Саша Соколов: «Силы ещё есть, гребу я хорошо…»

Саша Соколов рассказал в Коктебеле о том, как он любит одиночество.

Это интервью было записано пару лет назад в Коктебеле. Соколов рассказал, что не хранит свои книги и фотографии. Что находится в хорошей физической форме и «моторную лодку знает»… Но вернётся ли он в Россию?

«Русский Сэлинджер», автор для яйцеголовых, последние лет десять не появлялся в СМИ… Бог весть кого ожидаешь увидеть.

Поначалу общаюсь с его женой Марлин Роул. Она американка, стройная и светловолосая, тренер по гребле. Говорит по-русски с небольшим акцентом. Марлин предупреждает меня, что Саша не любит, когда к нему обращаются по имениотчеству…

Соколов в движениях стремителен. Курит прилуцкую «Приму» с фильтром. Зажигает спичку, пряча огонёк в тыльную часть коробка, как охотник на ветру или солдат в окопе. На нём лёгкий серый пуловер без воротника, вельветовые брюки песочного цвета. На шее — серебряная цепочка. Приятно обнаружить, что в нём — ни капли снобизма, который вполне мог бы позволить себе писатель его калибра. Ни малейшей нотки самоупоения, хвастовства. Саша Соколов естественен, приветлив, любопытен, с удовольствием смакует новые для него слова современного сленга.

— Многое из того необычного, что о вас пишут, восходит к одному первоисточнику. Это текст Д. Бартона Джонсона «Саша Соколов. Литературная биография». Ваше жизнеописание занимательно, однако некоторые вещи вызывают сомнение. Насколько Д. Бартон Джонсон научен? Есть ли домыслы в этой его работе?

— Она, конечно, наукообразна. Её писал человек, пришедший в литературоведение из то ли электроники, то ли компьютерных технологий… К сожалению, от научного стиля он не сумел избавиться. Когда он мне присылал гранки, я пытался как-то исправить эту ситуацию. Убрал моменты, которые мне не понравились. Не хотел, чтобы фигурировали некоторые люди… Но он, к моему негодованию, всё восстановил, после чего наши отношения прекратились. Хотя он продолжает кропотливо исследовать моё творчество.

— Но фактаж, канву он всё же не переврал? Всё совпадает?

— Канва — да.

— Джонсон говорит: вам предложили работать на канадском радио, но вы отказались — не захотели носить ежедневно шляпу и галстук.

— А что удивительного, что писатель не хочет работать в какой-то конторе?

— Удивительно, что канадское радио требует соблюдать такой дресскод. И вам ли шляпы бояться: вот на обложке «Палисандрии» ваше фото в элегантной шляпе. Его часто тиражируют.

— Надо было хорошо выглядеть, приходя в офис. А снимок это редкий. И я не люблю фотографироваться. У меня никогда не было семейного альбома. Я сменил несколько семей, но у меня нет ничего на память, и не помню, как я выглядел в 10 лет. И книг моих у меня нет, я их сразу раздаю, чтобы их не было дома.

— Почему?

— Они излучают энергию, которая мешает писать другие тексты. Ведь это уже всё прошло.

— Саша, я слышал неоднократно от русских писателей из разных лагерей — и правопатриотического, и леволиберального — одну и ту же мысль. Дескать, коль пишешь на русском, надо жить в Москве. Вы как будто бы своей судьбой опровергаете эту аксиому?

— …В России?

— В Москве, в столице. Иначе, мол, нельзя. В Энске, Эмске, в Киеве — никак не реализоваться.

— Наверное, если бы я был не московским человеком, не вырос бы в Москве, я писал бы по-иному. Но после 30 лет я уже мог жить в другом месте и сохранять это в себе. И всё-таки есть тексты, тексты…

Ну а Максимилиан Волошин — он ведь не в Москве жил?

— Здесь, в Коктебеле, у него был «летний филиал Москвы».

— Конечно. Поэтому не обязательно общаться с людьми в московской обстановке. Коктебель даёт возможность такого общения. Это именно «филиал». Летом у меня было ощущение, что сюда сместился культурный центр России. Коктебель уникален, на Западе ничего похожего и близко нет.

— Как-то на пляже я имел честь загорать рядом с известным русским критиком. Мимо идёт известный прозаик. Я говорю: посмотрите, вот идёт имярек! А критик в ответ отворачивается: я с ним не общаюсь.

— Это необщение дорогого стоит. Ты чувствуешь себя внутри какой-то чеховской пьесы.

А Коктебель нравится мне неизмеримо больше Москвы. Я её никогда не любил, хотя это мой родной город. Но мало ли что есть у человека родного? Семья, например. С 1990 года я вообще никого из родни не видел, а некоторых — по 20—30 лет. Немного, видимо, осталось их…

— Почему же?

— Так получилось, что моя эмиграция из страны стала прежде всего эмиграцией из семьи. Я думаю, это и к лучшему. Семья ведь закрепощает, это форма несвободы. У Толстого об этом есть — он одно время проповедовал отказ от семейной жизни…

Семья — русская, украинская, славянская — поле битвы. Это ведь идёт от врождённого стремления к власти. Есть тяга у людей подспудная, желание утвердиться ну хотя бы там. Доказать, что ты руководишь небольшой группой людей. Нормальное состояние российской семьи — в лучшем случае пикировка, а так — скандал.

— В европейской, украинской, русской литературе семья — одна из главных тем.

— Естественно. Литературу невозможно представить без этого. Скажем, если убрать из прозы Василия Аксёнова все семейные взаимоотношения, то просто ничего не останется.

Семейная Россия, скажем так, довольно очевидна. И молодому писателю, который хочет нечто подсмотреть, это очень удобно. Впрочем, нет. Можно писать и не касаясь семьи. Выбрать стезю стороннего наблюдателя-одиночки.

Как это сделал, например, поздний Сэмюэл Беккет. Его тексты — я даже не знаю, как их по жанру определить, — там не только о семье, но даже о чувствах не говорится. Есть просто некое прекрасно ритмически организованное течение языка.

— В вашем эссе «В ожидании Нобеля» звучит вопрос эмигранта Валерия Афанасьева: «Саша, неужели ты всё ещё пишешь на этом варварском языке?» Нечто подобное можно услышать и от украинских коллег. Дескать, зачем нужна «мёртвая латынь империи»? Саша, ну какой резон писать на русском?

— Я мог бы писать на английском. Но он меня не устраивает. Английский не так пластичен, не обладает свободой русского — Тургенев был совершенно прав. Русский инверсивен, фраза строится без всяких там…

Всё можно переиначить, начать с любого слова. А в английском нельзя слишком вольничать.

Ещё русский народ каким-то образом — может, в силу лености своей? — избавился от частиц и артиклей. Лишнего в языке нет.

Насколько загадочней получается язык, когда убирается артикль! Ты говоришь не об одном предмете, а о целом их ряде. Я говорил и с австрийскими, и с немецкими филологами о русском языке. Они такие аккуратисты, их раздражает и коробит в русском неопределённость, размытость описаний, диалогов. А мне это очень легло на душу. У народа, который никогда не стремился к внешней свободе, есть внутренняя, даже какая-то анархия. По тому, как устроен язык, можно судить о народе, о степени его изобретательности.

— У вас сигарета погасла, Саша. Есть примета: кто-то скучает.

— Да, я знаю — по мне многие скучают.

— В конце советской эпохи я учился на литературных курсах. У нас был семинар «Литература русского зарубежья». Вас, Саша, «проходили» тоже. Оперировали понятием «эмигрантская литература». Эмигрантская литература зарубежья закончилась?

— Остались зарубежные слависты — куда их денешь? Специалисты, профессора литературы, филологии. Среди них много уехавших из бывшего Советского Союза. Конечно, кто-то ещё остался за рубежом, но уже все пишут с прицелом на Россию и Украину. Может быть, и хорошо печататься на Западе, но сейчас нет особого смысла. Тиражито всё-таки здесь.

— Кроме России и Украины, называют ещё три страны, интересующиеся русской литературой: Израиль, Германию и Австралию.

— Да, там много людей пишет. Но нельзя же всё это считать литературой! Если говорить о писателях такого уровня, как Пётр Вайль, — они ещё есть на Западе, но настолько часто бывают в Москве, Питере, наверное, и в Киеве, что границы, в сущности, нет. Грань стёрлась. Все литературные силы сосредоточены всё-таки в России.

— Саша, вас называют знаменитым писателем. По-видимому, справедливо. Однако вы не появляетесь на телевидении, не даёте интервью газетам и журналам.

— Да? А вот телеведущий Дмитрий Киселёв недавно сказал мне: вынужден огорчить, но если писатель не появляется на телеэкране, то его нет. У меня нет интереса к публичности. Кроме меня, есть писатели, которые не участвуют в общественной жизни?

— Пелевин хотя бы — это из знаменитых. А у Киселёва — позиция типичного медиакрата. Вас прекрасно знает читающая публика.

— Я думаю, что влияет моя биография. Кто-то говорил, что без биографии поэта нет. Потом — некие мистические вещи… помимо таланта, человек искусства должен таким образом себя поставить, чтобы не умереть с голоду, а с другой стороны — впечатлять общество.

— Да, биография ваша впечатляет. Каково вам было, например, в морге работать?

— Есть над чем подумать, придя в восемь часов утра в резекционную, участвуя в расчленении тела. Видеть каждый день ушедших людей, их останки… Это не может не навести на философские мысли. После школы — сразу туда, в смерть.

— Саша, почему вы так «помаленьку клеветали»? Другие, даже не обладая вашей журналистской подготовкой, смело шли в эфир «вражьих голосов».

— Поначалу журналистика для меня была прежде всего филологическим образованием. Хотелось понять, как делается текст. Покрутиться в редакциях, посмотреть на людей, которые каждый день что-то пишут, отражают поток бурный… И вот я насмотрелся, нескольких лет в России мне хватило.

Я всё-таки на Западе писал эссе для радио. Приходилось — внештатно, в какие-то моменты, когда мне нужны были деньги. При всём уважении мне это не по характеру. Беспокойное очень занятие.

Стихи, проза — один талант, статьи и эссе — другой. Для многих это идёт параллельно. А в моём случае происходит интерференция, наложение волн. Эти вещи мешают друг другу во мне. Журналистика — другой слой языка.

— Сейчас что ни издание, то свой язык. В некоторых даже сидят рерайтеры и всех причёсывают под собственную гребёнку.

— А этим занималась всегда советская журналистика. Я тоже два года в «Литературной России» переписывал материалы за многих, приводя к общему знаменателю. И это была классная школа, я там многому научился. А когда сам начал писать, то понял, что не смогу вот этим уже заниматься. Потом, журналистика предполагает огромное число встреч. Нужно крутиться… Ты выходишь в люди и там говоришь о вещах, которые лично тебе неинтересны… А я хочу находиться в своём собственном измерении.

— Значит, вам больше по характеру одиночество, глушь, сельская жизнь… Да?

— Да. Это идеально.

— Зачем же для этого уезжать в Канаду? Я знаю нескольких украинских и русских писателей… Тот работает лесником, другой живёт в селе и гонит кальвадос из яблок. И довольны.

— И у меня была такая ниша. Я работал егерем два года в начале 70-х.

— А сейчас?

— Если бы предложили, я бы с большим удовольствием и интересом пошёл на такую должность, чем, скажем, на телевидение. Силы ещё есть, гребу я хорошо. Моторную лодку знаю. Умею ездить на лошади, запрягать телегу. И жена моя Марлина — лошадница с детства, с пяти лет. И потом, на Волге и в охотничьих хозяйствах начальства нет, ты сам себе хозяин. Никаких проблем с едой…

— Саша, ну а серьёзно: вы готовы вернуться?

— Я вернулся. Вот сейчас — сюда. Я Чёрное море чувствую лучше, чем Москву. Эти места для меня в равной степени важны — Коктебель, Евпатория, Симеиз, Севастополь. В каком-то смысле здесь стало веселее, чем раньше.

Текст: Игорь Кручик

Источник: «Частный корреспондент» с разрешения киевского журнала «ШО»