Литература online. «Старые патриоты» против «новых реалистов». «Лада, или Радость» Тимура Кибирова. Цветущая сложность двадцатых годов
Литература online от Кирилла Анкудинова. Коллективный Солярис атакует. Кибиров-кастратор, или О бедном котейке замолвите слово. Горький урок социокультурного разнообразия.
Приятно помечтать о чём-то большом, чистом, светлом, возвышенном. Однако — вспомним анекдот — предметом наших мечтаний может оказаться вымытый белый слон. Да ещё и на колокольне.
Большой. Чистый. Светлый. Возвышенный.
Ропот Соляриса
Внезапно «старые патриоты» пошли войной на «новых реалистов».
Особо показательна в этом отношении статья Лидии Сычёвой «Время жить», напечатанная в седьмом номере «Дня литературы».
Сычёвой дал ответ Лев Пирогов (его текст «Россия, которую вы прозевали» опубликован в «Литературной газете» № 29), затем появилось ещё несколько высказываний по теме — на АПН, в других сетевых и бумажных ресурсах.
В общем, вслед за давнишним фронтом «либералы (Алла Латынина и проч.) против новых реалистов» возник ещё один, свежий фронт — «старые патриоты против новых реалистов».
Моё дело сторона. О «новом реализме» я высказывался неоднократно; я не в числе лоббистов и «агентов влияния» этого небесспорного литературного явления, но в то же время и не причисляю себя к его врагам; моя позиция по отношению к «новому реализму» — дружественный нейтралитет (как у Финляндии по отношению к послевоенному Советскому Союзу).
Однако в данном случае не могу не вмешаться. И вот почему…
…Текст Лидии Сычёвой — не вольное литэссе о том-сём, пятом-десятом. По замыслу это полемическая статья, направленная против конкретного литературного концепта. Сычёва выступает в роли народного обвинителя «нового реализма».
Так вот, представьте себе, в её тексте нет ни одного названия произведений «новых реалистов», ни одной фамилии «нового реалиста».
В этом литкритическом тексте вообще не упоминаются имена никаких литераторов — за исключением двух имён классиков (Блока и Есенина) и двух имён «полуклассиков» (Эриха Фромма и советского поэта Николая Дмитриева).
Зато из статьи Сычёвой мы можем узнать, что…
А. Она созерцала цветущий куст сирени под окном.
В. Она никогда не обсуждала в своём дружеском писательско-журналистском кругу «новый реализм» (и чем тут прикажете гордиться?).
С. Она смотрела по телевизору Парады Победы в России, в Белоруссии и на Украине, и ей не понравилось, что Медведев принимал Парад сидя, а не стоя, как Лукашенко и Янукович.
D. Да и вообще Медведев как-то непрезентабельно смотрится.
E. А вместо обсуждения «нового реализма» полезнее поговорить о том, кто у нас будет следующим президентом, поскольку это действительно важно «для народа и даже для литературы»…
F. Ну и конечно же, неизбежное, сладостно-сакраментальное…
«Интеллигенция в России созрела для перемен, чтобы взять власть в свои руки. Потому что мы — честнее чиновничества и судей, храбрей армии и милиции, не связаны с опереточными политическими партиями и ворованными у народа капиталами».
Я не могу сказать, честнее ли вы чиновничества и судей (вас, мои милые, пока никто всерьёз не подкупал). Но то, что вы непрофессиональнее любого судьи, — факт бесспорный.
Вот вообразим: судебный процесс, на скамье подсудимых мается бедолага, а итоговый вердикт судьи таков…
«Чубайс и Прохоров ограбили Россию, как хороши сирени в мае, вся власть интеллигенции, мэр Москвы ужасно невысок и лысый к тому же, бог есть любовь. Ступай-ка ты, братец, в тюрьму на три года».
Я не произношу слова «странно» и «удивительно»; всё это не странно и не удивительно, всё это сейчас типично. И очень скверно.
Берёшь в руки толстый литературный «патриотический журнал» или пухлый выпуск «патриотической газеты» — ну, думаешь, найдётся что прочитать.
А там читать нечего, с первой до последней страницы — одна и та же мякина, всё те же бесконечные ламентации о Чубайсе и Лукашенко (в лучшем случае о Сванидзе, Познере и Швыдком).
А где литература? Где аналитика, полемика, стиховедение? Люди, гордо называющие себя писателями и литературными критиками, десятилетиями не заглядывают в литжурналы и не ведают, какие стихи и повести пишет сосед за стеной; их единственный источник информации — болтливый телевизор.
Вот, Валентин Распутин, замечательный стилист и непревзойдённый мастер слова, вконец забросил перо. И в шестом номере «Нашего современника» на протяжении десяти страниц честит олигархов, устроивших приснопамятную пьянку на борту крейсера «Аврора», а также поэта Орлушу, стихи коего олигархи декламировали (если бы Распутин обрушился бы ещё и на Всеволода Емелина, стихи которого на «Авроре» тоже звучали, вышло бы совсем уж смешно).
Что Распутину олигархи? Что он Гекубе, что ему Гекуба?…
Олигархи пребывают далеко и заняты своими делами; олигархи не могут навредить культуре так, как ей вредят всеобщие диванно-патриотические грёзы «о чём-то большом, чистом, светлом, возвышенном».
И добро бы наши Фалалеи ограничивались тем, что сами вещали о пригрезившемся им «белом бычке» (то бишь о «вымытом белом слоне на колокольне»).
Нет же, они требуют от всей русской культуры и от всей русской литературы милую их сердцу «сказку про белого бычка» и вельми гневаются, когда другие им говорят не о «белом бычке».
Стоит лишь попытаться хоть как-то рационально осмыслить состояние дел в стране, в обществе, тут же раздадутся крики: «Нет, не надо, не хотим! Это не о чистом, не о светлом, не о возвышенном. Это вражьи речи!»
Коллективный Солярис ропщет и атакует. Как же, ведь ему снова помешали навевать себе сон золотой — о том, что «мы ни в чём не виноваты, нас все грабят и унижают, но явится народный заступник, Всадник на Белом Коне (со сталинскими или с лукашенковскими усами) и раздаст каждому из нас по слону».
…На сайте АПН 21 июля сего года опубликована статья Марии Ивановой «Из провинции в столицу». Сия стилизованная Мария Иванова недовольна не столько Леонидом Юзефовичем (чего от него, говорит, требовать — с такой-то фамилией?) и «отрезанным ломтём» Романом Сенчиным, сколько коллегами-патриотами.
Например, Михаилом Поповым — слишком уж любвеобильна героиня его нового романа (сплошь мужики на уме, ничего чистого, ничего возвышенного, фи!).
(А ведь Михаил Попов — лучший из прозаиков круга «Нашего современника».)
Дело отнюдь не в «новом реализме» как таковом. Дело в том, что коллективный Солярис будет нападать на любую точку самоосмысления и самопонимания русской культуры, явись эта точка где угодно — хоть в «Новом мире», хоть в «Нашем современнике», хоть у «новореалистов», хоть у либералов, хоть у пятижды славянофилов.
Солярис спит и видит-творит сны — бесполые, бездумные, сладко-изнурительные, а любой, кто его будит, враг ему.
(Тем временем сны-мечты разъедают и повергают в прах, в труху и мысль, и культуру.)
Ведь это такое состояние ума и души, которое в православной терминологии именуется «мечтательностью» и «прелестью».
Я — против «мечтательности». Я — за «трезвение». Я — против знахарей и баюнов, я — за мудрых трезвомыслящих докторов, прописывающих болящей России горькие лекарства.
Я — за Романа Сенчина, Владимира Маканина и умницу Всеволода Бенигсена.
Слезинка котёнка
Поначалу кажется, что дебют Тимура Кибирова в прозе, «хроника верной и счастливой любви» «Лада, или Радость» («Знамя», 2010, № 6) — это очень хорошее (хоть и ординарное) сочинение.
Милое, трогательное, лёгкое, остроумное, поучительное.
Такие изящно-необременительные идиллии мог бы писать Пьецух, если бы умел слушать не только самого себя, но и других людей.
Тимур Кибиров умеет внимательно слушать разных людей (чего только стоят гомерически смешные прибаутки и частушки пьяницы-трикстера Жорика).
Пасторальная дружба бабы Шуры с собачкой Ладой. Весёлые репризы и квипрокво (Вудхауз и Джеральд Даррелл в одном флаконе). Марципановая деревня. Единение всех со всеми — кошек с собаками, русских с евреями, ментов с инородцами-гастарбайтерами, алкашей с ворчливыми бабками.
«Радость, радость, вот так радость на земле и на душе. Никакого нету сладу с этой радостью уже!». Вселенский триумф чистого-светлого-возвышенного, танцующий и вдохновенно трубящий белый слон (Лидия Сычёва и Мария Иванова могут быть довольны). Ни один шип в уютном кибировском мире не уколет пальцы, и даже волки-дионисийцы никого так и не загрызут до смерти.
Но вдруг вся эта пресветлая аполлонийская идиллия начинает крениться и осыпаться.
Есть закономерность: многое из того, что в западных литературах поставлено на поток, в русской литературе как будто производится в первый раз.
Там, где американские, английские или немецкие конвейерщики бестрепетно проскакивают на лету, российские кустари останавливаются, исправляют-дополняют, навешивают украшения, начинают ёрзать, суетиться, оправдываться, вступать в диалоги с мысленными оппонентами — и в итоге портят дело, сводят всё на нет.
Вот и Тимур Кибиров сначала бросается вредить своей работе лишними разъяснениями, а затем вдрызг уничтожает её одной-единственной фразой…
Все мы давно знаем, что Кибиров — просветлённый сентименталист, традиционалист, христианин-честертонианец и убеждённый враг всяческого романтизма.
В тексте «Лады» всё ясно как день — но Кибиров вдруг принимается беспокойно нагружать его отступлениями, объяснениями, антиромантическими выпадами, диалогами с проницательным читателем, доморощенными разборами стихов Блока и Ходасевича.
Это несколько странно. И противоречит заявленному жанру.
Представим, что милейший Джеральд Даррел вместо того, чтобы живописать свои похождения среди зверюшек, стал бы всерьёз мысленно спорить с братом Ларри о вреде богемного образа жизни. Или что Вудхауз разразился бы страстным религиозно-этическим спичем посередине «Дживса и Вустера».
А под занавес Кибиров и вовсе поднёс к воздушному шару «Лады» роковую фразу-иглу, отчего всё враз лопнуло, схлопнулось, самоуничтожилось.
Началось с того, что Тимур Юрьевич решил уесть любострастного романтика Блока, сравнив его с деревенским котом-ходоком Барсиком, — полностью привёл известное блоковское стихотворение «В дюнах» (из «Вольных ямбов»), сопроводив его уничтожающими комментариями
К слову, на моей памяти это не первый случай, когда в литжурнальной прозе целиком приводилось данное стихотворение: в 2002 году журнал «Октябрь» публиковал повесть Юрия Графского «Как звали лошадь Вронского?»; в ней пожилой интеллигент Павлинов гордо посрамлял ямбами Блока похотливых младых либералов.
Воительница Мария Иванова может быть довольна: за восемь лет нравственный прогресс в российской литературе достиг невиданных высот — то, что некогда воспринималось как возвышенный гимн торжествующей любви, ныне для христианского писателя Кибирова — «монолог мартовского кота Барсика» и «стихи, безукоризненно и смехотворно гадкие и пошлые, достойные телеграфиста Ятя в исполнении Мартинсона». Блок развенчан! Мораль рулит!
Но вдруг по ходу дела Кибиров роняет…
«А всё-таки правильно мы сделали, что кастрировали нашего кота Пузыря! Характер у него, при ангельской наружности, остался скверный, трусовато-драчливый и шкодливый, как у Жорика, но зато от неприятных маскулинных запахов и завываний торжественной страсти мы и себя, и его избавили».
Себя вы избавили от хлопот, себя, и только: не думаю, что кот Пузырь хотел быть избавленным от собственных маскулинных запахов и завываний торжественной страсти…
Есть ещё нюанс…
Одно дело, когда котовладелец Т. Ю. Кибиров кастрирует своего кота — имеет полное право на то (хотя лично я очень не доверяю людям, оскопляющим своих домашних любимцев, и также имею полное право на это).
Совсем иное дело, когда автор Тимур Кибиров радостно сообщает о кастрации кота Пузыря в литературном тексте; литературный текст — это, как известно, сложно организованная вторичная моделирующая система, в которой не может быть ничего случайного.
Выходит, что кибировская мировая гармония зиждется на одном условии — на сверкающем инструменте ветеринара?…
Но стоит ли эта мировая гармония одной слезинки котёнка?
…Я, как и Кибиров, считаю себя христианином. Но если бы я полагал, что Христос — ни разу не романтик, тогда уж лучше я предпочёл бы быть атеистом…
После прочтения «Лады» я сочинил перепев известного кибировского стихотворения, разместив его в своём ЖЖ.
Увы, этот мой опус не был замечен в ЖЖ. Посему привожу его здесь (ради экономии места записав в строчку).
Ведь стиховые перебивки и перепевы — это так по-кибировски…
Их-то кошак вон какой! Он-то настоящий герой! Без страха и трепета в смертный бой ведёт за собой котофеев строй, и лохмы дыбарём над башкой — ну прям и вправду последний герой, романтик и Виктор Цой. А наш-то, наш-то, гляди, сынок, — с буфета на пуфик прыг да скок за отварной треской.
А у тех-то котище — он вон какой! Он на кошечек дюже злой! Дарует он кискам и кайф, и зной — вот ведь шельмец срамной! А наш-то, наш-то, увы, сынок, — и захотел бы, а всё ж не смог. Да он и не хочет (помилуй Бог). Охвачен страстью только одной — безвредной, трогательной, смешной — с буфета на пуфик прыг да скок за отварной треской.
А у этих котяра ого какой! Он и есть владыка людской! И внук малолетний, и дед седой — все под его пятой! Чёрный, вонючий, шальной, крутой — ночью, и утром, и день-деньской так он орёт, перейдя на вой: «Эван эвоэ эвой!» Но наш-то, наш-то, гляди, сынок, — с буфета на пуфик прыг да скок за отварной треской.
За богоданной треской своей. За вкусной треской, твоей и моей… Ты знаешь, сын, — он треску найдёт.
Никуда не спрятаться ей.
Памяти разнотравья
Когда мне было двадцать с чем-то лет, я изводил всех друзей и собеседников вопросом: «В каком времени вы можете легко представить меня — в двадцатых годах ХХ века или в тридцатых годах ХХ века?»
И очень радовался, когда мне отвечали: «В двадцатых годах».
Тогда я любил двадцатые годы.
Сейчас я их не то чтобы люблю…
Конечно, с этической точки зрения это было чудовищное время.
Вот только я не слишком доверяю «чистой этике». Она, «чистая этика», всегда чересчур печётся лишь о Пользе — так что в итоге всегда оказывается униженной Красота.
…Двадцатые годы бесконечно интересны мне как время цветения неисчислимого количества социокультур. Как эпоха разнотравья.
Судите сами.
Непуганая интеллигенция всех оттенков, мастей и колеров, притом, как правило, оптимистически настроенная (почти все пессимисты к тому времени оказались в Берлине или в Харбине).
И рядом — русское крестьянство. Настоящее, не стилизованное, не убого-олеографическое, не колхозное. Не уничтоженное (пока). Таинственная колба тёмной земли, (по-своему) отражающая пространства извне.
Тут же — новое, «революционно-большевистское чиновничество». Разумеется, омерзительное — но колоритное и куда теснее связанное с миром литературы и журналистики, нежели сменившая его «сталинская номенклатура», и потому дающее любопытнейшие гибриды.
Здесь же — полузатопленный Китеж «имперской России», мир «бывших» (во всём спектре). Ведь в каждом романе, в любой повести двадцатых годов есть персонажи «из бывших». Конечно, это тогдашняя зачумлённая территория, терра проигравших, но так ли уж непосещаема она была в двадцатые годы? «Новые люди» всякий раз сверяли своё бытие с данностью рухнувшей Империи. В социокультурном гороскопе двадцатых годов «царская Россия» стала теневой, тёмной планетой — но при этом одной из самых значимых планет. Она являла собой подсознание Совдепии.
О том свидетельствует, к примеру, биография Михаила Булгакова. Булгаков нарочно подавал свою «старорежимность» как бренд. И он — со всеми манэрами, моноклями, проборами и пластронами — отлично вписался в развесёлую компанию авторов «Гудка», в это сборище вихрастых демократов и еврейских скорохватов. Более того, Булгаков начал котироваться как лучший фельетонист «Гудка» (и молодец!).
Ещё одна «теневая планета» гороскопа двадцатых — «Запад». Достаточно перечитать «Гиперболоид инженера Гарина», вспомнить какое-нибудь «Озеро Люль» забытого Файко или вглядеться в чикагскую физиономию Маяковского, чтобы всё стало ясно…
А первая половина двадцатых годов — это ведь и мир нэпманов, плохой для всех по умолчанию, но такой смачный, такой красочный. Где пузатый нэпман, там его спутник-антипод — жилистый «братишка» в тельнике, контуженный на фронтах гражданской. Так и пошли они по нашей литературе — вдвоём. Чтоб затем съединиться в краснопиджачного «нового русского девяностых».
И другая парочка — курчавый еврейский шлимазл и белобрысый русский паря, вступившие в диалог, задружившиеся. Двадцатые годы принято воспринимать как триумф еврейства, впервые у нас заговорившего о себе в полный голос.
Но тогда же, после Гражданской войны, высвободилась стихия русскости, на многие столетия придавленная аристократически-бравурным Петербургом.
Имперский мрамор треснул, и разлилась огненная лава урёмной, ушкуйной Руси (потаённой Руси). Этому гневно ужасался аристократ Бунин («ни одна из… «рож» словечка в простоте не скажет, а всё на самом что ни на есть руссейшем языке»), об этом мучительно размышляли Иванов-Разумник и Борис Пильняк.
(Кстати, вот ещё вопрос: почему канонизирован нерепрессированный Андрей Платонов, но полузабыт Пильняк? Наверное, потому что сейчас Платонов льстит — притом как коммунистам, так и антикоммунистам; а социальный аналитик Пильняк не льстит никому).
…Я не знаю, был ли бескровный выход из всех бесчисленных проблем двадцатых годов. Может быть, был (а может, и нет).
Что лучше — красиво гибнуть среди вольного разнотравья или серо выживать в унылом мазутном интернате?
То, что пришло позже, в тридцатые годы, принесло социокультурный режим, который я именую «колонией для слабоумных малолетних преступников»: не только никто никому ничего не объясняет («а чё объяснять-то?»), но к тому же никто ничего не понимает (включая Вождя). Все молча поглощают одну и ту же кашу-размазню — немного интеллигентскую и слегонца крестьянскую, на треть чиновную, на другую треть имперскую, на третью треть американскую, одновременно буржуазную и братишечную (холёные морячки распевают «Яблочко»), еврейскую и русскую, мраморную и берёзовую.
Нет, кто бы что ни говорил, но Сталин — это не воплощённая мечта Константина Леонтьева. Это нечто иное.
Впрочем, мы выжили. Без разнотравья…
Это я к тому, что наш давно не полотый огород вновь зарос разновсякими травами. Мы приближаемся к двадцатым годам по степени социокультурного многообразия.
Не знаю, какой вывод нам необходимо сделать из двадцатых годов, из их пёстрой жизни и страшной смерти. Какой-то надо…
Текст: Кирилл Анкудинов, Майкоп
Источник: Частный корреспондент