Ханс Ульрих Гумбрехт
БРАТЬ НА СЕБЯ РИСК (ВМЕСТО СТАНОВЛЕНИЯ “НАУЧНЫМ”)
Есть ряд условий и предпосылок относительно текущей ситуации в академическом литературоведении, которые Кевин Платт в своем провокационном “манифесте”, где обсуждается преобразование литературоведения в некую социальную науку, имеющую вспомогательные функции, считает, по-видимому, само собой разумеющимися. Поскольку за прошедшие два или три десятилетия стало привычным, что литературные критики и историки литературы изучают и описывают явления, основой которых не является текст, такие как кино, мода, изысканная пища и даже политика, и поскольку им в целом позволено делать это без предъявления дополнительной компетентности или формальной квалификации, Платт делает заключение, что эта дисциплина, независимо от того, как называется та или иная кафедра или другая институция, de facto преобразовалась в “культурные исследования”. Кроме того, Платт замечает (и приветствует) стремление современных “культурных исследований” становиться более “научными” и, таким образом, более близкими к “социальным наукам”, производя знание, которое не является “строго локальным” (или, другими словами, знание более абстрактное и парадигматическое). Даже не упоминая этого явно, он предполагает далее, что то, что преподается и публикуется в рамках культурных исследований, должно иметь прямое практическое применение в обществе и что институции, существующие в настоящее время внутри университета и вне его, и являются подходящими структурами, в пределах которых можно отыскать и определить такие функции. Отталкиваясь от этого сложного основания, Платт полагает, что культурные исследования (то есть бывшее литературоведение) должны стремиться к тому, чтобы стать “партнерами” социальных наук, поскольку и прежнее литературоведение, благодаря долгой традиции “национальной” или “региональной” спецификации, способно компенсировать тенденцию социальных наук производить знание на уровне абстракции, которое постоянно нуждается в переводе и адаптации, прежде чем быть примененным к конкретным повседневным ситуациям.
1. Я ни на секунду не отрицаю того, что эта точка зрения соответствует концепции, разделяемой во всем мире многими моими и Кевина Платта коллегами (занимающимися прежним “литературоведением”), и я могу также предположить, что такая форма сотрудничества с социальными науками может встретить широкое институциональное и даже политическое признание и поддержку. При этом я не буду предсказывать неким апокалиптическим тоном, что в такой связке культурные исследования могут потерять свою независимость и идентичность, и, наконец, я заключу в скобки некоторые сомнения относительно законности требования, чтобы прежние литературные критики, превратившиеся в исследователей культуры, сделались хорошими социологами. Скорее, некая форма интеллектуальной гордости, по общему признанию старомодной, вдохновляет мой вызов, брошенный аргументации Платта. Ибо я убежден, что интеллектуальный стиль, характерный для академических областей, названных “гуманитарными науками и искусствами” (“Sciences humaines” на французском языке, “Geisteswissenschaften” на немецком и “гуманитарными науками” на русском), находит наилучшее применение в функциональном контексте, который мне нравится характеризовать как “рискованное мышление” (при этом я, конечно, не утверждаю, что это единственная или даже необходимая функция гуманитарных наук в прошлом и в будущем).
2. Под “рискованным мышлением” я понимаю ту форму мысли, к которой мы, как правило, не позволяем себе прибегать в повседневных ситуациях и в обычных институциях, поскольку она сильно “перегрузила” бы их или нарушила их нормальное функционирование (в этом-то и заключается “риск”). С точки зрения теории систем, рискованное мышление заставляет внутреннюю сложность системы возрастать, тогда как все другие виды мышления или действия, уменьшая внешнюю сложность системы, способствуют установлению границ между ней и ее чрезмерно усложненной окружающей средой. Вы не хотите стать первым пациентом, на теле которого хирург испытывает новый подход, например к удалению аппендикса, или использует новые инструменты, но, конечно, желаете, чтобы существовали институциализированные структуры, в которых медицина могла бы испытывать и развивать такие формы практики, порой слишком опасные для того, чтобы успешно развиваться. Вы стремитесь поддержать и защитить принцип юридического равенства всех индивидов, которые составляют общество или нацию, но также согласитесь, что должна существовать по крайней мере одна институциализированная структура, в рамках которой можно задавать любые, порой слишком рискованные вопросы, например вопрос, не являются ли женщины вообще более одаренными интеллектом, чем мужчины, и, следовательно, не нужно ли доверить им большее число важных правительственных постов. Рискованное мышление скорее делает наши воззрения на мир более комплексными и, таким образом, более сложными, чем, как мы слишком часто надеемся, находит решение открытых проблем (что всегда может быть описано как упрощение). Но может ли усложнение вносить положительный вклад в жизнь общества и в его будущее, а не только создавать больший беспорядок? Мой ответ заключается в том, что увеличение сложности, поиск альтернатив тем путям, которые нам всегда уже известны и посредством которых мы управляем миром, является наилучшим способом для того, чтобы поддержать гибкость общества, его способность осмыслять себя и изменяться.
3. Конечно, гуманитарные науки в форме культурных исследований не смогут принять стиль рискованного размышления, если их новое положение должно заключаться в том, чтобы поддерживать социальные науки в движении от абстрактной теории к конкретному применению. Однако, если мне удалось выше убедительно объяснить, что я подразумеваю под “рискованным мышлением”, а также в каком смысле и при каких условиях, как я считаю, оно вносит вклад в жизнь общества, остается еще неясным, почему я полагаю, что это тот стиль мышления, который мы можем ожидать именно от гуманитарных наук. Причины этих моих ожиданий заключаются в том, что я связываю гуманитарные науки с философской мыслью и с литературой, а также в моем убеждении, что западная философская традиция и ее тексты, начиная с досократиков, всегда имели явную тенденцию, иногда более, иногда менее подчеркнутую, мыслить иначе, чем это происходит во всех обычных институциях. Можно привести бесчисленное множество примеров, которые бы подтвердили и проиллюстрировали этот тезис. Высказывание “В одну и ту же реку дважды не войдешь” имеет значение только тогда, когда считается нормальным и практичным допускать, что реки всегда остаются одними и теми же.
4. Но почему нужно связывать литературу с рискованным мышлением? Конечно, мы можем связать литературу с вымыслом (fiction), причем с вымыслом с высокой степенью свободы в создании воображаемых (и, таким образом, альтернативных) воззрений на мир. Но я хотел бы добавить еще один аспект, который имеет более непосредственное отношение именно к нашему собственному настоящему, к началу двадцать первого столетия. Наша повседневность — в частности, повседневность большинства профессий, и не только интеллектуальных или прежде именуемых “свободными”, — стала непреодолимо “картезианской”, то есть нефизической, что по большей части имеет место в слиянии сознания и программного обеспечения. Мы проводим большую часть обыденного времени перед экранами компьютеров, обладая телами, являющимися необходимым и в то же самое время странно дисфункциональным основанием наших умственных и интеллектуальных операций. На этом фоне, как я представляю, вновь зарождается желание конкретности и осязаемости, коль скоро жизненная альтернатива сузилась до сознания и программного обеспечения; это то желание, которое способны удовлетворить многие литературные тексты. Они удовлетворяют это желание благодаря конкретности своих историй и персонажей, благодаря тому типу конкретности, который подчеркивал Дьёрдь Лукач, начиная со своей “Теории романа” (1920 г.). По контрасту, формы просодической поэзии, придающие текстам уникальный материальный объем и чувственность, могут удовлетворить желание осязаемости. Я даже пойду далее и стану утверждать, что при определенных культурных и эпистемологических условиях нашего времени такое восприятие конкретности и осязаемости, сосуществующее с более абстрактными слоями значения или чередующееся с ними, и составляет то, что мы называем “эстетическим опытом”. Эстетический опыт долго был центральным условием среди тех, что формируют стиль мировосприятия и мышления у гуманитариев, но он должен также быть частью того, над чем гуманитарии работают в рамках социальных контекстов — вместо того, чтобы настаивать на принятии “политического” долга, заключающегося в преобразовании мира.
5. В заключение я хотел бы настоятельно заверить, что ни в коем случае не пытаюсь утверждать, будто формы и функции, находящиеся между рискованным мышлением и эстетическим опытом, имеют большую важность, более правильны, более достойны или просто более “высоки”, чем тот тип сотрудничества между гуманитарными и социальными науками, которые предлагает Кевин Платт. Однако, хотя социальные науки, разумеется, продолжают существовать и функционировать, по крайней мере в течение некоторого времени (поскольку, конечно, тот пиковый момент всеобщего признания, которое они имели в 1960-е и 1970-е годы, уже позади), хотя социальные науки, очевидно, выживут без активной поддержки со стороны гуманитарных наук, я думаю, гуманитарные науки должны прежде всего культивировать то, на что способны только они. Что, конечно, не означает, вопреки непрекращающимся претензиям многих гуманитариев и литературоведов, что человеческий род не мог бы существовать и без них.
Пер. с англ. К.В. Бандуровского
____________________________________
1) См.: Friedman M. A Parting of the Ways. Carnap, Cassirer, and Heidegger. Chicago: Open Court, 2000.
2) Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная философия / Пер. с нем. Д. Скляднего. СПб., 2004.
3) Haney C., Banks W.C., Zimbardo P.G. Study of prisoners and guards in a simulated prison //Naval Research Reviews. 1973. № 9. Washington, D.C.: Office of Naval Research. P. 1—17. Milgram S. Obedience to Authority. An Experimental View. New York: Harper & Row, 1974. Новые критические перспективы в анализе практики незаконного использования данных афроамериканцев в медицинских и социопсихологических исследованиях XX века: Skloot R. The Immortal Life of Henrietta Lacks. New York: Random House, 2010; Washington H. Medical Apartheid. The Dark History of Medical Experimentation on Black Americans from Colonial Times to the Present. New York: Doubleday, 2006.
4) Я имею в виду особенно ранние тексты, например рукописи 1844 года или “Грундриссе” 1857—1858 годов.
5) Для гуманитариев главная организация — это Modern Language Association (MLA), http://www.mla.org/, для историков — American Historical Association, http://www. historians.org/, для политологов — American Political Science Association, http://www.apsanet.org/.
6) Этому посвящена целая публицистическая промышленность, См., например: McKinney A. Cover Letters that Blow Doors Open. Job-winning Cover Letters. Fayetteville: Prep Publishing, 1999.
7) Имея в виду то, что Культура в наши дни по объему фактически съежилась до “культурных исследований”, да и по сути им уподобилась, став повышенно рефлексивной, самососредоточенной, — можно предположить, что будущее этих исследований лежит в плоскости изощренного социального самоанализа.
8) Этот перевод мне представляется чуть-чуть более точным, чем вариант А. Маркова: “В конечном счете, любая серьезная наука извлекает ценности из собственного объекта изучения и с ненасытностью вампира превращает их в знание”.
9) Богданов К., Панченко А. Oт составителей // НЛО. 2010. № 104. С. 60.
10) Здесь и далее цитирую по копии рецензии в моем архиве. — К.Б.
11) См.: Антропологический форум. Специальный выпуск к VI конгрессу этнографов и антропологов. СПб., 2005.
12) См.: http://net.abimperio.net/ru/node/1211.
13) См., например: Prakash G. Another Reason: Science and the Imagination of Modern India. Princeton, 1999; Конклин Э. Производство колониальной науки: ethnologie и империя в межвоенной Франции // Ab Imperio. 2009. № 3. С. 19—62; A New History of Anthropology / Ed. Henrika Kuklick. Oxford, 2008, и др.
14) Bunzl M. “Franz Boas’ Judaism Reconsidered”, Unpublished Paper Presented at American Anthropological Association Annual Meeting (New Orleans, 2002); Idem. Travels in Jewish Anthropology. Perspectives // The Newsletter of the Association for Jewish Studies. 2003. Fall-Winter. P. 14—18; Idem. A Jewish Science? // Abstracts Volume, American Anthropological Association Annual Meeting (New Orleans, 2004); Boyarin J. Thinking in Jewish. Chicago; London: University of Chicago, 1996; Brodkin K. How Jews Became White Folks and What that Says about Race in America. New Brunswick, N.J.: Rutgers University Press, 1998; Darnell R. Edward Sapir: Linguist, Anthropologist, Humanist. Berkeley: University of California Press, 1990; Feldman J. The Jewish Roots and Routes of Anthropology // Anthropological Quarterly. 2004. Vol. 77. P. 107—125; Frank G. Jews, Multiculturalism, and Boasian Anthropology // American Anthropologist. 1997. Vol. 99. P. 731—745; Eadem. Positively Diverse: Jewish Difference in Western Culture and the Academy. Review of: Thinking in Jewish and People of the Book // American Anthropologist. 1997. Vol. 99. P. 619—621; Glick L. Types Distinct from Our Own: Franz Boas on Jewish Identity and Assimilation // American Anthropologist. 1982. Vol. 84. P. 545—565, и др.
15) Gerasimov I., Mogilner M., Semyonov A. Russian Sociology in Imperial Context // Sociology and Empire / Edited by George Steinmetz. Durham, N.C.: Duke University Press, 2010. См. особенно: Steinmetz G. The Imperial Entanglements of Sociology in the United States, Britain, and France Since the Nineteenth Century // Ab Imperio. 2009. № 4. С. 23—79.
16) White R. The Middle Ground: Indians, Empires, and Republics in the Great Lakes Region, 1650—1815. Cambridge, 1991.
17) White R. Creative Misunderstandings and New Understandings // The William and Mary Quarterly. Vol. 63. 2006. № 1. P. 9.
Источник: «НЛО» 2010, №106