Достучаться до небес — 14: «Преподаватель симметрии» Андрея Битова двадцать лет и три года спустя
Второе пришествие «Преподавателя симметрии» совпадает с цивилизационным распадом, так что это очень своевременная и нужная книжка. Битов пишет о времени, потому что пространства уже не осталось.
Во многих повестях, составивших битовскую книгу, висит хмурая погода, идёт дождь и дует ветер — с моря или же в сторону моря. Персонажи стремятся укрыться в домах или же, напротив, рвутся на волю, на простор — там, где бьются воздушные стихии, разрушающие геометрию пространства, нарушающие симметрию — жизни и смерти, реальности и творческих усилий…
Симметрия же заключается (должна заключаться) в том, что первый вариант «Преподавателя симметрии», опубликованный в перестроечной «Юности», едва ли не затерялся среди возвращённой и вновь приобретённой литературы, переполненной западными авангардистами и отечественными классиками, вытащенными из спецхрана.
«Преподаватель симметрии» ловко тогда вписался в разнонаправленный контекст, будто бы выезжая из Борхеса и магического реализма, приближаясь к возвращению Набокова и Кржижановского. Будто бы один из. Логическое продолжение.
Ну а теперь, вечность спустя, когда рассыпчатый, рассыпающийся роман наконец дописан, он снова оказался затерянным в промежутке, зажатый лавиной разностильных новинок, большая часть которых имеет меньше прав на внимание, чем этот, пожалуй, главный битовский роман.
Чем лучше ты делаешь своё дело, чем важнее для тебя текст, тем меньшему количеству людей он нужен. Парадокс вполне в духе Урбино Вановски, сочинённого Э. Тайрдом-Боффином, которого, в свою очередь, придумал Андрей Битов, для того чтобы рассказать о себе.
Симметрия — это, вообще-то, смерть. Именно поэтому стройный замысел написания новелл на каждое время английского языка оказался невыполненным.
По идее все эти тексты от разных авторов и рассказчиков, подтверждающие и уточняющие друг дружку, должны были в конечном счёте сложиться в замкнутый нарративный пасьянс и захлопнуться схождением всех повествователей и сюжетных линий в фабульное бонмо. Не вышло.
Автор добровольно отказался от принятых на себя обязательств, скосячил, из-за чего «Преподаватель симметрии» вышел про иное — он, конечно, много о чём (трактовок возникает даже больше, чем требуется), но в том числе ещё и о приближении человека (автора) к самому себе.
По крайней мере так мне показалось — по мере продвижения от одной новеллы к другой многочисленные двойники становятся всё более и более похожими на Андрея Битова, уже и не скрывающего, что, ну да, роман этот — метафорическая автобиография.
Чем дальше в лес и ближе к финалу — тем в этой книге всё больше и больше ветра и тоски по недостижимому идеалу жизни и творчества; тем меньше ловких парадоксов и фокусов, сюжетно отвлекающих от осознания того, что жизнь — это жизнь, а текст — это текст. И сколько их ни смешивай, спрятаться не получится. Получается исповедь.
Симметрия — это ведь, вообще-то, про отражения, про бесконечную вереницу зеркал, в которых по частям отражаются части — замысла, вымысла или вполне конкретной личности.
В своём перекрученном романе Битов делит бремя изобретения Урбино Вановски вместе с Э. Тайрдом-Боффином, отчаянно напоминающим другого странного писателя из не менее странного романа — старика Морелли из кортасаровской «Игры в классики».
Последыш Малларме, нечто среднеарифметическое из Бланшо и Чорана, сидящий в нищем одиночестве, Морелли изобретал экспериментальные тексты, развивавшиеся не столько на бумаге, сколько в голове читателя. Была бы голова!
Схожим образом поступают и писательские отражения Андрея Битова, коим он отдаёт целый корпус роскошных текстов. От самого первого рассказа, в котором появляется фотография с небом Трои (то самое небо той самой Трои), и повести про Гумми, ангела-дауна, упавшего с луны, вплоть до новеллы о Тристам Клубе несостоявшихся писателей, пересказывающих друг другу свои замыслы (чем это не аналог кортасаровского «Клуба змеи», поселившегося в квартире Морелли, пока того лечили в больнице?!), и рождественской сказки про короля-энциклопедиста Варфоломея, сочиняющего дополнительный том к «Британнике».
Роман развивается подобно чреде ослепительно украшенных комнат, где из каждой видны все остальные, отчего анфилада кажется бесконечным, но не замкнутым на себя (накосячил!) лабиринтом.
Симметрия — это когда в Другом отмечаешь свои черты. «Преподаватель симметрии» не зря подаётся как книга переводная: в ней Битов стилизует западную беллетристику. Играет в заграницу. В наше восприятие европейской и американской литературы.
Так снимали советское кино про загнивающий запад — пастиш Битова чем-то напоминает «Чисто английское убийство» и «Отель «У погибшего альпиниста». Когда позы вычурны, а слова поставлены на котурны, но рассказывается-то сугубо про нас болезных. Хотя и с другого берега. Как бы с другого.
Причём всё это стилизаторство постепенно слезает, точно позолота или старая краска, оставляя читателя одни на один с господином оформителем — родным, отечественным, хотя при этом и рифмующим (как положено только западному беллетристу-профессионалу) персонажей и обстоятельства.
В новелле про самоучку Тишкина Битов весьма убедительно доказывает, что русская литература, поглощённая или же раздавленная пространством, не умеет сюжеты плести, только лапти.
Здесь же, в «Преподавателе», Битов преподносит такой роскошный мастер-класс сюжетостроительства, что дух захватывает. Тогда же и становится понятным, зачем ему понадобилась эта стилизация, впрочем истончающаяся к финалу.
Которую страна происхождения одолела. Всё-таки русская книга должна быть по-русски рыхлой и несимметричной. Сапожник остался без сапог, зато задуманное не мытьём, так сорокалетним катаньем совершилось и роман получил ещё одно измерение — временное. In progress.
У нас ведь литература обычно как строится — это или эссе, стремящееся превратиться в трактат, или же примитивные беллетристические «стрелялки», то есть голые нарративные схемы, просчитываемые едва ли не с первой страницы.
Заслуга Битова в соединении приятного с полезным, когда сюжет соединяется с мыслью, ей же и движимый. Продвигаемый удивительно легко. Без малейшего принуждения или же напряжения. Естественно.
Сочетание лирики и интеллектуального напряжения — вот что, опять же, по-кортасаровски, джазово важно. Приключения персонажей, все эти герои, главные или второстепенные, совсем по-западному нужны здесь для выражения не только своих или авторских задумок, но ещё и для того, чтобы собственная читательская мысль заработала.
Это, между прочим, одно из главных, ныне полузабытых свойств настоящей умной прозы — возгонка читательской активности. Когда, совпадая с текстом, ты начинаешь продолжать предложенное собственными размышлизмами. Когда ты ловишь себя на том, что думаешь в ритме и в дискурсе битовской прозы, — настолько она заразна и заразительна.
Её влияние возникает из неровности, рваности описаний, подхваченных ветром, зияющих лакунами и опущенными звеньями, наложенными на точные, точёные (как в стихах) формулировки.
Тогда, в восьмидесятых, только появившись первыми своими кусками, «Преподаватель симметрии» был свежей, с пылу с жару прозой про затейливость внезапно открывшегося во все стороны мира.
Теперь эта проза — о тщете усилий, об усталости, а ещё — памятник окончательно закончившейся эпохе (не случайно разные её части выдержаны в традициях прозы конца XIX, начала и середины ХХ века и нет ни одного фрагмента, хотя бы отчасти приближающегося к современному положению литературных тел), в которой писатель являлся одним из важнейших делателей прогресса.
На наших глазах привычная картина мира разваливается. Свято место ищет новые, пока ещё непонятные и не понятые очертания; оно ворочается медведем в берлоге, заливая Японию солёной водой и радиацией.
Второе пришествие «Преподавателя симметрии» совпадает с этим распадом, так что нынешнее издание — очень своевременная и нужная книжка. Потому, вероятно, и незаметная, незамеченная. Так всегда бывает. Почти всегда. Битов пишет о времени, потому что пространства уже не осталось.
Точнее, того ощущения пространства, что дало первотолчок замыслу — когда всего было много и к этому избытку добавлялись многочисленные новые измерения — перестройка и гласность щедро разбрасывали горстями имена и названия, среди которых появление пары-другой уже никого не удивляло.
Нынешнее изобилие оборачивается тотальным дефицитом первородства; ныне для того, чтобы исповедаться, не обязательно надевать маски — всё равно не услышат. Вот они и не услышали — кому нужны книги, складывающиеся в голове, если и обычных книг всех не перечитаешь.
Урок асимметрии закончен. Всем спасибо. Все свободны.
Источник: Частный корреспондент