Шарыпов писал как будто в открытом космосе, не зараженном скепсисом и постмодернистской искушенностью
Александр Шарыпов. Клопы. Рассказы, повести, монологи. М.: КоЛибри, 2010
Александр Шарыпов (1959–1997) родился в Великом Устюге, окончил Владимирский политехнический институт, служил на Дальнем Востоке, работал в Научно-исследовательском лазерном центре (город Радужный Владимирской области). Еще он был изумительным писателем и до сих пор неизвестен широкой публике. Единственная до последнего времени книжка Александра Шарыпова, «Убийство Коха» (названная по одноименной повести), вышла в 2001 году во Владимире тиражом 500 экземпляров. Теперь наконец издательство «КоЛибри» выпустило фактически полное собрание сочинений в своей новой серии – «Уроки русского». Как пишет редактор и составитель Олег Зоберн, «Пожалуй, можно говорить об очередной нише “возвращенной литературы”, хотя в данном случае возвращается то, что только, казалось бы, появилось».
И Олег Зоберн, и Леонид Шваб, вспоминающий о своем друге и коллеге, употребляют по отношению к рассказам и повестям Шарыпова выражение «живая проза», и трудно подобрать определение уместнее. На этом фоне большинство книг, составляющих текущий литературный процесс, представляются настолько мертворожденными, что странным кажется говорить о Шарыпове на том же рецензионном языке. Плохую книгу можно обругать, если она кажется перехваленной, – дурное дело нехитрое; можно разобрать какие-то отраженные в ней актуальные вопросы, волнующие умы; можно использовать ее как повод к разговору о литературной политике. Говоря о хорошей книге, хочется понять только, почему она хороша и как это сделано. Но это трудная задача в рамках заданного формата, если не углубляться в новейшую историю литературы в терминах вроде «гротескный реализм».
«Инженер, “технарь” (это Сашино слово), живущий в одиночестве в свежем белокирпичном городке, похожем на его квартирку, километрах в двадцати от Владимира», – пишет о нем Леонид Шваб. Это пояснение даже излишне. Рассыпанные по всей книге цитаты из Антуана де Сент-Экзюпери, декларируемая любовь к Станиславу Лему и Милану Кундере – в обычной ситуации я бы отреагировала на эти знамена ИТР как бык на красную тряпку, потому что по своей гуманитарной инерции привыкла видеть в них воплощение ложной многозначительности, которая для «типичного» инженерно-технического работника порой заменяет духовную жизнь (угнетенную жизнью интеллектуальной) и потребность в эстетическом новаторстве (угнетенную строго-иерархическим и законсервированным образом культуры). Но теперь на моих устах печать по тривиальной причине – нет, я имею в виду не «о мертвых хорошо или ничего», а «победителей не судят». Самого Шарыпова в ложной многозначительности не упрекнешь, и уж совсем не упрекнешь в духовной скудости – кроме всего прочего, его познания в богословии впечатляют, хотя это уже даже как будто и не обязательно. Однако этот наш вечный культурный дуализм важен для понимания «как сделано». Шарыпов и сам отдает дань священной войне физиков и лириков – например, в рассказе «Под стук колес, под стук»:
«Отодвинем в сторону шахматы. Давайте поговорим о поэтах. <…> Когда-то проверяли всех людей искусства на образованность, и самые необразованные, конечно, артисты, а сразу за ними идут поэты. Поэт вообще не знает, что туманность Андромеды – это галактика № 224. При слове “туманность” ему представляется нечто вроде вуали, и в голову ему лезет, что на балкон вот-вот придет незнакомка. Он так и пишет: мол, “приходит на балкон с Андромедою Дракон” – после чего, удовлетворенный, сразу уходит с балкона».
Этот рассказ – о Незнакомках, буквально кишащих в поэзии и совершенно недоступных в жизни, – грубо говоря, о том, чем поэзия отличается от прозы. Шпилька по поводу эрудиции неголословна: физики в этом смысле действительно традиционно выигрывают у лириков. Хотя в защиту своего класса не могу не заметить: любой циничный гуманитарий, с самыми общими познаниями о культурно-историческом контексте, понимает, что блоковская Незнакомка могла быть только проституткой, а романтичному итээру, с его энциклопедическим образованием, эта мысль не приходит в голову, что ведет к незапланированному комическому эффекту. У Шарыпова незнакомку в поезде мама даже в тамбур одну не выпускает. Сказка ложь, да в ней намек на важную, как мне кажется, родовую черту шарыповской прозы: огромную, почти научную добросовестность и, да простится мне, литературное простодушие. В этом же – совсем не лучшем – рассказе Шарыпов пишет: «Я мог бы вообще не говорить о поэтах, просто у меня в голове без конца вертятся всякие рифмы, ямбы, анапесты, вот и про Господа Бога – только подумал: “Аминь, аминь глаголю вам”, – как следом уж лезет: “Поедем летом мы на БАМ”, – и приходится разламывать фразы на куски и собирать снова так, чтоб была проза, к примеру, просится “пес” – пишу “собака”, просится “Херасков” – скрипя зубами, печатаю “Державин”. В сущности, поэт как раз и отличается от нас тем, что мы находим в себе силы разломать поэзию на куски, а он так и пишет, как лезет».
Повторюсь, перед нами не лучший рассказ; лучшие же ненавязчиво приводят на ум Платонова, Зощенко или Венедикта Ерофеева, как, например, в абсурдистской, гомерически смешной повести «Убийство Коха». На самом деле Шарыпов был не так далек от поэзии, как он сам полагал, если верить вышесказанному: он был очень изобретателен, но работал не с сюжетом, не с характером и тому подобным, а с языком. В этом смысле особняком стоит цикл рассказов об Илье Муромце. Он написан весь так: «Бывало, кидался на него печенег, но не умел ударить и увернуться не умел. Хоробра ведь не по росту знают, а кому Перун дал. А кто пустошник – тому лишь срать дано. Так и шло дело до полудня. А в полдень раскисли печенеги. Сели и темя руками покрыли. Застревал в них топор, чавкнув, а рожон уходил по рукоять, и выдергивался с трудом, и не отваливалось от него. И думал Илья, счищая ногой налипших: “Не ятвязи оне. Белоглазые три дни крепки”».
Это на удивление легко читается, не выглядит лабораторным экспериментом ради эксперимента, и, опять же, это просто смешно. Видимо, в силу биографических обстоятельств, Шарыпов (хотя и не изолированный в своем «свежем белокирпичном городке»: существовала даже «владимирская школа», включающая, помимо Шарыпова, Анатолия Гаврилова и Леонида Шваба) писал как будто в открытом космосе, не зараженном скепсисом и постмодернистской искушенностью. У него удивительное чувство незамутненного языка, а также чувство юмора, позволяющее с непроницаемым лицом писать знаменитый рассказ «Клопы» или монолог маляра, который, решив «проштудировать теорию», читает «Что делать?» Ленина и воспламеняется: «…мы делали одно дело. Он красил и задыхался вместе с нами. Как там у него? “От упрочения того или иного оттенка может зависеть будущее”. – Будущее! Так мог сказать только маляр. – “Только близорукие люди могут находить излишним строгое различение оттенков”. – Близорукие и безнадежно тупые дураки».
Упомянутое литературное простодушие писателя обернулось благодаря этим двум ценным качествам огромным преимуществом. Книга Шарыпова говорит не в последнюю очередь о простых человеческих чувствах – не сконструированных, независимых от политического момента и не продиктованных эстетическими ухищрениями – и при этом звучит необыкновенно свежо. Как, например, в первом, непохожем на остальные и, возможно, лучшем рассказе «Ночной полет»: «Грачи, – сказал он и посмотрел на небо, но небо крутнулось вместе с крючьями веток, и он, чтоб не упасть, ухватился за ограду, громыхнув ее составными частями. “Я был честным человеком, – сказал он, держась за прутья”».
Мы давно не читали ничего подобного: это «я был честным человеком» бьет прямо под дых. Почему для этого эффекта понадобилось долго описывать, как пьяный в новогоднюю ночь плутает по кладбищу в неподходящих ботинках, в виде очень прозрачной метафоры таская на плече и периодически роняя отломанный деревянный крест, – неизвестно, как и то, почему от этого описания нельзя оторваться. Но меня – кажется, впервые – не смущает даже название рассказа, позаимствованное у Экзюпери.
Текст: Варвара Бабицкая
Источник: OpenSpace.ru