Несколько соображений по поводу выхода в свет сборника прозы Александра Шарыпова
Сколько их, несчастных и обездоленных, вечно страдающих, ходит по свету, а мы, те, у которых все есть, еще недовольны чем-то, еще требуем чего-то, стучим по столу кулаками, ропщем на судьбу, не спим по ночам — как это нехорошо все, друзья мои, как нехорошо… (А. Шарыпов. Рассказ «Штаны»)
И вот я иду по знаменитому иерусалимскому рынку и замечаю, что продавец выпечки переехал в новую лавку, а продавец орехов сегодня не в духе. В хачапурной замешивают тесто, зеленщики до сих пор продают инжир. В винном магазине продавец-араб заманивает меня польской водкой и понимающе кивает, когда я доверительно ему говорю: дай мне лучше мерло.
Какое все это имеет отношение к тому, что в Москве вышла книжка Александра Шарыпова? Никакого, конечно. Провалы во времени, смена декораций, легкое головокружение, вот и все. Саши давно нет в живых, за несколько дней до его кончины он прошептал мне в телефонную трубку: «Укатали Сивку крутые горки», — и я не знал, что ответить. И сегодня не знаю.
Не то чтобы его совсем не жаловали вниманием при жизни, но как-то не особо внятно жаловали. В конце 80-х были напечатаны рассказы в знаковом по тем временам журнале «Юность», были и другие немногочисленные публикации в периодике, Сашу приглашали в Германию, случались премии и переводы. По большому счету критика автора не заметила. И книжки не было. Между тем свобода, которая гуляет и дышит в текстах Александра Шарыпова, — явление, несомненно, редкое, и название книжной серии, в которой вышла книга («Уроки русского»), как нельзя точно соответствует содержанию.
Мне жаль, что в нынешней книжке нет некоторых любимых мною ранних рассказов Шарыпова, но не будем мелочиться: все-таки почти четыреста страниц чрезвычайно плотно устроенного текста. Главное, что книга вышла и обязательно будет прочитана.
Когда мы говорим «проза поэта», по стереотипу представляется нечто вычурное и претенциозное, как концептуальная модель автомобиля будущего. Саша стихов не писал (во всяком случае, мне об этом ничего не известно), но его поэтика — а мне думается, есть все основания говорить именно о поэтике — основана на обостренном чувстве недоумения. В самом прямом непосредственном смысле — как же так? Ребенок удивляется, взрослый человек недоумевает.
«Недодумано, — сказал он. И сел на корточки, обхватив голову руками, и сдавил ее изо всех сил. — Недодумано! — крикнул он в отчаянии, понимая, что не успеет». («Ночной полет»)
Недоумевает Илья Муромец перед византийскими новшествами на Руси, астроном Джон Аллер хватается за сердце, безымянный человек без штанов вздыхает тяжело. Недоумевает и голос самого автора в сочинениях от первого лица. Мироздание качается, рассказчик качает головой. Примечательнее всего, пожалуй, то, что недоумение у Саши редко трансформируется в негодование, но чаще всего, проникая сквозь авторскую логику, обращается сверхточно смешным результатом. Это никакая не клоунада и даже не ирония — скорее некая химическая реакция, когда жизненное вещество, перемещаясь из одной колбы в другую, выплескивается на свободу с сокрушительным хохотом.
Саша, кажется, единственный из всех, кого я знал, придавал званию «поэт» действенный, в чем-то даже давно утраченный романтический смысл. Поэты как «народ» его живо интересовали.
«Прежде всего надо разобраться с поэтами».
(«Под стук колес, под стук»)
И в «Клопах» незримый, но главный герой — поэт. Была еще пьеса (у кого-то, наверное, сохранившаяся), где среди действующих лиц также наличествовал поэт.
Центральный вопрос в таком интересе, по-моему, должен бы располагаться в плоскости «зачем»: зачем, собственно, нужно организовывать текст поэтическим образом. Но Сашу, кажется, интересовало иное — зачем нужны сами поэты. Я бы лично предположил, что стихи нужны, а поэты — нет. Стихи километрами лежат под ногами, поэты подбирают тексты и рассовывают по карманам, суетясь и мешая читать. Саша, как мне кажется, подразумевал иную конструкцию: поэты — сами по себе стихи, поэтому, вглядываясь в т.н. поэта, можно и должно анализировать автора как текст со всеми вытекающими последствиями. Таким образом, поэт обязан не юлить и не прятаться от окружающих, являя собой пример принципиальной открытости, подобно тексту на бумаге.
Пластику родной речи Шарыпов осязал, по-моему, на уровне, близком к физическому прикосновению. Только ему, например, могла прийти в голову мысль скомпилировать рассказ, полностью состоящий из поочередно перекликающихся цитат из Льва Толстого и Достоевского (рассказ «Факты рандеву» не включен в состав нынешней книги и, насколько мне помнится, нигде не публиковался).
Результат невероятный — это безумно смешно.
Франсис Понж когда-то очень точно определил: «Задача художника совершенно ясна: он должен открыть мастерскую и заниматься в ней починкой мира — по кусочкам, так, как он ему предстает. При этом он считает себя не магом. А как бы часовщиком. Внимательным починщиком омара или лимона, кувшина или вазы для фруктов — таким и предстает современный художник. Незаменимый в своей роли. Эта роль, как мы видим, скромна. Но незаменима». Проза Шарыпова меньше всего подходит на роль предметной починки мира, тем не менее говорить о мастерской уместно. В такой мастерской собраны неверно функционирующие системы человеческих отношений с надеждой на успешную взаимную интеграцию. То есть ошибочные коды «больных» систем могли бы — при невообразимом абсурдном совпадении — взаимно нейтрализовывать друг друга при контакте (не отсюда ли, кстати, и жанровая пестрота Сашиных текстов?). Грандиозный ремонт, выполнить который в одиночку не по силам никому. Саша не успел даже представить каталог-перечень.
Книга Александра Шарыпова выходит на исходе нулевых, когда самые прописные житейские истины вдруг затребовали проговаривания вслух; когда «синицу в руке» стискивают такой хваткой, что на «журавля в небе» просто неловко взглянуть. Я хотел бы пожелать этой книге неспешного умного читателя. И тогда герои Сашиных сочинений сойдут с только что отпечатанных страниц совсем немногочисленной толпой, как будто из киноэкспедиции вернулись, и скажут смеясь: «Во время съемок фильма никто не погиб».
СПРАВКА:
Александр Шарыпов (1959–1997) — уникальный автор, которому предстоит посмертно войти в большую литературу. Его произведения переведены на немецкий и английский языки, отмечены литературной премией им. Н. Лескова (1993 г.), пушкинской стипендией Гамбургского фонда Альфреда Тепфера (1995 г.), премией Международного фонда «Демократия» (1996 г.) «Яснее всего стиль Александра Шарыпова видится сквозь оптику смерти, сквозь гибельную суету и тусклые в темно- те окна научно-исследовательского лазерного центра, где работал автор, через самоубийство героя, в ставшем уже классикой рассказе „Клопы“, через языковой морок историй об Илье Муромце и математически выверенную горячку повести „Убийство Коха“, а в целом — через воздушную бессобытийность, похожую на инвентаризацию всего того, что может на время прочтения примирить человека с хаосом».
Текст: Леонид Шваб
Источник: OpenSpace.ru