Дина Гусейнова, Татьяна Венедиктова, Марк Липовецкий, Сергей Зенкин, Александр Эткинд, Виктор Живов, Константин Богданов, Марина Могильнер, Брюс Грант, Ханс-Ульрих Гумбрехт
Десять отзывов на статью Кевина Платта
(пер. с англ. К.В. Бандуровского)
Дина Гусейнова
ДЕГУМАНИЗАЦИЯ ГУМАНИТАРИЕВ
Если следовать категориям, применяемым Кевином Платтом, то я пишу как представительница общественных наук, так как, по логике американских университетов, “моя” наука — история — относится к этой области. Платт позиционирует себя как представителя соседнего лагеря гуманитариев, или культурологов. Прежде чем приступить к ответу на “квазиманифест”, важно прояснить это принятое в США разделение. Чем оно обосновано?
Современные “гуманитарные” науки, насколько я понимаю, восходят к немецкой университетской системе XIX и первых десятилетий XX века. Немецкая же система взяла понятие “гуманизма” и “гуманитарного” из эпохи Реформации и Ренессанса. В основе этой системы лежало, однако, противопоставление “гуманитарного” не “общественному”, а “природному”. Последними приверженцами этого деления были немецкие неокантианцы — Вильгельм Рикерт, Герман Коген, Эрнст Кассирер и другие. Они считали, что эти две области познания, естественные и гуманитарные науки, настолько же автономны в отношении друг друга, насколько автономны их предметы исследования. Природа — это то, что дано, а культура, язык, история — это то, что мы, люди, делаем сами, используя данные нам элементы, главный из которых — сам человек. Соответственно и системы и цели познания, например, такого явления, как базальт, и такого, как симфония, должны резко отличаться друг от друга. Для того чтобы позволить нам тем не менее сохранить единство познания, и существует философия — основополагающая наука о возможностях и структурах познания. К моменту Первой мировой войны, и уж окончательно после Второй, философия, которая объединяла два мира знаний, сдала свои позиции. Поворотной точкой в этом процессе принято считать Давосскую встречу 1929 года между неокантианцем Эрнстом Кассирером и философом “жизни” Мартином Хайдеггером, при котором Кассирер на глазах своих студентов вынужден был признать в некоторой степени подвластность попыток познания универсальных ценностей и величин ограниченному бытию человека. Хайдеггер перевел тему разговора о стремлении к свободе посредством культуры, как ее разрабатывал Кассирер, на констатацию брошенности человека в бытии[1]. Гуссерль назвал эту эпоху “кризисом” гуманитарных наук[2].
В ходе становления Третьего рейха и мировой войны европейская философия распалась и как физическое сообщество — кто эмигрировал, кого ликвидировали, а кто сам ликвидировал других, — роль философии как метанауки заменили различные идеологии. Именно они могли свободно перемещаться из сферы естественных наук в гуманитарную. Тем временем в Англии и Америке, где в основном собрались эмигранты из фашистской Европы, постепенно формировалась новая стратификация наук, в ходе которой разделение на гуманитарное и общественное приобрело новую окраску. Во-первых, возникшая в эпоху кризиса “аналитическая” философия в лице Виттгенштейна соединила математику, логику и изучение языка в некую новую метанауку, которая до сих пор претендует на роль философии вообще. Ту, старую, эмигранты и их новые друзья стали называть “континентальной”. Во-вторых, под шапкой новой супернауки было снова воссоздано неонеокантианское деление, однако на этот раз гуманитарные науки стали противоставлять не только природному миру, но и человеческому обществу — постольку, поскольку оно “природно”. Гуманитарное имеет отношение к тому, что люди “делают” с собой, из себя, со своим языком, а “общественно-научное” — к тому, каким человек или общество становятся в силу действия безличных сил. Таким образом, различие между “сделанным” и “данным” сохранилось, хотя, судя по объекту исследования, отличить их стало труднее: в одном случае человек, в другом, общество; отличаются ли эти две вещи настолько, насколько в неокантианском мировоззрении симфония отличалась от базальта?
Так вот, получается, что я, в системе Платта, представляю собой человека, который изучает симфонический оркестр как яление природы, а он себя позиционирует как музыковед, который изучает симфонию как продукт человеческого труда. Сначала кажется, будто мне как “базальтоведу” общества в этом анализе отдается предпочтение — оказывается, именно социальные науки за последние десятилетия открыли путь к общечеловеческим, наднациональным и транснациональным темам. В этом им помогли, в том числе, разнообразные методы исследования. В сферу изучения общества как природного организма перенесли, соответственно, и методы из естественных наук: такие как эксперимент, квантификация, использование статистики для общих выводов. Именно в этом Платт видит причину того, что общественные науки смогли преодолеть границы государств, в рамках которых развивались гуманитарные. Природа, так сказать, у всех одна. Вроде как гуманитариям остается только следовать за “нами”, ведь социальные науки действительно стали все больше походить на то, что неокантианцы называли науками естественными. Гуманитарные же, ввиду сосредоточенности на языке, становятся рабами национальной оптики этих языков, и не только национальной. Но у этого различия есть и более темная сторона. При изучении человеческой природы как естественного предмета с самого начала, и именно в США, важную роль играл вопрос, чем “на самом деле” отличаются мужчины от женщин или темнокожие от светлокожих. Даже когда начиная с 1970-х у ученых возник посыл посредством научных фактов отменить глубоко укорененный в американском обществе расизм или же установить, являются ли немцы более авторитарными личностями, чем американцы, за такими вопросами пряталась куда более опасная форма расизма и шовинизма: ведь уже при постановке вопроса о “преодолении границ” — расовых или национальных — авторы вопроса принимают сам факт их существования, который они вроде как хотели поставить под вопрос[3]. Стоит ли учиться именно у общественных наук таким методам — это у меня вызывает сомнения.
Попытка отделить “гуманитарное” от “естественно-научного” подхода к человеку и человеческому именно в США как гуманитарный проект слабо обоснована, но имеет успех как проект коммерческий. С одной стороны, гуманитарии утратили критический взгляд на язык как на целое, как на главный инструмент познания и коммуникации, как на некую систему, которую мы не производили, хотя она явно имеет характер “сделанной”, и даже, ссылаясь на Ницше, сделанной в интересах определенных групп внутри общества, будь то священники или националисты. В американских школах, например, уже с 1980-х годов перестали преподавать грамматику и части речи. С другой стороны, в естественно-научных методах исследования общества отсутствует рефлексия самого инструментария исследования, а при рассмотрении якобы естественного общества важную роль играет сама оптика: понятие расы, например, не указывает на физическую действительность, а является фигурой мысли, которая существует только в сознании. Эта фигура соединяет в одно явление несколько элементов наблюдения — цвет кожи, “характер”, данные ДНК, которые относятся к цвету кожи и качеству волос, — игнорируя ряд других явлений, которые в принципе тоже могли бы стать частью такого странного концепта, как раса. То есть раса, именно будучи якобы нейтральным научным термином, на самом деле является разделяющим, полемическим и “расистским” термином. “Надрасовая” или “пострасовая” наука — это расистская наука. Наука, преодолевшая расизм, — это наука, которая преодолела само понятие расы. А ряд общественных наук в западном мире, и не только в США, сегодня являются именно “пострасовыми”.
В последней части манифеста оказывается, что и Платт не хочет полностью следовать по стопам общественных наук. Как он отмечает, именно гуманитарные науки, с их погруженностью в “знания инсайдеров” и “локальной осведомленностью”, смогут возродить науку вообще.
Платт предлагает новый путь для гуманитариев — из ученых далекой от мира науки превратиться в производителей культурных ценностей нового, безграничного мира. Гуманитарии и обществоведы всех стран, соединяйтесь! Только не так, как пролетарии, а так, как владельцы средств производства. Призыв манифеста, получается, состоит в том, чтобы вернуться в историю мысли до Давосского спора, до 1929 года, дабы восстановить праразличие неокантианцев между гуманитарными и естественными науками.
Понятия “ценности” и “производства” в манифесте не только повторяются, но и сознательно, как мне кажется, используются в полной метафорической и квазиметафорической широте. Платт утверждает, что уже сейчас гуманитарии занимаются тем, что создают — производят — ценности “не важно какого плана, политического, эстетического или этического”. Давая гуманитариям заказ на создание новых, безграничных культурных ценностей, Платт косвенно ссылается на оптику Маркса в его критике политической экономии[4]. Но Платт использует эту оптику в целях спасения наук посредством превращения их в одну из отраслей политической экономии. Я предлагаю вернуть инструментарий по анализу гуманитарных ценностей как одной из отраслей смыслообразования определенного общества в русло критики самого общества. Теория гуманитарного знания как набора ценностей превращает поиск человеческого в поиск ценностей и подвластна не принципам гуманизма, а принципам рынка. С точки зрения рынка же, препятствием могут стать не только границы, но и сам человек.
При распространении понятия ценностей в сферу науки возникает одна проблема: создается иллюзия, будто ученый действительно является исключительно произодителем культурных ценностей. Но стоит посмотреть, на что уходят время и деньги западных ученых, чтобы понять, что это далеко не так. В США все научные дисциплины, то есть, например, литература, история и философия, объединены в так называемые “профессиональные организации” (но не профсоюзы). Членство в этих организациях (а взносы и стоимость участия в ежегодной “конвенции” довольно высокие) играет важную роль при поиске работы, так как объявления появляются исключительно по этим спискам рассылки[5]. Научные корпорации строятся на основе четкой иерархии университетов — кто из важного, с тем все будут общаться и у того доклад на годовой конфенции будет в бальном зале, а кто менее важен, обойдется и маленькой комнаткой где-то у входа. Сам ученый при подаче документов превращается в продукт: если он подает заявку на десять мест, то он в своем “CV” и вступительном письме (Cover Letter) воспроизводит десять вариантов себя, ни один из которых не является им самим[6]. Корпорации контролируют стандарты производства и знания, и самого ученого, но делают рынок достаточно открытым, а также позволяют ученым жить на деньги, полученные из самого производства ценностей (знаний плюс их производителя — ученого). А в России? Здесь гуманитарные науки (в широком смысле неокантианцев) часто представляет некая каста людей, которая уже во втором или третьем поколении занимает ключевые позиции в университетской и научной жизни страны. Только прожить на средства, которые производят эти институции, никто не может, то есть рыночная ценность этих ценностей, получается, низка. Зато кастовый престиж интеллектуала компенсирует отсутствие денег в кармане, которые приходят из других, вненаучных источников “ценности”. Обе системы — корпоративная и кастовая — закрыты, но каждая закрыта в своем роде.
Способны ли гуманитарии преодолеть столь глубоко сидящие проблемы, как скрытый расизм или гомофобия в обществе, если даже в организации науки главным оперативным фактором оказывается та или иная форма кумовства — семейственность (Россия) или принадлежность к гильдии (Америка)? По сравнению с таким строительством ценностей, по-моему, капиталисты лучше умеют строить безграничный мир, правда, человеку в его качестве “гуманного” существа для этого приходится заменить себя на некий протез. Таким образом, хотя предприниматели лучше гуманитариев умеют строить открытый мир, учиться у них тем не менее не стоит, если мы хотим сохранить хоть долю значения “человеческого” в понятии “гуманитарного”.
Мой ответ на манифест: во-первых, в области эпистемологии, гуманитариям и обществоведам требуется самокритично восстановить различие между “данным от природы” и “сделанным людьми”, не приписывая безличным общественным процессам, таким как формирование языка или производство оркестром симфонии, характер “естественного процесса”, аналогичного “невидимой руке” рынка (который сам является установленной людьми системой); во-вторых, что касается структуры науки, требуется пересмотреть именно институционно-корпоративный и кастовый характер науки как центра производства ценностей и процесса карьерного развития в нем как процесса производства себя в качестве потенциального производителя ценностей. Иначе кризис грозит тем, что на место ученых и тут и там придут идеологи и предприниматели, которые лучше владеют техникой производства и которые, полагаясь на рынок, являются реальными “глобальными” деятелями. Если следовать миссии гуманитарного Просвещения, то, мне кажется, важнее начать с критики самих дисциплин как форм организации общества. Откроем глаза на то, чем являются дисциплины и научные институты: это в первую очередь структуры власти, существующие в определенных политических и рыночных рамках, и только внутри этих структур возникают формы знания и культурные ценности. Надежда на то, что гуманитарные знания смогут родиться в негуманных институтах, столько же наивна, как мысль, что можно собрать чистый урожай в зоне повышенной радиации.