хотя автор “ничего такого”, скорее всего, не имел в виду.
Да, опыт социальных наук для наук о культуре очень ценен, но полагать их сближение беспроблемным и тем более уповать на его спасительность едва ли стоит. То же касается и институциональной перестройки, реорганизации кафедр, которая, по логике автора статьи, именно и “сделает возможным в нашем исследовательском поле ясное понимание связи между локальным и универсальным, между примером и обобщающей моделью”. Тут я могу поделиться с американским коллегой собственным нелегким опытом: пять лет, как на филфаке МГУ в порядке порыва к обновлению была учреждена кафедра ровно по той модели, которую он описывает, — в режиме слияния языка, литературы и культуры. Думая, как окрестить этот прогрессивный симбиоз, мы в свое время остановились на названии “кафедра теории дискурса и коммуникации”. Оно, увы, не было утверждено ректоратом, взамен В.А. Садовничий предложил вариант: “… общей теории словесности”. За невозможностью спора с ректором, мы решили, что и под таким именем можно работать. Но коллеги, пока их глаза и уши еще реагировали на словосочетание, ехидно (и справедливо) недоумевали: к чему при такой-то кафедре “остальной факультет”? Пять лет нашей непростой жизни — это бесконечное выяснение отношений между лингвистами и литературоведами (утешает, что, по информации Кевина Платта, даже в Стэнфорде и Корнелле такое “слияние” не проходит гладко) и усилия доказать легитимность промежуточного положения: гранича с множеством кафедральных делянок, как отстоять свою особость? А ведь есть еще проблема сохранения талантливых молодых преподавателей в отсутствие денег и ставок! В минуты слабости думаешь: не обернется ли чуднОе название кафедры мрачным пророчеством? Пишет же К. Платт: “В конце концов мы, наверное, придем к тому, что в университете будет единое отделение “языка и культуры”, на котором уже будут <…> тщательно продуманные многочисленные мелкие специализации, вроде исследований кино или модернистского искусства”. Хочется верить, это будет не очень-очень маленькое отделение типа “ковчег” — для сохранения всякой гуманитарной твари по паре, за слишком явной избыточностью остальных.
Я думаю все же, что даже в условиях медиализации, глобализации и пр. не исчезает потребность человека в порождении смыслов и творческом развитии ценностей (именно развитии, а не усмотрении в них готовой, удобно объективированной системы мер, весов и валют!). Потребность велика и никакими объемами знаний и информации не удовлетворяема — а вот искусство гуманитарной интерпретации ей отвечает в высшей степени. Поэтому отказывать этому искусству в социальной ценности — недальновидность, даже с чисто прагматической точки зрения. В старый храм вернуться нельзя, в корпоративных транснациональных хоромах нас никто не ждет, но это не повод проникаться пораженчеством. Обращаясь “лицом к реальности”, вникая в опыт социальных наук, экспериментируя с институциональными новациями (конечно же, нужно и то и другое), будем помнить о том, что у гуманитарного понимания есть глубокий внутренний резон. Его необходимо “всего лишь” сформулировать заново в новых условиях, и некому это сделать, кроме нас самих.