Фрагменты новой книги Валерии Нарбиковой.
А в Москве по-своему
Время течет все быстрее
и быстрее
Только относительно кого?
относительно человека
не человека вообще
а именно человека
да хоть меня
или тебя
будем на: – «ты».
Мне сейчас лет уже
сто пятьдесят,
а через год будет триста
или не будет…
Дождик он ведь не один
и тот же
он везде разный.
Вот говорят про погоду –
плюс семь градусов,
«моросящий дождь»,
но этот моросящий дождь,
моросящий при одинаковых
градусах,
совершенно разный,
хоть например в Питере
и в Москве,
в Питере он моросит
по-своему,
а в Москве – по-своему.
Мне больше нравится как
в Москве моросит
побегаешь по семи холмам
по Москве
и хорошо,
а в Питере – по болоту,
а по болоту – не очень-то.
И если представить,
что под Питером болото,
а город держится на какой-то
тоненькой пленке
на фундаменте из костей,
то как-то не очень охота
под дождь.
Ну а что? люди живут.
На работу бегают – с работы.
Петр построил, а ты живи,
и ведь живут…
жить тоже где-то надо.
А Москва отдельное
государство,
Великое княжество
Московское
Конечно на Москву разны были
набеги,
кто только не бегал
на Москву –
татары, поляки, Наполеон,
Гитлер,
и всех Москва отправляла
обратно.
Она стоит за непроходимой
хоть и невидимой стеной,
а кто в Москве живет
стенку эту видно насквозь.
Три чуда света –
Собор Василия Блаженного –
в Москве,
Кельнский собор,
И Озеро в Цюрихе,
А так небо, поля, леса,
животные,
живопись, литература
электричество, водопровод,
который еще
в Риме провели, с горячей
и холодной водой,
природный источник во
Фрайбурге, там где Марен
живет.
Когда я была маленькой,
в Москве не было ни негров,
ни китайцев,
а сейчас они на каждой
станции метро
улыбаются, разговаривают,
им здесь хорошо,
и мне хорошо, глядя на них,
они здороваются по-русски,
им нравится говорить
по-русски.
А мне в Париже и в Нью-Йорке
нравится говорить по-русски,
но еще немножко
по-французски и по-английски.
А ведь я тебя люблю, Москва,
я ведь так без тебя скучаю,
Москва,
когда я без тебя,
я ведь в тебе родилась,
у меня здесь и мама, и папа,
и дочка,
сто пятьдесят любовников
и один любимый,
жалко правда, что в Москве
нет моря, но если Черное море
немножко растянуть,
то скоро оно будет и в Москве.
Тогда вообще можно не ездить,
нет можно путешествовать,
чтобы только возвращаться
в Москву,
и это такое счастье,
женщины в Москве красивые,
и мужчины, и дети,
а раз дети красивые, то ведь
откуда-то они берутся?
похоже, что от женщин
и мужчин, но откуда?
от одного поцелуя…
Веришь – не веришь
Еще утро. Или уже утро? Стол, друзья, чужих не было. А потом осмотрелись и вдруг увидели, что нет никакого стола, никаких друзей, а что-то типа полянки в каком-то дремучем лесу, и никакого жилого духа. Ни ветерка. Даже солнца нет. А такое тусклое освещение идет сразу от всего неба. И как охотники на привале, на тощем одеялке сидят вот так: на юге – турок, а справа – японец, а на севере – Петр, а на западе сидят хорошенькие маленькие детки – мальчики и девочки. Девочек даже больше: шатенки, блондинки, рыженькие. И такие хорошенькие мальчики с короткими стрижками, такие черные густые волосы были у этих мальчиков и у девочек, такие же волосы и такие же стрижки. Это, оказывается, были братья и сестры. И сама собой завязалась беседа. Так было теплее, когда обнимаешься и болтаешь на байковом одеялке.
А в то, что в нее бросали камни, веришь? Верю. Что он сказал, не надо в нее бросать камни, веришь? Верю. Что потом она с ним до самой смерти была, что ноги мыла, волосами вытирала, веришь? Верю. А что он воскрес, веришь? Не верю. А что мучился, веришь? Верю. Что над ним смеялись, он ведь голый был. Губы щекотали уксусной тряпкой. Плюнуть могли, подергать, веришь? Верю. А то, что воскрес? Не верю. А то, что по саду ходил после того, как умер, веришь? Верю. И она его сразу узнала, он живой был или как живой, о господи, веришь? Ну верю. А в то, что воскрес, веришь? Не верю. И мать его узнала. И она. Ошибки быть не могло, веришь? Верю. А что воскрес, веришь? Не верю. Так ты во что не веришь? В слово. Не верю вот в такое слово «воскрес». Не верю. А вообще-то во все остальное верю.
А потом на одеялко накинулась сама собой простынка, такая чистая, как снег. Появилось угощение для всех: и для турка, и для японца, и Петр, он был на севере, а подсел поближе, чтобы согреться. И дети шумные все-все прибежали с запада. Стало весело. За этой скатертью, которая и была Россией – так ее звали, имя у нее такое, – всем было хорошо.
А в Снегурочку веришь? Верю. Что она через костер с подружками прыгала и растаяла, а потом воскресла и умыла всю компанию дождем, веришь? Верю. И то, что Россия такая широкая и дремучая и столько в ней лесов, полей и рек, веришь? Верю. А в избушку на курьих ножках веришь? Верю. И в русский язык? И, как говорил Ломоносов, верю, что частое повторение письмени А способствовать может к изображению великолепия, великого пространства, глубины и вышины, так же и внезапного страха; учащение письмен Е, И, Ъ, Ю – к изображению нежности, ласкательства, плачевных или малых вещей; через Я показать можно приятность, увеселение, нежности и склонность; через О, У, Ы страшные и сильные вещи: гнев, зависть, боязнь, печаль.
Значит, в Ломоносова веришь? Верю. Что он был из бедной крестьянской семьи и сам всему выучился, веришь? Верю. А в университет им. Ломоносова на Ленинских горах веришь? Не верю. Ни на каких Ленинских горах не верю. А в Герцена с Огаревым на Воробьевых горах веришь? Верю. Значит, в Ломоносова веришь? И в Россию веришь? Верю. Значит, только в Ломоносова и в Россию. Но если абсолютно, то верю только в Ломоносова. А так вообще, то верю, то не верю.
Мой раб
Не, нет, нет! Не надо мне вашей демократии! Пусть хоть для меня останется рабство. Я куплю себе раба. Нет, я его выкуплю из неволи. Им владеет один коллекционер, и он с ним плохо обращается. Он орет на него, а когда раб прячется, он бегает за ним с ножом, ищет его.
Он не дает ему спать. Мучает его телефонными звонками, а когда раб плачет, то засовывает ему в рот поцелуй. И терзает раба, чтобы тот признался ему в любви. Но никакой любви между ними нет, и тогда хозяин грозится его убить. И раб встает на колени и просит продать его другому хозяину. И вот я куплю тебя, мой раб.
Я отдам твоему хозяину свои лучшие картины, и ты перейдешь ко мне. Как же я тебя буду любить! Ведь ты такой нежный раб, ты читаешь стихи. И ты меня будешь укладывать спать. И на кровати. А вообще, зачем она нужна, кровать? Прямо на горизонте, там не надо менять белье, на обочине дороги, да хоть у бензоколонки – мы с тобой будем все, то есть все, что ты, то и я. Ведь в тебе накопилось столько страсти, пока ты был в неволе у коллекционера. И в подъезде на берегу моря при полуоткрытой двери в коридор ты, коричневый от солнца, будешь валяться под водой. А твой бывший хозяин пусть заведет себе тупоумного раба, который будет носить его чемоданы и жрать пойло. И когда твой бывший хозяин, прогуляв мои картины, захочет получить тебя обратно, я тебя ни за что не отдам, я к тебе так сильно прижмусь, что тебя невозможно будет оторвать от меня, разве что только с сердцем. А перед смертью я отпущу тебя на волю. И ты больше не будешь ничьим рабом, потому что ты только мой раб.
Люди
Люди – это не человек
Люди – это не общество
Люди – это не то что
рабочие, крестьяне, политики,
артисты,
художники, писатели,
среди них не то что есть люди
женщины – это не люди
и среди мужчин люди
попадаются не так часто
дети редко бывают людьми
животные тянутся к людям
и растения зависят от людей
люди хотят управлять
природой, а природа людьми
люди покоряют горы
люди бывают бессмертны
только после смерти
люди имеют право на жизнь
люди бывают хорошими
и плохими
люди говорят на разных
языках во всех смыслах
люди болеют во всех смыслах
люди способны на чувства
в некоторых языках люди
пишутся с помощью четырех
букв
Стена
Вот. Я выглянула в окно, а там была погода… плохая. А по телику сказали, что погода хорошая. И по телику врали, а на улице была правда, да еще настоящая, на самом деле, потому что на самом деле надвигалась настоящая гражданская война. И я подумала, только бы не было этого телика, ни этой войны, ни этой погоды, а был бы лучше Новый год, со снегом, с подарками и с елкой. Но никаких подарков не было, ни елки, зато были елы-палы и танки под занавес.
Люди все время воюют, по своей природе существования, трудно объяснить, ну что им не спится. В общем, они хотят то отделиться, то разделить, то выделиться. Конечно, не сами люди, а серьезные дяди, командиры, которые ведут за собой людей, а там уж видно будет – что будет.
Стены бывают разные – чтобы защитить от внешнего врага, например, Кремлевская стена в Москве, Великая Китайская стена, а теперь они произведения искусства, и их не разрушают, а, наоборот, сохраняют. Но когда гражданская война, город окружает воображаемая стена, из воздуха. Когда внутри этой стены нет воздуха, и люди внутри задыхаются от злобы без воздуха, и становится так душно, что нечем дышать. И все рвутся в середину, в самое безвоздушное пространство, и говорят друг другу: «чтоб ты сдох», и там не продохнуть ни выдохнуть. И дохнут.
А бывает стена в длину, поделившая город пополам: на хороший и нехороший, а людей на своих и чужих, на ваших и наших. И в Берлине ее можно было только разрушить, когда она со всех сторон подтаяла, но сама она не растаяла, а ее надо было подтолкнуть. И подтолкнули, и все, что было смазано, развалилось, и осталась одна мазня на кирпичах, которые тащат на сувениры. Потому что эта стена не была произведением искусства, ее не строил Микельанджело, ее не расписывали ни темные голландцы, ни старые итальянцы, хотя она была направлением в «искусстве абсурда», но она, эта стена, об этом ничего не знала. Вот.
Источник: НГ Ex Libris