Социокультурная ситуация 20-50-х годов
В эти десятилетия прежде единая национальная литература вынужденно обрела три разных формы существования: метрополия, диаспора, «потаенная» литература. Эти три ветви то сближались друг с другом, то вступали в конфронтацию, но, возникшие на общей культурно-исторической почве и сохранявшие с ней связь, находились в отношениях взаимодополнения и компенсации. Различие между ними было обусловлено конкретно-историческими обстоятельствами их бытования.
Литература русского зарубежья.
В начале 20-х годов Россия познала явление, невиданное в таких масштабах ранее и ставшее воистину национальной трагедией: эта была эмиграция, библейский Исход в другие страны миллионов русских людей, не желавших подчиниться большевистской диктатуре. Одни уходили с разбитыми в гражданской войне частями Белой гвардии, другие, рискуя жизнью, переходили границу тайком. Так, Д. Мережковский и З. Гиппиус нелегально перешли польскую границу в районе Бобруйска в январе 1920 г. В первые послеоктябрьские годы можно было получить легальную возможность на выезд из Советской России.
Оценивая гражданскую акцию неповиновения, предпринятую сотнями тысяч соотечественников, И. Бунин в своей знаменитой речи «Миссия русской эмиграции» (1924) заявлял: «…мы так или иначе не приняли жизни, воцарившейся с некоторых пор в России, были в том или ином несогласии, в той или иной борьбе с этой жизнью и, убедившись, что дальнейшее сопротивление наше грозит нам лишь бесплодной, бессмысленной гибелью, ушли на чужбину…»[1]
Россию покинула значительная часть русского образованного слоя. Это помогло быстро воссоздать в изгнании культурную жизнь. В Праге, Харбине, Париже появились свои учебные заведения. Начали выходить русские газеты, журналы, возникли издательства, обрела почву для существования литература зарубежья.
В годы параллельного существования литературы «диаспоры» и «метрополии» был уникальный момент, когда границы оказались взаимопроникаемыми, когда возник такой феномен, как «русский Берлин».
Из-за близости к России Берлин поначалу превратился в перевалочный пункт, откуда эмигранты постепенно распределялись по другим странам. В 1919-1921 гг. в Германии насчитывалось 250-300 тыс. русских эмигрантов, в 1922-1923 около 600 000, из них 360 000 в Берлине.
В берлинских Клубе писателей и Доме Искусств происходило оживленное общение литераторов из эмиграции и из России. В Берлин приезжали С. Есенин, В. Маяковский, Б. Пастернак, Б. Пильняк, К. Федин, В. Шкловский. Некоторые из оказавшихся здесь (А. Белый, М. Горький, И. Соколов-Микитов, А. Толстой, И. Эренбург) не сразу решили, на какую сторону им встать. Большевики пытались использовать ситуацию русского Берлина для разложения эмиграции, пропагандируя возвращение на родину.
Из-за инфляции марки в Германии в эти же годы создались выгодные типографские условия работы, поэтому Берлин вошел в историю эмигрантской литературы огромным количеством издательств. По немецкой статистике годовая продукция русских книг в Германии превысила число немецких. Своей свободой эмигрантские издательства привлекали немало авторов из Советской России, где на первых порах также выходили произведения писателей-эмигрантов: И. Ильина, Р. Гуля, В. Шульгина, воспоминания вчерашних белогвардейцев. Журнал «Новая русская книга» (1922-1923, Берлин, редактор А.С. Ященко) пытался наводить мосты между Россией и эмиграцией, стараясь стоять над схваткой, не акцентировать внимания на политических разногласиях (наиболее антибольшевистской публикацией этого журнала стали стихи о русской усобице, присланные М. Волошиным из Крыма).
Особое место в русском Берлине принадлежало воскресному «Литературному приложению» к газете «Накануне», которым руководил А. Толстой. В Москве существовало отделение газеты «Накануне». На страницах «Литературного приложения» печатались М. Горький, К. Федин, Вс. Иванов, М. Слонимский, И. Соколов-Микитов, Вл. Лидин. Бесспорной заслугой московской редакции было привлечение к работе М. Булгакова и В. Катаева. Здесь были напечатаны «Похождения Чичикова», «Записки на манжетах» М. Булгакова. Таким образом, «Литературное приложение» стало изданием, знакомившим русский Запад с молодой советской литературой.
Советские власти пытались противодействовать издательской деятельности зарубежья. Им удалось разорить издательство Гржебина и ряд других, дав сначала огромные «твердые» заказы на книги, а когда тиражи были напечатаны — отказалось платить и распространять издания. Так же поступили и с журналом М. Горького «Беседа» (1923-1925), семь номеров которого вышли в Берлине. Цель журнала М. Горький видел в объединении прогрессивной интеллигенции разных стран, восстановлении культурных связей, разорванных Первой мировой войной. В издании участвовали В.Ф. Ходасевич, Андрей Белый. На страницах «Беседы» печатались наряду с произведениями зарубежных авторов (Р. Роллан, Д. Голсуорси, С. Цвейг и др.) рассказы и заметки М. Горького, рассказы «серапионов», пьесы Л. Лунца «Город правды», «Вне закона» и его статья «На Запад!», помещен некролог М. Горького «Памяти Лунца».
На протяжении 20-х годов сохраняло жизнеспособность уникальное в своем роде издательство «Петрополис», которое связывало два потока русской литературы — эмигрантскую и создававшуюся на родине. Независимое от советской цензуры, недоступное для политических манипуляций, оно открывало свои двери для русских писателей вне зависимости от того, жили ли они в Москве, Берлине или Париже. «Петрополис» смог сформировать экстерриториальную зону русской литературы. Рынком сбыта его книг была и Советская Россия, и европейские страны, имевшие крупные центры русской эмиграции. До 1929 г. публикация в «Петрополисе» была вполне обычным делом для советского писателя, не чреватым какими-либо политическими последствиями. Травля Б. Пильняка за издание в Берлине в 1929 г. романа «Красное дерево» положила конец подобной ситуации.
Книги «советских» авторов рецензировались на страницах газет и журналов русского зарубежья. Эмигрантская литература проникала к советскому читателю и исследователю. Уникальным явлением в истории параллельного существования литературы диаспоры и метрополии был выход книги «Литература революционного десятилетия», где под одной обложкой сосуществовали обзор литературы Советской России (А. Лежнев) и попытка представить очерк литературы русского зарубежья (Д. Горбов).
В 1929 г. «железный занавес» между метрополией и диаспорой опустился. Контакты поддерживались за счет редких появлений советских писателей за границей. Литература Советской России по-прежнему была доступна зарубежному читателю и рецензировалась на страницах периодической печати, но советскому читателю литература русского зарубежья была практически неизвестна.
Семь советских десятилетий дали три волны русской эмиграции. Первая пришлась на 20-е годы. Вторую, менее продуктивную в литературном отношении, составили люди, оказавшиеся во время войны за пределами СССР и оставшиеся там. Третья возникла в 70-е — первую половину 80-х годов.
Русские люди на чужбине, принадлежащие к первой волне эмиграции, не только не поддались ассимиляции, не забыли язык и культуру и смогли воспитать своих детей русскими, но и создали — в изгнании, часто без средств к существованию, в чужой языковой и культурной среде — литературу русского зарубежья. В 30-е годы, когда литература «метрополии» переживала «катакомбный» период своего развития, творчество писателей-эмигрантов достигло своих вершин (И. Бунин и его нобелевское лауреатство, И. Шмелев, Б. Зайцев, М. Осоргин, М. Цветаева, В. Ходасевич, Г. Иванов; появление второго поколения русской литературы в изгнании, представленного В. Набоковым, Г. Газдановым, Б. Поплавским, Н. Берберовой и др.). Но к концу 30-х годов начинается естественное вымирание в среде эмигрантов и их рассеивание вследствие начала Второй мировой войны. В черновом варианте статьи «О двадцатилетии эмигрантской литературы» Ходасевич, подводя итоги, писал: «Писатели, ушедшие после Октября в добровольное изгнание и положившие начало эмигрантской словесности, унесли с собой лишь общие традиции русской литературы: ее национальную окраску, ее тяготение к религиозно-философским и нравственным проблемам, наконец (и в особенности) — ее духовную независимость. В Советской России всему этому места не было. Эмигрантская литература видела смысл своего существования в том, чтобы эти традиции сберечь, пронести через лихолетие, которое мнилось ей непродолжительным. Она их сберегла, — по крайней мере, как идеал, и в этом есть несомненная, неотъемлемая заслуга ее зачинателей». Однако, по мнению Ходасевича, «сама идея сохранения традиций постепенно уступила место инстинкту персонального самосохранения. Горделивая мечта о посланничестве уступила место преувеличенным заботам о хлебе насущном, скромному, но судорожному желанию хоть как-нибудь пережить, перетерпеть ненастье». Единственным исключением Ходасевич считал Бунина, «сделавшего в эмиграции еще один большой шаг по пути мастерства»[2]. В этой характеристике Ходасевича недооцененными остались В. Набоков, Г. Газданов, молодые поэты, но общая тенденция угасания литературы «диаспоры» отмечена справедливо. Годы войны стали кризисными для зарубежной литературы.
Литература в изгнании обладала духовной свободой — литература «метрополии» пыталась вести за нее борьбу.
___________
[1] Бунин И.А. Миссия русской эмиграции// Под серпом и молотом. Лондон, 1975. С. 209.
[2] Ходасевич Вл. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 410.
Текст: М.М. Голубков, Е.Б. Скороспелова
Источник: История русской литературы XX века (20-50-е годы): Литературный процесс. М.: Издательство Московского университета, 2006.