Лауреат Русского Букера написал латиноамериканскую прозу
Александр Иличевский. Перс. – М.: АСТ: Астрель, 2010. – 614 с.
Во время Исламской революции из Ирана в СССР бежала семья офицера службы безопасности шаха, сам он был убит. Мать от горя повредилась рассудком, сын-горбун Хашем учился в нормальной советской азербайджанской школе, где сошелся с другим подростком, сыном русского нефтяника. В своих играх они воспроизводили – и придумывали новые – события случайно найденной книжки без обложки, так, как современные тины, а случается, что и кто постарше, рубятся на мечах из черенков хоккейных клюшек, будучи не в силах смириться с тем, что толкиеновский «Властелина колец» – всего лишь литература. По содержанию можно судить, что книжка эта – «Кеес Адмирал Тюльпанов. Опасные и забавные приключения юного лейденца, а также его друзей, рассказанные без хвастовства и утайки» детского писателя-историка Константина Сергиенко, вышедшая в середине 70-х. Вплетая в свой текст другие тексты, Александр Иличевский порой не называет произведения и авторов, как и, например, в случае с пьесой «Розенкранц и Гильдерстерн мертвы» Тома Стоппарда, куда ж без него. Но чаще указывает, например, «Доски судьбы» Велимира Хлебникова, ставшего еще одним увлечением подростков благодаря руководителю школьного самодеятельного театра.
Друг Хашема – «Я» в романе Александра Иличевского стал геофизикам, работает на нефтяных месторождениях по всему миру. Вернувшись в пространство своего детства, он разыскивает Хашема. А тот стал старшим смотрителем заповедника и главой мистически-экологического братства, состоящего из младших егерей. На старом языческом камне зубилом выбивал Хашем – атлет с почти исправленным горбом и в растаманских дредах – свой календарь, «ибо составление календаря для данной конкретной точки земли и есть единственный способ дать Имя ландшафту… Особенным праздником календаря Хашем определил осенний день, в который завершался одному ему известный цикл. Он назначил этот день Судным… день требовал полного раскаяния в совершенных грехах». Радение предполагало изгнание козла отпущения в «приозерную тростниковую тьму», принесение в жертву козленка. Затем верчение в тройных дервишских юбках… Все это – вполне серьезно, предполагаемое восприятие – интеллектуальная проза. Иногда егеря упрашивали одного своего товарища повыть, он выл по-волчьи, оказывается, время от времени уходил в стаю, жил, охотился с волками: «Вот отчего от Ильхана осенью пахнет мускусом и мочой».
Воззрения Хашема расписаны на десятке страниц. «Религии ложного сознания – вот чему он объявил войну: орудию подавления сознания, тела, тому, чем питается идеальная для возведения империи центробежная мощность власти… Религия меньше всего заботится как о человеке, так и о Боге, ибо через человека воздается служение Богу. Суть религии в диктате, в подчинении, и сам народ – порабощенный рабством планктон – как раз и есть религия, никакого Бога. В нынешних религиях нет диалога с Богом, эпоха пророков давно завершилась». «Отчего же они считают необязательным отмыться от крови, вернувшись с войны, прежде чем зайти в Храм и праздновать победу? Отчего кровь на руках растерзанных и самих бойцов считается святой? Ведь душой ближнего – или растерзанного дальнего – умываются прихожане! Почему в захваченных этими религиями ни карнавала, ни других праздненств-перевертышей – нет освобождения от морока серьезности?.. Отчего от них так воняет смертью, выжженным глазом еретика, только что вспоротой или ободранной парной плотью?» И оговорочка, перекладывающая ответственность на героя: «Хашем изобличал имперскую сущность религий…» «Апокалипсис уже наступил…» Чтобы быть услышанным Богом, «необходимо выйти и отмыться от морока догматики, послушания, посредничества, от власти авторитета… Свободный от всего этого атеист милей всевышнему, чем задавленный жаром веры сектант». Здесь автор трусит, ничего не называя прямо, это вроде как смелость интеллектуала.
Секта именуется Апшеронским полком имени Велимира Хлебникова – его недолгому путешествию по Персии в романе уделено много места, включены крупные цитаты. А также большой верлибр-сноска: свободное переложение повести Ниджата Мамедова, поэта, переводчика и прозаика – «Покойная сила мертвых душ волновала мои мысли…» Тюремная фотография Мандельштама: «Посмотрите на его губы. На его глаза. Он просит жить. Страна, убившая и сожравшая свой собственный язык, заслуживает вечного проклятия». Подробная история бакинских комиссаров. Известные похождения Якова Блюмкина. Соображения о Степане Разине. Герой в тайне занят поисками Универсального общего предка: «Все живые организмы, существующие на планете, происходят от некоторого небольшого сообщества микроорганизмов, которые когда-то активно обменивались генами… Данного предполагаемого общего предка всего живого назвали – Last Universal Common Ansesnjr… LUCA. Лука… жил более четырех миллиардов лет назад». Это уводит повествование к обширным рассуждениям о том, что Бог имеет эволюцию своим инструментом, что любовь – реакция, заставляющая организм стремиться к обмену генами… В глазах и мозгах начинает рябить, от вычленения признаков постмодерна скатываешься к нервным мыслям о методе «вали все подряд, выйдет интеллектуальное чтение». На 450-й странице появляется Осама с подробной, уже в зубах навязшей биографией, и кончается все очень, очень плохо, настолько трагично и страшно, что финал можно отнести к самым сильным позициям повествования.
Переварив информацию, неизбежно приходишь к выводу: все здесь напоминает о латиноамериканской прозе. Строение сюжета, предполагающее цикличность одновременно с линейностью, с мнимыми развязками. Камлания и шаманизм. Манихейская дихотомия добра и зла. Буквоедский документализм, переплетающийся с самым смелым вымыслом. Самореализация героя, возможная только в пограничной – между этим и другим миром – позиции. Его адамическое простодушие и адская упертость. Тексты: «Хочу обучиться не вспоминать то, чего не видел», – говорит Хашем. «Это все только сейчас мне ясно, – тогда я в самом деле ничего не понимал или понимал» – это герой о своей юности. «Иногда в Ширване, – делится хмуро Хашем, – видишь то, чего никогда не обнаружишь въяве. То, что никогда не подпустит к себе. Никогда». «Вы видели когда-нибудь пса, страдающего шизофренией, задумывались ли так, как задумывался до страха и ужаса я, – о том, какие голоса слышит бедный пес…» О том, что это русская проза, говорят только модные языковые игры – «…тектоническое напряжение зрительных слоев, складок не унимаемой, не уминаемой перспективы…» да колониальный аромат: такие словечки, как «сейгях» – струнный инструмент, распространенный в Персии, а также вид музыкально-поэтического произведения, – надо бы пояснять.
Текст: Сергей Шулаков
Источник: НГ Ex Libris